Про похороны (3)

И последнее.
Попросила вчера одну подругу вытащить мне карту на выходные.

Другая в переходах застряла с какой-то чушью.


Ну хоть kinokassa порадовала.
«Вам одобрены подарки,» — говорит:

Дареному коню в зубы не смотрят.
Когда я была маленькая, я всё лето проводила в деревне.
Там мы с бабушками часто ходили в лес за грибами.
Бабушки у меня по маминой линии было три: родная и две её сестры. Средняя и младшая.
Очень нудно всё дальше будет.
Если досюда вдруг дочитали, то дальше только хуже.
Мама тоже старшая в семье.
С младшей сестрой бабушки у меня всегда были сложные отношения.
Она меня провоцировала на всякое.
А я всегда провоцировалась.
Потом вся семья надо мной смеялась.
И до сих пор смеётся.
Тридцать лет прошло.
Но вернёмся в лес.
На входе в лес лежат три камня: большой, средний и маленький.
Под этими камнями похоронены Медведь, Медведица и Мишутка.

Так пугали меня с самого детства.
И я всегда пугалась.
Пока, видя любой камень, не стала спрашивать бабушек: «Кто тут похоронен?»
И им приходилось перебирать всевозможных животных.



Сами виноваты. Не нужно было меня пугать.
Может, здоровой бы выросла.
Они даже сказали мне, что в колодце живёт Баба-Яга.
Потому что боялись, что я туда свалюсь.
Только кого это спасло.
В Беларуси растут грибы, у нас их называли плюсами.
И эта младшая бабушка обманывала меня, говоря, что у неё есть не только плюсы, но и минусы.
У моей родной бабушки минусов не было.
А мне очень хотелось, чтобы были.
Поэтому я говорила младшей бабушке: «Бабушка, мы же с тобой лефы. Дай мне минусов.»
«Львы» я не выговаривала. Я половину звуков тогда не выговаривала.
Бабушка — настоящий лев, а я — ложный. Как поганка.
Хотя поганка бледная.


Минусов мне не давали, поэтому я воровала их из корзинки младшей бабушки — и уносила родной.
Не кот, а тот.
Поэтому Том — это тот, а Джелли — это мышонот.
Сидит тошта на отоште, плишивает тоту хвост.
Как-то моя детская нервная система не выдержала издевательств, и я закрыла свою младшую бабушку у кабана.
Когда мы пошли его кормить. Прямо на защёлку.
И ничего мне за это не было, потому что сами виноваты.
В другой раз вся семья работала в поле. Картошку копали.
Я ходила как неприкаянная, но мне очень хотелось помочь.
Поэтому я взяла резиновый сапог, нагребла в него песка с горкой и высыпала полный сапог песка в кочаны капусты на грядке.

Потом я пошла к семье и объявила, что я «посолила капусту».
С тех пор моя родная бабушка называла меня
шкурёныш.
Кладбища меня всегда пугали.
Наверное, поэтому меня туда так регулярно водили.
В общем, так я и выросла. Кое-как.
В деревне я потом не была много лет. Лет двадцать.
Но когда в мае 2022 года мне вернулась способность членораздельно говорить, и, так совпало, что мама с бабушкой ехали в Беларусь — мне тоже стало срочно надо.
Я поехала в деревню.
Там, где раньше была деревня, сейчас лес.
Ни сада, ни поля, ни людей — ничего не осталось.
И дом превратили в неизвестно что.
И печь уродливой красной плиткой обложили.
Самой уродливой, какую только можно вообразить.
Хотя даже в страшном сне вообразить такое уродство невозможно.
А потом мы поехали на кладбище.
И вдруг кладбище, где похоронена моя семья, — представляете себе такое кладбище, где большая часть могил под одной фамилией, — показалось мне, даже не знаю, как описать.
Крепостью? Башней? Не знаю.

В сосновом лесу, куда все давно забыли дорогу.
И солнце светит. И птицы поют.
И стало ясно, кто тут на моей стороне и кто — не на моей.
А потом мы сидели за круглым столом.
Сейчас опять нудятина начнётся.
Моя бабушка и её сестра. Только средняя.
Моя мама и её двоюродная сестра, дочь бабушкиной средней сестры.
Я и моя троюродная сестра, дочь маминой двоюродной сестры.
Нас было шесть.
Так могло бы показаться со стороны, если не знать, что моя сестра была глубоко беременна.
6,07.
Допустим.
Тогда всё и изменилось.
Девочку назвали Раиса Захаровна Мия.
Не помню, рассказывала ли я про Лион.
В котором и стена ткачей, и Croix-Rousse, и амфитеатр.

Я жила там дважды, и, наверное, люблю этот город. Или нет. Сложно сказать.
В первый раз я жила в Écully.
Прямых автобусов оттуда в школу не было, поэтому я полгода
каждый божий будний день туда-обратно ездила через Gorge de
Loup.
Второй раз я переехала в Лион в первый день локдауна, потому что я человек-удача. Про Сару я уже рассказывала.
Мы жили в Междуречье между двух рек в Lyon 2. Это
немножко спасало.

Мне нравилось там гулять.
Я видела и пару лебедей с лебедятками, и семью ондатр, и лягушек, и большую рыбищу.
Так и гуляла до 13 Quai Tilsitt и обратно.
Первый раз я жила в Лионе до того, как мне позвонила подруга, а второй раз — после.
Мне позвонила подруга.
И плачет.
Я подумала, что что-то с моим тогдашним мужчиной случилось — сердце в пятки ушло.
Но случилось то, что случилось.
Бывший мужчина, спасибо ему большое, купил мне билет на самолёт — и я полетела на похороны.
В какую-то церковь на Rue du Bac в Париже.
Самые красивые похороны в моей жизни.
Я хотела бы, чтобы, когда я умру, на моих похоронах всё было так.
И играла арфа.
Сначала все близкие говорили речь.
Отец Франс сказал, что он жутко зол, что Бог забрал у него дочь.
Франс всегда хотела быть полезной своей стране. Но не в ущерб другим.
Всё же похороны с большим флагом ей не полагались по статусу.
Поэтому её братья наклеили на её гроб много маленьких флагов Франции.
Какой-то военный в форме сказал речь.
Потом речь сказала её сестра с женихом.
Мама Франс попросила меня сказать пару слов молитвы на русском языке.
Потом была служба и прощание.
После все пошли на задний двор, что-то есть и пить.
Друзья Франс благодарили меня так, будто бы я спасла мир, а не три слова в соплях сказала.
Мама Франс обняла моего тогдашнего мужчину, которого видела впервые в жизни, и сказала, чтобы он меня берёг.
А ещё сказала, что я должна помнить, что у меня теперь всегда есть семья во Франции.
Мужчина не сберёг. На то он и мужчина.
Зато дожил, слава Богу. И работу какую-никакую получил.
Хотя маленький ещё, конечно, этот Веспер.
Зато любимая песня у него (одна из) была про алчность
жадность.
Жадность фраеров сгубила.
А я зачем-то сказала маме Франс, что сделаю всё, что смогу, чтобы победить рак.
Чего не скажешь, когда ебанёшься от горя.
Но я больная, что с меня взять.
Я этих раков в глаза не видела и даже не ела никогда.
А как их победишь, если не съешь?
Никак.
В середине апреля было пять лет с тех пор, как Франс ушла.
И мама Франс написала мне. После того, как я написала ей.
«Оn pense à toi et les tiens.»
А ещё говорят, что женской дружбы не существует.
Великодушная женщина.
Эта мама.

Хотела как лучше.
Получилось как всегда.
Аминь.