ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ: ГРЕЦИЯ

lucas_v_leyden — 26.03.2012       1. - Мяу! – сказал по-гречески кто-то слева от меня. Я оторвался от порции маленьких жареных рыбок (в Финляндии их называют «муйку», во Франции и Италии анчоусами, а здесь просто “small fish”) – и встретился взглядом с самой несчастной кошкой на земле: тигрового окраса, с голубыми глазками праведницы и стоической скорбью на морде, она смотрела на меня как герои Достоевского смотрят на изукрашенную елку в доме мироеда. Выбрав рыбку посимпатичнее и подув, чтобы остудить, я протянул ее бедному животному. Дальше события стали развиваться с привычной по дурным снам скоростью: словно к сострадательному ветеринару в почтенном анекдоте ко мне со всех сторон стали сбегаться кошки. Это был какой-то лагерь кошачьих беженцев: пушистый здоровяк, недвусмысленно подмигивающий насчет нашего общего условно-сибирского прошлого, теснил томную палевую красотку; бледно-рыжий котяра с порочным лицом выдвигал перед собой полосатую страдалицу, явно надеясь забрать себе все, что она, покорная и иззябшая, принесет домой; белесые котята в компании с персонажем дурных примет шмыгали у меня в ногах и крупный, вальяжный кот, сардонически подергивая кончиком хвоста, шествовал не ко мне, а как бы мимо, по сужающейся спирали… «Это не мои, а из сада», - мельком бросила хозяйка, принесшая мне еще бутылочку газировки, - с интонацией, как будто бы она рассеяла последнее из возможных недоумений. В один присест расправившись с оставшейся рыбой (я все-таки смог, пока обжоры дрались за очередного малька, и сам урвать пару штучек) и доедая дзадзики, которые хвостатых гурманов не интересовали, я наблюдал, как рыбаки готовят лодку к отплытию: складывают тюки мокрых сетей, перетряхивают снасти, укладывают пакеты с припасами. Из этих архетипических забот свободно отфильтровывались новации последних столетий… да их и не было собственно, разве что контрабандный (в хронологическом смысле) эхолот в рубке – и легко было предположить, что пять, семь и двадцать столетий назад предки этих рыбаков так же готовились, обогнув скалистый мыс где-то около Церфоса, выйти в зеленоватые волны залива.
      2. Привела меня сюда цепь случайностей (не это ли, воскликну я в духе здешних мест, может сказать о себе любой), по отдельности слишком невыразительных, чтобы о них упоминать, но давших в сумме неожиданный эффект: маленький серебристый самолет сказал «и-и-и-и-и-и-и-бум» - и среди пестрой толпы одетых в теплое и черное псевдополярников, выкатившихся под ласковое греческое солнце, оказался автор этих строк. Готовился я наскоро и как-то невсерьез, так что – оборотная сторона стремительных перелетов – какие-то части сознания, кажется, еще вяло телепались в восходящих потоках над Балканами, пока их телесная оболочка деловито выпивала эспрессо в аэропорту и вчуже любовалась соотечественниками, осаждавшими стойку проката автомобилей («Василий, скажи ей, что за такое говно это слишком дорого»). Серебристый Фольксваген-Гольф потыкался своей глуповатой мордочкой между тупиками автостоянки, молодцевато развернулся на небольшом каменистом пятачке под пальмой и бодро потрусил в сторону Афин – перед тем, как ехать в глушь, где я наугад забронировал себе жилье, хотелось взглянуть на прославленные руины, знакомые по тысячам изображений. Вместо ожиданного реального комментария к Вяч. Иванову кругом расстилались лабазы да бараки, обычные для южных индустриальных городов; стайки мотороллеров, кряхтя под тяжестью обрюзглых седоков, обтекали узкий косяк автомобилей; из обильных придорожных надписей глаз выхватывал то подбоченившееся Ф, то воздевшее руки «пси»; сетчатка освобождалась от навеки, кажется, запечатленных снеговых просторов и впрок напитывалась золотым и зеленым. После пары десятков километров дома подросли да раздались: улицы стали троиться и четвериться; пробежал невиданный троллейбус, засвистал полисмен в голубых перчатках – и под визгливые попреки навигатора я нырнул в боковой переулок, где лихой греческий малый указал мне парковочную щель (в которой, казалось, не встал бы и скутер). Взбираясь по лестнице, покупая билет, сражаясь с турникетом и бродя между колонн, я постоянно вглядывался в окружающих, пытаясь разглядеть в посетителях Парфенона черты его создателей: наивная вера в законы наследования, заставляющая провожать взглядом нисходящие эшелоны пушкинских потомков, вплоть до бухгалтера рыбзавода (по совместительству - полного тезки пращура), в свободное время балующегося эпиграммами на сослуживцев. С другой стороны (думал я, по кругу обходя Парфенон) ведь, например, греческая комедия – вся, по сути, состоит из эпиграмм на сослуживцев (в высшем, конечно, смысле) – и, если уж совсем начистоту, - что самое лучшее в Аристофане? Сцена, где пес дает в суде показания о своем прожорливом собрате.
