про ненависть

correlation — 12.11.2012 Это чувствуется почти физически, это воняет - злоба и страх. На улице, в трамвае, в магазине. Молчание, сосредоточенные взгляды мимо, и вдруг – непонятно из-за чего – вспышка - и вокруг уже не просто угрюмые лица, а вопли, мат, мерзкий скандал. Чем дальше, тем больше этого в воздухе – ненависти ко всему, что просачивается сквозь границы пустого взгляда мимо, дотрагивается, звучит, заставляет фокусироваться. И мгновенная реакция: наступили на ногу в метро – в табло косолапой кошёлке, всем сучкам в табло, пусть смотрят, куда идут! у соседей музыка орёт – запретить, всю музыку запретить, и соседей запретить, и посадить всех на 15 суток, и жрать не давать, и чтоб на всю жизнь запомнили! облаяла собака - пристрелить, отравить поганую тварь, всех собак отравить, чтоб ни одной, блядь! Но стоит только появиться рядом реальной опасности – щёлк! - программа меняется: пьяный пристаёт к девушке – беги быстрее мимо, а то получишь в табло! мент хамит и вымогает – дай и улыбайся, а то ещё посадят на 15 суток! шпана грабит прохожего, а мимо испуганная толпа – правильно, уматывай, а то вообще пристрелят! Не влезай, не встревай, не вмешивайся, а то получишь, отхватишь, огребёшь! Отвернись, а потом сорвёшь злобу на беззащитных - тётках в метро, соседях-хиппарях, собаках. А кто посильнее – сорвёт злобу на тебе. И так по кругу. Поэтому, если хочешь выжить - отойди, не попадайся на глаза, держись подальше!

Это слышно почти явственно – истошный гнусавый писк: «Не подходи ко мне! Я тебя боюсь! Я тебя ненавижу!»

Не помню точно, когда видела эту уличную сценку. Кажется, в конце восьмидесятых. Или в середине?..
Москва, Гоголевский бульвар. Там раньше собирались неформалы. Их гоняли менты, ругали местные, а они всё равно приходили, шумели, пели песни, пили портвейн, смеялись, целовались. Волосатые, странно и нелепо одетые, в дурацких побрякушках. Но особенно, конечно, выделялись панки. Тогда они только появились и поэтому смотрелись ещё диковиннее и чуднее.

Но эти трое – это была просто чума! Мальчишки старшего школьного возраста. Один тощий, в армейском х/б, расписанном крупными разноцветными надписями такого содержания, что позавидовал бы вокзальный забор. Второй в чёрной дерматиновой курточке без рукавов, каковые (рукава) отчего-то были напялены на ноги, как футбольные гетры, что только подчёркивало лютую кривизну конечностей; а на заднице – хвост, рыжий, от плюшевой игрушки, к порткам булавкой приколот. Третий же, самый маленький паренёк был одет в чрезвычайно аккуратный костюмчик из «Детского мира» с таким же аккуратным галстучком. И у всех троих на головах длиннющие ирокезы, намазанные чем-то подозрительно похожим на пёстрый пластилин. И главное, шагают пацаны такой важной походкой, вылитые три гусака, ну очень собой горды, прям фу ты ну ты!

Зрелище это было настолько уморительным, что по всей длине бульвара стоял непрерывный стройный смех. Ржали все, даже младенцы в колясках тянули ручонки и хихикали. Но три юных панка, конечно, не замечали насмешек, они были, несомненно, выше этого (а также многого другого).
И вся эта картина под тёплым майским солнышком была так забавна, хороша и складна, что люди долго провожали взглядом смешных чудаков, переглядывались и улыбались друг другу.

И вдруг - в одно мгновение – всё перевернулось. Этот жуткий тип вынырнул как из-под земли. Восставший из ада! Пузатый, краснорожий дед – не дед даже, а такой боров лет шестидесяти. Морда перекошена апоплексической яростью, в глазках-бусинках моровая язва и ядерная зима.
- Что, блядь, пидары, совсем нюх потеряли?! – взревел боров истерическим визгом на панков. - Суки ёбаные распустились совсем! Думаете, на вас управы нету?!
Весь бульвар опешил и затих, вмиг стало неловко и зябко, потухли улыбки, остановились люди. А он орал на обалдевших мальчишек:
- Чё нацепил, сучонок! Думаешь, вам теперь всё можно? Хуй вам, мрази, не дождётесь! Ща я вам всем устрою пиздец!
Он орал что-то ужасное, запредельное, страшное и дикое:
- Твари! Подонки! Убивать вас надо, пока вы не выросли, мелкими ещё убивать!!
Захлёбываясь, бессвязно, навзрыд:
- Раньше таких расстреливали, расстреливали, блядь, я вас расстреливал, расстреляю сейчас расстрелять всех расстрелять!..
И стало предельно, отчётливо ясно: он расстреливал, это правда. И расстреляет ещё. Если дадут – расстреляет. С удовольствием, с кайфом. Мы как будто окаменели от могильного холода, от дурной, больной нереальности, от открывшейся у нас под ногами чёрной ямы абсолютного зла.

В руках у борова откуда-то появилась увесистая палка, он затряс ею и пошёл на трёх пацанов. Ребята тоже замерли, сгорбились, остолбенели. И вдруг один из них как будто очнулся. Самый нелепый, кривоногий, с плюшевым хвостом. Даже не очнулся, а как будто тяжёлым усилием стряхнул с себя оцепенение, напрягся, выпрямил спину, посмотрел на борова прямо и смело, ухмыльнулся и пошёл чуть наискось, на газон, как бы приглашая борова за собой. Боров, конечно, повёлся – инстинкт хищника не подведёт. Он перехватил палку поудобнее и пошёл на парня.
- Ну всё, ублюдок, мразь, щас убивать буду!!.

А парень спокойно шёл по газону и небрежно смотрел куда-то под ноги. Шёл навстречу борову! А боров приближался. Между ними было уже метров пять. Мы, прохожие, тоже очухались, дёрнулись к ним, чётко понимая, что не успеем добежать, – жалкая попытка исправить неисправимое. И тут парень наклонился и поднял что-то с земли. Боров уже замахнулся палкой, уже разинул рот в воинственном крике. Ещё секунда, и он его просто убьёт! А парень не спеша наклонился, поднял с земли и кинул. Прямо борову в рожу, прямо в пасть. Легко так, изящно, точно в цель, взял да кинул - кучу дерьма! Кучу собачьего дерьма! Свежего собачьего дерьма!

И весь бульвар вдруг не сговариваясь разразился аплодисментами. Искренне, радостно, от всей души.

А парень просто ушёл. Молча, не оглядываясь, как и подобает настоящему герою. Загребая кривыми ногами и помахивая идиотским плюшевым хвостом.

С тех пор прошло очень много лет, но ни разу в своей жизни я не видела более красивой победы над ненавистью и страхом.

Сохранено