Про московскую тиранию...

       Намедни всплыла в Мордокниге тема насчет русского самодержавия, и я имел неосторожность высказаться примерно так - "а было ли оно, это самое русское самодержавие?". Слово не воробей, вылетит - не поймаешь, и надо теперь держат ответ за сказанное. Новый пост писать нет времени,потому, в продолжение предыдущего поста, вставлю-кк сюда свой давнишний материал - слава Богу, он уже опубликован, и никто не будет (надеюсь), придираться насчет авторских прав, плагиата, самоплагиата и пр. белиберды. В общем, что я думаю насчет русского самодержавие? А вот что...



      Британский историк Н. Хеншелл в своей работе «The Myth of Absolutism: Change and Continuity in Early Modern European Monarchy», затронув проблему «абсолютизма» как специфического политического режима, характерного для ряда европейских государств Нового времени, обозначил четыре основных признака «абсолютизма», которые, по его словам, присущи для «классической модели «абсолютизма». Эти признаки состояли в следующем: «абсолютизм» по своей сути деспотичен и попирает в своих интересах права и привилегии своих подданных; для «абсолютизма» характерна в высшей степени автократичная природа верховной власти, когда последняя принимает решения, исходя из своих мотивов, ни с кем не советуясь – власть, отмечал Хеншелл, согласно «классической» теории «абсолютизма», монополизирована монархом и его доверенными лицами; «абсолютизм» опирается на бюрократию и тем самым противопоставляет себя обществу и, опираясь на чиновничество, не позволяет ему саботировать распоряжения власти. И, наконец, «абсолютизм» – это то, что не было присуще Великобритании, где после «Славной революции» 1689 г. монархия была существенно ограничена в своих полномочиях.
      Выделив эти признаки «абсолютизма», Н. Хеншелл далее отмечал, что в целом ряде современных исторических исследований продемонстрировано, что «классическая» «теория» «абсолютизма», увы, далека от реальности и неверно описывает то, что делали или пытались делать европейские монархи раннего Нового времени. И что вызывает наибольше опасения, подчеркнул ученый, так это то, что «терминология имеет свою власть, и ассоциации, вызываемые ею, могут накалять обстановку, не обязательно порождая при этом свет». Игра терминами и ярлыка отнюдь не так безобидна, как может показаться на первый взгляд, ибо «что значит имя? Достаточно много, если оно искажает реальность».
      Итак, следование стереотипам, навешивание на исторические события и феномены удобных и, казалось бы, ясных и понятных благодаря трудам предшественников ярлыков может (и обычно так и происходит) заводит науку в тупик, создавая извращенное изначально представление о прошлом и вынуждая подгонять факты под уже сложившуюся теорию. Безусловно, для своего времени теории и концепции, подобные абсолютистской, представляли определенный шаг вперед и позволили расширить наши представления о прошлом. Но наука не стоит на месте, и в определенный момент они превращаются в тормоз, препятствующий дальнейшему развитию. Именно это и произошло, в нашем случае, с концепцией «абсолютизма», причем не только применительно к раннемодерновым монархиям Европы западной, но и, в особенности, монархиям Европы восточной – России в первую очередь.
      Не секрет, что в историографии как западноевропейской, так и российской, еще со 2-й половины XIX в.. прочно утвердилось мнение о деспотичном, неограниченном ничем и никем всевластии московских великих князей и царей – что Рюриковичей, что Романовых. Этому в немалой степени способствовали впечатления иностранных наблюдателей, которые побывали в России в XVI – XVII вв. (и сведения которых некритически были восприняты позднейшими историками и правоведами), и легко выделяемые из исторического нарратива (благо западноевропейская Rossica предоставляла и продолжает предоставлять для этого обильную почву) те самые 4 признака «классического» «абсолютизма», на которые указывал в своем исследовании Н. Хеншелл.
      Причины этого доверия в целом очевидны. За неимением (или невозможностью) доступа к актовым материалам, законодательным актам, архивам (тем более, что сохранность их отличается от западноевропейской в худшую сторону) и связанное с серьезными культурными и ментальными различиями (западноевропейский мир и культура складывались на общем и целом на греко-римской почве, впитав в себя интеллектуальный и правовой опыт античной цивилизации, тогда как повторить это по отношению к русской культуре все же нельзя) личные наблюдения западноевропейских дипломатов, купцов и просто авантюристов представляли особую ценность. Ценность тем большую, если принять во внимание, что свидетельствовали именно очевидцы.