      3. Мысль соскользнула на псов, благо их тут хватало – лежали - кто помохнатее на каменных плитах, а кто поскромнее – в тени олив - и они-то точно вели свой род если не от Кербера (которого тот же Аристофан где-то называет миленькой собачкой), то от тех «псов-приятелей», которым Диоген завещал полакомиться своим трупом и которые по милости расторопных его учеников так и не дождались угощения. Кстати сказать, эта мысль (не об угощении, а о правах наследства), кажется, одолевает и греков, весьма чувствительных к своей легитимности – все-таки, не в обиду будь сказано, когда Шлиман впервые оказался в Микенах, древние гробницы уже давно использовались местным населением – в дурную погоду пастухи прятали там овец. На вершине ажурных лесов усатый грек баловался со шлифовальной машинкой, так и этак приспосабливая ее к белой заплатке на благородной желтизне древнего мрамора – и жесты его казались то родственными, то почтительными – пока мы, немногие собравшиеся зрители, смотрели на него из-за поручней, украшенных лозунгами против прикосновений на пяти языках.
      4. Наскоро бронируя себе гостинцу, я выбрал маленький город Эпидавр – то ли прельстившись истинно эллинским созвучием, то ли просто обрадовавшись морскому виду из окна. Город я нашел довольно быстро, а вот с отелем вышла заминка – навигатор его не знал, а местные граждане картинно пожимали плечами (аффектация отрицания заставила подозревать, что хозяин постоялого двора – лицо в городе непопулярное). Наконец, очередной опрошенный абориген широким жестом попросился ко мне в автомобиль – и, воцарившись на переднем сиденье, немедленно объяснил свою вальяжность, поскольку принес с собой в салон ароматы анисовой водки, жареной баранины, крепкого табаку и чего-то еще, чему в русском языке, кажется, и названия-то нет. Вперед! – показал он по-одиссейски и откинулся на спинку кресла. Я покорно поехал по извивающейся тропе между апельсиновых деревьев. Минут через пять я скосил глаза на своего спутника и обнаружил, что он спит. Мысль о том, что мне предстоит не просто ночевать в машине, но делать это в компании незнакомого пожилого пьяного грека, убавила мне учтивости и я затормозил чуть энергичнее, чем следовало, отчего мобильная пифия сунулась вперед и проснулась. «О нечестивый ездок, паскудна твоя колесница», - сказал он (вероятно) мне, после чего просигнализировал левый поворот и – о неожиданность! – отель нашелся, провожатый, отказавшись от награды, скрылся, и спустя десять минут я уже сидел на балконе и, любуясь морем, спешно дописывал неотложную работу, начатую еще в Москве.
      5. Тем же вечером жизнь неожиданно исполнила цитату из биографии Байрона: отправившись на рецепцию за паролем для интернета, я поскользнулся на мраморной лестнице и упал, подвернув ногу – и отныне в качестве хромого меланхолика вынужден был переверстывать намеченные маршруты прямо на ходу, заменяя везде где можно пешеходные прогулки щадящими автомобильными поездками. Эллинская история знает два типа отношения к телесным немощам – условно говоря, спартанский, когда страдальца сбрасывают в пропасть (представлявшуюся тамошним гражданам некоторой панацеей) и – столь же условно, коринфский, когда бедолага отправляется с богатыми дарами в святилище Асклепия. Будучи решительным противником Спарты (которая кажется мне скверным гибридом Северной Кореи и Дагестана), я категорически отверг рецепт с пропастью и, утишив боль доброй порцией домашнего вина, кстати обнаружившегося в номере, рано поутру отправился к Асклепию, благо тот оказался недалеко.