      Вместе с тем несовершенство методик анализа первоисточников, в особенности личного происхождения, не позволяли отсеять в этих сведениях плевела от истины, реальность такой, какая она есть, от тех уже готовых штампов и стереотипов, с которыми иностранцы приезжали в Московию. В этом отношении весьма примечательным будет сравнительный анализ тех радужных оценок и ожиданий относительно Московии и ее обитателей, которые содержатся в трудах западноевропейских авторов начала XVI в., когда на Западе (в первую очередь в Риме и в Вене) еще существовали определенные иллюзии относительно включения России в имперско-католическую систему ценностей и антиосманскую коалицию, с тем разочарованием и, соответственно, переменой оценок и настроений, когда стало очевидным стремление Москвы строить свою внешнюю политик, исходя из собственных интересов. Можно с уверенностью предположить, что тогда, в середине XVI в., складывается своего рода «черная легенда» относительно варварской, деспотичной, полуазиатской России, страны рабов и беззакония, где царствует московский великий князь, обладающий непомерной и неограниченной, в сравнении с его современниками, властью. Правда, за кадром оставались любопытные нюансы – например, тот факт, что даже на пике своего могущества Иван Грозный, считающийся классическим образцом деспота на московском троне, не решился поставить себя во главе Русской церкви, а вот английский король Генрих VIII сделал это. В итоге он и его преемники, по замечанию Н. Хеншелла, превратились в самых абсолютных из всех абсолютных монархов Европы. И когда историк пишет о том, что французские Валуа или английские Тюдоры положили конец феодальной дисперсии власти и лишили местных «баронов» прерогативных прав, то разве московские великие князья не проделали то же самое со своими боярами?. И это не говоря о том, что власть что последних Рюриковичей, что первых Романовых, покоилась отнюдь не на развитой бюрократии (в классическом, веберианском смысле этого слова), но, как показывает на основе анализа широкой документальной базы, к примеру, в своем исследовании Н. Коллманн, скорее на компромиссе между властью и обществом, центром и провинцией.
      Таким образом, есть все основания пересмотреть характеристику власти московских государей и установленного ими (только ли ими – ? Об этом и пойдет речь дальше) политического режима как деспотичного и тиранического, основанных на всевластии государя и бесправии подданных, от высшего до низшего.
      Возвращаясь еще раз к выделенным Н. Хеншеллом признакам «классического» «абсолютизма», которые, с точки зрения традиционалистов (например, М. По, должны были свойственны московским правителям в еще большей степени, нежели западноевропейским абсолютистским монархам – современникам Ивана III, Ивана IV или Алексея Михайловича. Формально, даже если не брать в расчет Ивана Грозного, монарха яркого и запоминающегося благодаря своей неординарности, то все они, деспотизм, автократизм и бюрократизм, характерны для России, в особенности после того, как в сер. XVI в. Иван Грозный и Боярская дума провели серию масштабных политических, административных и правовых реформ, подведя тем самым общий итог начатым Иваном III, создателем раннемодерного Русского государства, преобразованиям. Можно спорить, насколько продуманны были эти реформы и являлись ли они результатом некоей продуманной политической линии, а не неким стремлением к «общему благу», как полагал российский историк М.М. Кром, однако результат лежит на поверхности. Московское царство отличалось от Великого княжества Московского.



      Но насколько эти перемены были радикальны и привели ли они к установлению в России «деспотического» политического режима, в рамках которого власть государя была настолько велика, а полномочия столь неограниченны, что приводили в изумление приезжих иностранных гостей?
      На этот вопрос можно ответить одновременно и «да», и «нет». «Да», потому как московские государи на протяжении по меньшей мере двух с лишним веков неуклонно проводили линию на расширение сферы своих полномочий и юрисдикции. И, говоря начистоту, что реформы Петра I и модернизированный им политический режим в гораздо большей степени заслуживает определения «деспотический», нежели политический режим Ивана Грозного. «Нет», по той причине, что для того, что действительно быть классическим восточным «деспотом» (каким его привыкли рисовать писатели, мемуаристы, а вслед за ним и историк), московский государь должен был обладать в первую очередь соответствующим административным и полицейским аппаратом. И это не говоря о развитой фискальной системе и войске, всецело зависящем от государя и находящемся на его полном содержании. Соответственно, должна была бать также выработана и надлежащая политическая и правовая теория, подводящая теоретический фундамент под всевластие государя, и, само собой, соответствующая же правовая база в виде развитого законодательства (желательно с четким разделением права публичного и права частного).
      Насколько раннемодерное Русское государство соответствовало этим требованиям? Московская бюрократия никогда не была развитой и многочисленной и даже в конце XVII в. существенно, на порядок, уступала той же французской бюрократии. Что уж тогда говорить о XVI в.? И это при том, что московская приказная бюрократия была все же достаточно далека от веберианской бюрократии, хотя, безусловно, отличалась высоким профессионализмом и навыками административно-управленческой работы. Резкий рост бюрократии характер для петровской эпохи, и то, поскольку для этого не созрели необходимые финансовые возможности, раздутый и недостаточно эффективный при Петре бюрократический аппарат впоследствии был неоднократно подвергаем реорганизации и совершенствованию. Это же относится и к полиции.
      При этом стоит отметить одно чрезвычайно важное обстоятельство, которое ставит под сомнение всю концепцию московского «деспотизма». Как отмечала Н. Коллманн, Москва, не обладая реальными возможностями установить свой контроль за местными элитами и провинциями своего обширного государства, была вынуждена идти на компромиссы с местными сообществами (точнее, с наиболее влиятельными, верхушечными его стратами). Явочным путем раннемодерная русская монархия стала тем, что британский историк Г. Кенигсбергер, а вслед за ним Дж. Эллиотт, назвал «композитным государством», государством, в котором верховная власть была вынуждена взаимодействовать с местными сообществами, передоверяя им часть властных полномочий, в особенности в фискальной сфере и вопросах поддержания правопорядка и осуществлении правосудия. Как результат, в Русском государстве складывается практика, когда верховная власть берет на себя реализацию вопросов, связанных с внешней политикой, воной и дипломатией («дело государево»), оставляя вопросы управления и обустройства на местах («дело земское») на волю местных сообществ.
      Нормальное функционирование такого смешанного по своей сути государственного механизма, основанного на взаимодействии и постоянной взаимосвязи, прямой и обратной, между властью и обществом, было бы невозможно, если бы монарх покусился бы на право местных сообществ самим решать вопросы, связанные с их повседневной жизнью. Заставить же последние выполнять монаршую волю московские государи не имели ни соответствующего административного ресурса (значительную часть московского войска составляла поместная конная милиция, объединенная в территориальные корпорации-«города» с четко осознаваемыми интересами, да и стрелецкое войско, составлявшее вторую по значимости часть государевого воинства, тоже представляло собой множество «корпораций». И те, и другие, таким образом, не были всецело зависящими от государевой воли – напротив, власть была вынуждена учитывать их мнение, прислушиваться к нему и взывать к их чести и «породе» в кризисных ситуациях), ни соответствующего правого обоснования. Как показала все та же Н. Коллманн, московское раннемодерное право, в отличие от, предположим, французского или британского, носило преимущественно процессуальный характер, устанавливая на территории Русского государства более или менее единые судебные процедуры. Решение же частных вопросов, в особенности связанных с частноправовой сферой, оставлялось верховной властью на волю местных сообществ и применяемых ими местных правовых обычаями и традициями. Правда, Москва оставляла за собой возможность и право вмешаться в случае необходимости в юридические коллизии, которые могли возникнуть на местах, на правах верховного арбитра. Но этим правом она, как показывает практика, не стремилась злоупотреблять.
      И если уж вести речь о московском «автократизме», то русский «самодержавие», по существу, с правовой точки зрения, представлял в первую очередь «кальку» с греческого термина «αύτοκράτεια», т.е. речь и о монархе независимом, не являющимся чьим-либо вассалом или, паче того, подданным. Помимо этого, к московским государям, в особенности к царям (И Иван Грозный лидирует в этом списке, прямо постулируя этот тезис в своих посланиях) вполне приложима характеристика, данная все тем же Н. Хеншеллом Людовику XIV – классическому «абсолютистскому» монарху, "деспоту" и "тирану": «Формулировал ли Людовик свою политику сам или же доверял это делать своим министрам - в любом случае осуществлялась королевская воля, и ей не могло быть оказано законного сопротивления. В этом смысле власть короля была абсолютной». Но, прежде чем государь объявлял свою непреклонную волю, этому предшествовал длительный период разного рода согласований и обсуждений – и в Боярской думе, и в узком кругу приближенных и доверенных лиц. Но при таком раскладе практически любой западноевропейский монарх раннего Нового времени (особенно если он управлял великой державой), не говоря уже о более поздних, может считаться «самодержцем» и «деспотом».



      Отметим и еще одно важное обстоятельство. Московия, в отличие от Западной Европы, не знало столь развитой и активно обсуждаемой на разных уровнях теорией политической власти и властных полномочий монарха. Соответственно, сфера полномочий монарха, его юрисдикции, не была четко очерчена в законодательстве. Безусловно, православная церковь и ее идеологи размышляли над пределами царской власти, но их мудрствования имели отвлеченный характер, и степень влияния их на законодательную политику московских государей вопрос более чем дискуссионный. То, что определенное воздействие построения религиозных авторитетов оказывали на действия русских монархов (в особенности на Ивана Грозного, человека весьма начитанного и «книжного») – в принципе, несомненно. Но насколько далеко шло это влияние, насколько учитывали великие князья и цари пожелания иерархов? Создается впечатление, что, если и учитывали, то только в рамках официального религиозного и общественного дискурса, суть которого была выражена, к примеру, в знаменитом послании старца Филофея Василию III, в котором монах-книжник призывал великого князя соответствовать образу истинного православного государя, защитника веры, слабых и убогих и хранителя традиции. В любом случае, пределы эти официально не были нигде прописаны и носили сугубо неформальный, традиционный характер – но от того они не были менее устойчивы, чем писаные законы. И преступать их было опасно – Лжедмитрий I, поведение которого и образ жизни не соответствовал ожиданиям общества, имел печальную возможность в этом убедиться.