      6. Рыжие, черные, палевые собаки обступили меня на стоянке, аккуратно требуя мзду, но, повздыхав о людском жестокосердии, вернулись к своим обыденным делам; я же, тщательно прихрамывая, поплелся к кассе. Возле нее на лавке сидели две розовые кошки с выражением невинности (оно же опыта) на мордах – и неотличимая от них дама царила в рифмующемся проеме. Повинуясь ржавым указателям, я вышел по тропинке к исполинскому античному театру, которым и славится Эпидавр – едва ли не крупнейшему из сохранившихся в Греции. Каменные скамьи на четырнадцать тысяч зрителей немыслимой дугой окружали орхестру – и ни одного человека не было вокруг. Место это знаменито свой акустикой: считается, что слово, сказанное шепотом в центре посыпанной песочком орхестры, долетает до последних рядов. Последний раз такое чувство я испытал на венецианском острове Торчелло – ощущение живого следа многих тысяч людей, некогда населявших это место, но навсегда его оставивших. На соснах пели птицы; солнце виднелось за невысокими горами, окаймлявшими пейзаж (это, кстати сказать, и были здешние нетленные декорации). В дни, когда не случалось новомодных премьер, здесь разыгрывались целительные пьесы в рамках комплексного асклепиева лечения; основные же процедуры совершались неподалеку. Время не пощадило больничный комплекс, но по сохранившимся руинам, фрагментам и собранным в здешнем музее изображениям, дело было поставлено на широкую ногу (что в моем случае, увы, звучало неприятным каламбуром).
      7. От Асклепия я поехал в недалекий Нафплион. Путеводители называют его редким для Греции образцом средневекового города; итальянско-французский опыт учит, что под этим подразумевается конгломерат узеньких кривых улочек с сувенирными лавками, по которым шастают толпы японцев с фотоаппаратами и нет-нет, да и проедет абориген на чадящем мотороллере. Ожидания сбылись с совершенной точностью, но важной дополнительной деталью: над городом нависала прекрасная тяжеловесная крепость, куда сразу захотелось попасть. 825 ступенек, - мстительно сообщил путеводитель, но, сжалившись, присовокупил – с обратной стороны горы к черному ходу цитадели ведет узкая асфальтовая дорога. Крепость оказалась венецианской, что добавило ей очарования. Сразу видно, как эти ребята, едва заняв стратегическую позицию, начинали там гривуазно окапываться – ажурная и абсолютно в практическом смысле ненужная работа (вроде фигурных кирпичных каемочек для бойниц) сразу выдает терпкий аромат венецианского жизнеустройства. Дотошность избыточности, даже воплощенная в таком консервативном искусстве, как строительство крепостей («на мокром или низком горизонте», - по инерции добавит любой библиофил) в них совершенно изумительна; над входом приветливо скалится крылатый лев (но в лапах держит не привычную книгу, а что-то смутно грозное), притолоки тюремных камер зашлифованы, бойницы окаймлены, перильца выложены особым мрамором… Ну и, конечно, вид из окна просто невероятный. Выпив апельсинового сока (край цитрусовый, так что жмут его на каждом шагу) и кофе по-гречески, я отправился вдоль моря в сторону Монемвасии – гораздо более известной венецианской крепости, которую я – в отличие от здешней - как раз собирался посетить, но по здравом размышлении раздумал: навигатор, ссылаясь на изгибы с извивами, прогнозировал три часа пути в одну сторону, а торопиться не хотелось. Поэтому по прибрежной дороге, отмеченной в карте зеленым цветом (что означает изобилие живописных видов), я поехал в сторону г. Леонидас, останавливаясь то посидеть у моря, то сфотографировать особенно впечатляющий пейзаж, а то и перекусить – в маленькой исполненной кошек таверне, с которой я начал свое правдивое повествование.
      8. Кстати сказать, ряд бытовых привычек, приобретенных в европейских путешествиях, в Греции оказался неприменим: так, например, попав в новую страну, я обычно покупаю подробную карту фирмы Marc O’Polo, упаковку полулитровых бутылочек газированной воды (которые всегда валяются в машине) и атлас пешеходных маршрутов – ничего этого, как выяснилось, здесь найти нельзя. Воду здесь пьют обычную (в основном – с задорным названием «Дрося»), карты выпускают неизвестные мне производители, а в горы ходят только пастухи, которые и так все знают (последнее – моя интерпретация изумленных жестов барышни из туристического офиса). Карта (которую я все-таки купил) оказалась совершенно необходимой опцией, поскольку в навигатор забиты только самые крупные города (каковое обстоятельство с лихвой искупил один момент, когда на вопрос «где я?» искусственный разум отозвался: «Аркадия, улица Метаморфоз»), а указатели на деревенских дорожках столь же редки, сколь ржавы. Все это я мучительно постигал на следующий день.