      Таким образом, неформальность, неписанность, приверженность традиции и обычаю, довольно жесткий, если так можно выразиться, политический и правовой консерватизм – все это ставило серьезные препоны на пути превращения московских государей в «деспотов» (в том негативном смысле, который вкладывался в этот термин в Средневековье и в Новом времени, не говоря уже о более поздних временах). Московское общество, остававшееся в основе своей обществом средневековым, было противником политических и правовых новаций, которые грозили изменить привычный образ мира и традиционное бытие, в т.ч. и в политико-правовой сфере. И оно ожидало, что и государь будет придерживаться этой же точки зрения. Тем самым власть московского государя обретала необходимую ей недостающую легитимность – ибо в противном случае делать «государево дело», не имея поддержки «снизу», было бы невозможно. Василий Шуйский, «боярский» царь, непризнанный на значительной части территории Русского государства, узнал об этом на своем опыте. Тоже самое можно сказать, к примеру, и о Борисе Годунове и его сыне Федоре, которым было отказано в легитимности. Власть их, повисшая в воздухе, рухнула, а вместе с нею – и новая династия.
      В принципе, при непредвзятом анализе имеющихся в нашем распоряжении источников нет оснований, как это сделал, к примеру, М. По, полагать Московию «деспотией». Для этого у московских государей недоставало пресловутого административного ресурса, или, попросту говоря, по объективным причинам (на которые, к примеру, указывает все тот же М. По) Московское государство не было настолько сильным, чтобы править своими подданными, опираясь только на насилие и свои желания. Система связей между правящей верхушки и поданными, предполагавшая определенное взаимодействие, причем не только сверху вниз, но снизу вверх, Безусловно, в этой системе верховная власть была ведущим, а местные сообщества – ведомыми партнерами, однако партнерские отношения, основанные на общей взаимозависимости, формировали лицо московского политического режима «классической» эпохи (конец XV – нач. XVII вв.). Увы, детали этих отношений ускользали от иностранных наблюдателей – уже по той простой причине, что московское общество, будучи весьма традиционалистски и консервативно настроенным, с недоверием относилось к иностранцам, не допуская их в святую святых – политическую кухню, особенно внизу. То же, что могли наблюдать иностранные наблюдатели, носило достаточно обманчивый характер и искажало реальное состояние дел.
      В итоге, если сравнить положение дел в раннемодерной России и, к примеру, в раннемодерной же Франции или Англии, то, естественно, при наличии черт различия, обусловленных разными условиями возникновения и последующего генезиса политических и правовых институтов, между ними можно найти немало черт сходства. И далеко не факт, что этих черт будет меньше, чем различий. Все это позволяет нам сделать вывод, что Русское государство эпохи раннего Нового времени, при всем его своеобразии, может быть поставлено в одни ряд с аналогичными раннемодерными монархиями Европы. И уж точно московские государи не были "самодержцами" в том негативном смысле, какой обычно приписывают этому термину.





      P.S. Напоследок - небольшое уточнение. Говоря о "самодержавии", надо иметь в виду "самодержавие" "внутреннее" и "самодержавие" "внешнее". Если речь ведем о последнем, так это скорее к суверенитету имеет отношение. Самодержец - это тот, кто, по словам Петра Великого, "есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен. Но силу и власть имеет свои государства и земли, яко христианский государь, по своей воле и благомнению управлять". Итак, "внешний самодержец" - суверенный государь, "белый царь", так-скать, никому, кроме Бога (и в нашей палестине- еще и традиции и обычая) не подчиняющийся. А вот как раз с "внутренним смодержавием" есть серьезные проблемы, ибо ни Иван III. ни Иван IV, ни Тишайший "внутренними самодержцами" не были и не могли творить все, что пожелают и как пожелают - не было у них соответствующего административного ресурсу, чтобы полагать себя таковыми не на словах. а на деле. Петр Великий к этому идеалу приблизился, но и у его"внутреннего самодержавия" были свои пределы. И даже Николай I не был "внутренним самодержцем", увы, а его преемники - и подавно.