      9. Начался он с поездки в Микены. Первое впечатление от тамошних развалин и, особенно, собранных в музее предметов – шок: настолько это все непохоже на известные нам греческие образцы. И только потом, сделав известное умственное усилие, понимаешь, что микенские жители хронологически отстоят от «наших» греков – времени Софокла, Платона, Диогена - чуть не на тысячелетие и они должны быть близки им также как нам, например – эпоха крещения Руси. Хотя, конечно, чувство времени у них было иное; живая иллюстрация к этому объявилась тут же. На мраморных ступеньках по пути к Львиным воротам полулежала леди с фотоаппаратом, целясь во что-то вроде длинной веревки; завидев меня, она сделала приглашающий жест. Я подошел и увидел совершенно необыкновенное зрелище: перед нами была колонна из нескольких сотен мохнатых пестрых одинаковых гусениц; каждая из них крепко держалась за корму ползущей впереди и, соответственно, сзади в нее вцеплялся последователь. Возглавляющий шествие экземпляр внешне никак не отличался от остальных; замыкающий тоже. Вся эта конструкция, растянувшись на десяток метров, медленно наискосок пересекала дорожку, направляясь неведомо куда… мне кажется, что именно это ощущение (которое мы могли бы вообразить в серединной гусенице) и есть то чувство времени, которого мы лишились, расставшись с античностью.
      10. Будучи дитя, я, как и многие читатели моего поколения, ужасно любил книжку Куна «Легенды и мифы древней Греции»; в ней же особенно – подвиги Геракла, а среди них – Немейского льва и стимфалийских птиц. Поэтому совершенно естественно было отправиться из Микен по этим двум чудесным адресам, благо оба они – сравнительно неподалеку. Тут-то и проявилась вся особенность местной топографии: для моего навигатора, знающего не только каждую улицу, например, во Франции, но, кажется, и каждую лужу на тамошней дороге, все дивные греческие топонимы были пустой звук; нарядные же местные указатели , будучи краеугольным камнем национальной обороны, рассчитаны на вторгающихся персов или варваров, поскольку показывают редко, неразборчиво и не туда. То есть до Немеи я добрался почти безупречно, хотя и приплутав пару десятков километров – было бы и больше, но на пути оказалось отказавшееся расступаться море, так что поневоле пришлось поворачивать. Но вот от Немеи до заветной Стимфалии была совершенная чушь и дичь: тупики, чужие виноградники, изумленные крестьяне, гавкающие собаки – и много, много разворотов впритирку к глинобитным белоснежным избам высокогорных поселян. Но все рано или поздно кончается – и радостный хор лягушек (как-то Аристофан меня не отпускает) приветствовал странника на мрачных берегах заросшего тростником стимфалийского озера. После небольшого круга по стерегущим долину горам (где обещанная картой асфальтовая дорога обернулась размытым проселком), я пустился в обратный путь, но вскоре был привлечен раблезианским зрелищем: в гигантском очаге придорожной таверны на исполинском вертеле жарилась крупная свинья; колдовавший над ней повар не забывал делать приглашающие жесты проезжающим – и казалось, что вертящееся в клубах дыма животное самоотверженно повторяет их. Нога сама потянулась к тормозу – и вот уже среди принаряженных по случаю субботы греков (древнее благочестие не порицает скоромное, но строго велит развлекаться в праздник) в деревне с дивным именем Псари (Psari) за деревянным столиком сидит автор этих строк, а на стол ему стекаются типичные греческие яства – и цацики, и греческий салат (который, вопреки традициям кулинарной ономастики, есть именно то, что мы так называем) – и, наконец, исключительный по вкусноте ягненок, скромно жарившийся в лучах славы исполинского свина. Обратный путь в Эпидавр по уже знакомой дороге прошел практически незаметно – и вот я дописываю абзац на террасе, меж тем как внизу, в почти кромешной тьме, шумит прибой, поет ночная птица и неподалеку на горе время от времени взлаивает басом большая собака, испуганная чем-то, о чем не хочется думать ни ей, ни мне.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив