Потребительство, аскетизм или...

picturehistory — 16.04.2023

Давно подмечено, что сам по себе достаток ещё не может быть показателем счастливой, достойной человека жизни. По мере увеличения производства материальных благ, расширения возможностей людей приобретать в личное пользование разнообразные вещи все более актуальными становятся вопросы: каким целям служит экономический рост, что может сделать то или иное общество для интеллектуального, нравственного развития личности.

A наша партия прилагает все усилия к тому, чтобы, расширяя производство товаров широкого потребления, еще более высокими темпами развивать духовные и культурно-социальные потребности народа. Бездуховный «вещизм» противоречит самой сущности социалистического строя, его идеологии, морали, образу жизни.

Но значит ли это, что потребительству уже нет места в нашей жизни! К сожалению, есть люди, у которых еще живучи представления о богатстве и благосостоянии как исключительно о владении деньгами и вещами, что побуждает их превращать доставание дефицитных, «престижных» вещей чуть ли не в цель жизни.

Именно такого рода факты служат аргументами для тех буржуазных идеологов и пропагандистов, которые проводимый социалистическими государствами курс на развитие сферы потребления, рост благосостояния трудящихся отождествляют с узкопотребительской ориентацией капиталистического мира.

Пророки «потребительской цивилизации» в более или менее замаскированной форме, а то и открыто объявляют социальным идеалом торжество мещанского благополучия. Трудящихся соблазняют перспективой сытой праздности и механизированного комфорта, наслаждение которыми и будет якобы составлять основное содержание их жизни.

Духовное же обогащение утратит для них какой-либо практический смысл. Вместе с тем сегодня на Западе дает о себе знать и другая тенденция. Наряду с лозунгом «Потреблять больше и лучше!» все чаще раздаются призывы вернуться к к очищающей бедности и свободного от власти вещей человека.

За образец «не испорченного» потребительством коммунизма нередко выдаются аскетизм раннехристианских общин, также практика расплодившихся в капиталистических странах за последнее десятилетие новых религиозных сект. Эта вспышка мистицизма явилась выражением протеста молодежи против традиционных ценностей буржуазного образа жизни.

Конечно, то обстоятельство, что социальный критицизм разочарованного поколения оказался в значительной мере переведенным на религиозные рельсы, вполне устраивает заправил капиталистического мира Бунтарские настроения таким образом обезвреживаются, а критическое сознание - парализуется.

Но не вызывает сомнений, что именно стихийное неприятие молодежью «потребительского рая», который сулит ей официальная пропаганда культа наживы, делает притягательным для тысяч юношей и девушек демонстративное отречение от столь ценимых добропорядочными буржуа «благ цивилизации».

Не в последнюю очередь по этой причине взоры молодежи обращаются преимущественно к тем религиозным движениям, которые поощряют аскетизм. B 1968 году среди калифорнийских хиппи сформировалась христианская секта «Божьи дети». Уже через несколько лет ее колонии, или «коммуны», разбрелись по американскому континенту и по Старому Свету, обосновались в Лондоне, Стокгольме, Амстердаме, в городах ФРГ.

Вступая в «коммуну», человек должен порвать с родителями, женатый - бросить жену. Придерживаясь принципа полного обобществления имущества, секта выступает противницей не только частной, но даже личной собственности. Первое и главное ее требование к новообращенному гласит «Откажись от всего!»

Главари «божьих детей» уверяют их в том, будто, порывая с системой», убегая от нее, те уже сегодня попадают «царство будущего». Однако практикуемое сектой восстановление примитивных сельских общин с их патриархально- натуральным укладом жизни, предание анафеме современной индустриальной цивилизации, городов, культурных ценностей - не более чем повторение реакционных утопий прошлого.

Новое тут лишь идеологическое знамя, под которым предпринимается попытка выдать антигуманизм за социальный идеал. Религиозный аскетизм возрождается в «обществе потребления» и в восточном облачении. Теперь уже никого на Западе не удивляет, когда вдруг на наиболее оживленных городских перекрестках появляется экзотическое, декоративно-красочное шествие бритоголовые молодые люди в оранжевых или желтых балахонах, девушки в пестрых сари с длинными распущенными волосами.



Под звуки небольших барабанов и звон колокольчиков они скандируют нараспев священную индуистскую мантру (молитву), танцуют, тут же собирают в маленькие чаши милостыню. Это последователи «движения «Харе Кришна» - пожалуй, одной из наиболее известных среди так называемых новых, «молодежных» религии.



Как и «Божии дети», поклонники культа Кришны появились сначала в пристанищах американских хиппи, среди бродяг и наркоманов  Bо, этих типичных представителей молодежной «контркультуры». Однако наибольшее влияние кришнаизм оказал на студенческую молодежь. Скоро эта мода перекочевала и в Западную Еврony.



Чем же привлекает это религиозное движение смятенную молодежь буржуазного общества? Помимо уже отмеченной экзотичности и красочности, непохожести на традиционные на Западе религии, видимости интеллектуального содержания, молодым людям не может не импонировать присущее культу Кришны осуждение меркантилизма, доминирующего в системе буржуазных ценностей.



Несмотря на всю слабость этого критического по отношению к капиталистическому строю элемента, он тем не менее служит важнейшим притягательным фактором «движения «Харе Кришна» для той части молодежи «общества потребления», которая глубоко разочаровалась в возможностях буржуазной системы сделать счастливой и осмысленной человеческую жизнь.



Другое дело, что на поверку подобный протест, по справедливому замечанию американского религиоведа У.Петерсона, - всего лишь способ с пренебрежением отвернуться от системы, которая отказывается изменяться. Приверженцам новых религиозных культов - будь они западного или восточного происхождения - свойственный им аскетический нигилизм представляется возможностью сохранить духовную нравственную чистоту в мире всевластия вещей и тугого кошелька.



Однако могут ли призывы к ограничению потребностей служить панацеей от бездуховного господства вещей? Куда ведет совсем неновый идеал аскетизма? И в прошлые эпохи, определяя отношение к материальному и духовному богатству, люди нередко склонялись к мысли об их несовместимости.



Немало научных трактатов и литературных произведений утверждало, что благополучие пагубно оно, мол, развращает человека нравственно и опустошает духовно Объективные причины противопоставления материальных и духовных потребностей имеют с древних времен один - классовый - фундамент.



Аскетизм восточных религий и христианства, поощрявший подавление «греховной плоти» во имя освобождения души, призывы и самоограничению в этических учениях античных философов, хвала благородной бедности, начертанная на знаменах средневековых плебейских восстаний, характерная и для начальных стадий пролетарских движений в новое время, - все это порождение в конечном счете имущественного неравенства и его следствия - вещного фетишизма



Но при общей объективной основе аскетических воззрений субъективная цель их и социальная направленность не были одинаковыми представителей противоборствующих классов, а также у идеологов, декларировавших в разные исторические эпохи свою приверженность аскетизму.

Известно, например, что христианский аскетизм быстро приобрел лицемерный характер у церковников, которые усиленно призывали свою паству к воздержанию, но сами отнюдь не стремились следовать собственным моральным наставлениям. Хотя проповедь евангельского Христа и была направлена против материальной собственности, однако церковь дозволяла владение имуществом при том непременном условии, что это пятно на христианском образе жизни будет смыто богатыми пожертвованиями в ее пользу.

И текли к ней в обмен на обещание вечного спасения души деньги, угодья, имения… Так пренебрежение на словах земными благами оборачивалось на деле неудержимым стремлением к ним. Истинный смысл религиозного аскетизма в конечном счете всегда сводился к одному: уводя массы от борьбы за улучшение своего материального положения, он служил, а в капиталистическом обществе и теперь служит классовым интересам эксплуататоров.

Совсем другие мотивы побуждали обращаться к аскетизму гуманистов и демократов прошлого. Для многих из них его привлекательность была обусловлена прежде всего тем, что современное им неразвитое производство обеспечивало достаток материальных благ лишь узкому привилегированному слою, а стремление к благосостоянию порождало борьбу за вещное богатство. В этой борьбе одни становились владельцами частной собственности и господами, другие же лишались всего и превращались в эксплуатируемых.

Вот почему социальное равенство мыслилось его первыми провозвестниками как равенство бедных. Да оно и не могло быть иным в условиях скудости жизненных средств. Это реальное противоречие развития общественного богатства отразилось, в частности, во многих народных выступлениях, руководители и участники которых ратовали за всеобщую уравниловку в потреблении, за упрощение потребностей и возвышенную бедность.

Ранние идеологи крестьянства и городской бедноты еще не умели преодолеть частнособственническое отношение к богатству, не могли побороть товарный фетишизм, рабскую зависимость от вещей. Первоначальный грубоуравнительный коммунизм, по словам Маркса, «уже мыслит себя как реинтеграцию или возвращение человека к самому себе, как уничтожение человеческого самоотчуждения; но так как он еще не уяснил себе положительной сущности частной собственности и не постиг еще человеческой природы потребности, то он… находится в плену у частной собственности и заражен ею»

На известном этапе мировой истории частная собственность определила колоссальное ускорение развития производительных сил, материальной и духовной культуры. Но упразднение этой собственности означает сохранение и приумножение всего богатства предшествующего развития.

Коммунисты-утописты же, совершенно правильно рассматривая коммунизм как противоположность отчуждению большинства населения от созданного его трудом богатства, воюя против извращенной роскоши эксплуататорских классов, зачастую сводили потребности к простой физиологической необходимости.

Живший в XVIII веке французский историк и мыслитель, сторонник обобществления имущества Габриель Мабли предлагал, например, издать в будущем «государстве равных» законы, которые бы поставили жесткий заслон количественному росту и качественному многообразию материальных запросов. Такие законы должны были касаться жилищ, мебели, предметов обихода, питания, одежды.


Габриэль Бонно де Мабли (1709-1785)

Как образовать «разумное общество из толпы людей глупых, ограниченных, странных и диких, которые по необходимости должны войти в его состав»? Ища выхода из этой проблемы, моралист Мабли стал утопистом. Самой злой из страстей оказывалась, в его глазах, жадность; чтобы уничтожить «этого вечного врага равенства» нужно создать такой строй, в котором никто бы не имел повода искать счастья в увеличении своего личного состояния.

А для этого безусловно необходимо уничтожение личной собственности и замена её общностью собственности. Таким образом коммунистический строй становится для Мабли средством, чтобы основать социальную мораль на личном интересе и сделать людей поневоле счастливыми и добродетельными.

Свой идеальный строй Мабли рисует в виде небольших, исключительно земледельческих общин вроде Спарты Ликурга, но проникнутых духом аскетизма и построенных на ограничении потребностей. При изображении своего коммунистического строя Мабли не входит в подробности и избавляет себя от необходимости принимать во внимание логические и практические затруднения, которые бы представились при дальнейшем развитии или осуществлении его теории.

Он, например, не касается взаимных отношений коммунистических общин; он обходит молчанием вопрос, должны ли они считаться собственниками возделываемой ими земли или же коммунизм должен охватить все наличное человечество и соединить его в одну общину, с одинаковым правом всех её членов на земную поверхность.

Был ли Мабли действительно убежден в возможности путём законодательных мер втиснуть современное человечество в эту сельскую идиллию и удержать его в ней, или же все эти рассуждения имели для него интерес теоретической проблемы?

В своей статье о «Суевериях» Мабли, защищая идеализм стоиков, говорит: «может быть стоики были неправы, предлагая людям идеал совершенства, пригодный только для существ, стоящих выше человека; пусть так, но я, все-таки, не могу не преклоняться перед ними: увлекая людей химерой, они заставляли их достигать высшей степени совершенства, на которую мы способны».

 «…Если вы что-нибудь оставите без внимания, - предостерегал он, - вы открываете путь для злоупотреблений, которые распространятся на всё». Удовлетворение даже невинного желания того или иного материального блага сверх необходимого для поддержания жизни минимума будет, по его мнению, изобретательность страстей, вызывает десятки других желаний, плодит пороки и разрушает личность.

«Люди, - указывал он, - сотворены так, что они лучше устоять могут против напастей, нежели против благополучия». Грубый коммунизм, наделяя материальное богатство самодовлеющей демонической властью, перенося на него все негативные свойства частной собственности, не только не открывал путей для преодоления подчинения человека вещам, но, напротив, еще больше усугублял это подчинение.

Он звал вернуться «к неестественной… простоте бедного, грубого и не имеющего потребностей человека, который не только не возвысился над уровнем частной собственности, но даже и не дорос еще до нее». Вместе с тем надо признать, что отрицательное отношение коммунистов-утопистов, как и многих их аскетических предшественников, к материальному достатку было продиктовано благими побуждениями.

Они полагали, что бедность - не только естественное, но и высоконравственное состояние, открывающее перед человеком подлинное богатство - богатство духа. Тот же Мабли утверждал, что презрение к материальным благам просветляет разум и ведет к победе духа над страстями.



Позже теоретик уравнительного социализма Пьер Прудон писал: «Назначение человека на земле совершенство духовное и нравственное; это назначение требует от него умеренного образа жизни». Другое дело, что высокий идеал духовного человека, провозглашаемый приверженцами аскетизма, не мог быть достигнут с помощью тех средств, которые предназначались для его осуществления.

Ибо духовный прогресс невозможен без материального и наоборот. И все-таки аскетическая строгость нравов, требование отказа от всех удовольствий и радостей жизни, характерные для революционных выступлений социальных низов на ранних этапах классовой борьбы, не лишены известного прогрессивного содержания.

Этот аскетизм, по словам Энгельса, «с одной стороны, означает выдвижение против господствующих классов принципа спартанского равенства, а с другой - является необходимой переходной ступенью, без которой низший слой общества никогда не может прийти в движение.

Для того чтобы развить свою революционную энергию, чтобы самому осознать свое враждебное положение по отношению ко всем остальным общественным элементам, чтобы объединиться как класс, низший слой должен начать с отказа от всего того, что еще может примирить его с существующим общественным строем, отречься от тех немногих наслаждений, которые минутами еще делают сносным его угнетенное существование и которых не может лишить его даже самый суровый гнет».

Но прогрессивное содержание революционного аскетизма исчерпывает себя с возникновением теории научного коммунизма и ростом организованного рабочего движения. Революционизирующая роль аскетического отказа от жизненных благ становится ненужной по мере того, как массами овладевает научное революционное сознание.

Кроме того, равенство бедных утрачивает не только моральную привлекательность, но и объективную почву, так как с развитием современных производительных сил безгранично увеличиваются средства потребления. Правда, и в новых исторических условиях могут быть периоды, когда аскетическое сознание и аскетический образ жизни не заключают в себе реакционного содержания.

Таким периодом в жизни Советской страны, например, были первые годы после победы Октябрьской революции, известные как период «военного коммунизма». Нашему народу сознательно пришлось идти на жертвы и ограничения, на сведение потребностей к самым насущным нуждам, на сокращение сферы материальных стимулов.

Но «военный коммунизм», как подчеркивал Ленин, «был вынужден войной и разорением. Он не был и не мог быть отвечающей хозяйственным задачам пролетариата политикой». K числу исключительных относятся и ситуации, связанные с революционным подъемом в тех или иных странах, когда у борцов за освобождение трудящихся от гнета эксплуататоров материальные потребности отступают на второй и третий план по сравнению с теми социально-политическими целями и стремлениями, которые заполняют все их существо, становятся безусловно доминирующими.

Вспомним хотя бы революционеров ленинской школы, жертвовавших нередко благополучием, комфортом, семейными радостями во имя потребностей высшего порядка, ради счастья других людей. Но все это, повторяем, исключения. Они вызваны чрезвычайными обстоятельствами, продиктованы настоятельными общественными потребностями, удовлетворить которые трудно, а то и невозможно без временного отказа от части благ и запросов, естественных и нужных во всякое другое время.

Представление о том, во что вырождается утративший историческую необходимость и гуманистическое содержание аскетизм у цепляющихся за него сектантов, дают в истории рабочего движения экономические установки псевдокоммунизма бакунинского толка, а сегодня - теория и практика маоизма вкупе с другими разновидностями леваческого революционаризма.

Многие черты развенчанного Марксом Энгельсом образчика казарменного коммунизма перекочевали из века минувшего в век нынешний, пустили корни на почве современной мелкобуржуазной «ультрареволюционности». Снова на щит поднимается идеал не имеющего потребностей человека.

Снова отождествление бедности с добродетелью служит конъюнктурным целям горстки «вершителей судеб», облеченных государственной властью или только еще мечтающих о ней. Так, у нынешнего китайского руководства восхваление аскетизма ханжески маскирует их действительные политические цели.

В плане внешней политики бедность провозглашается синонимом революционности антибуржуазности, дабы придать «естественный» характер совместимости интересов «бедных» и богатых» стран, противопоставить Советский Союз в одной группе с империалистическими государствами развивающимся странам, к которым пекинские лидеры относят и Китай.

Во внутренней политике бедности отводится роль катализатора, призванного сжать срок превращения«срединной империи» в могучую военную державу, способную навязывать свою волю другим народам, осуществлять экспансионистские, гегемонистские планы. При этом аскетизм отнюдь не рассматривается пекинской верхушкой как сугубо временный инструмент, нужный для накопления материальных ресурсов и создания стартовой площадки индустриализации милитаризации.

Речь скорее идет о непреходящем принципе, без постоянного внушения которого не только невозможно движение к сконструированному по рецептам Мао «коммунизму», но и само существование этой карикатуры на коммунизм. Ведь, согласно учению бывшего «великого кормчего», только «бедность побуждает к переменам, к действиям, к революции», и поэтому «страшно подумать о том времени, когда все люди будут богатыми»


Арзамасцев. Казарменный «коммунизм», 1974

Это абсурдное противопоставление материального благополучия и революционности, превращение противоестественного состояния бедности, от которого человек всегда стремился избавиться, в вечный источник и двигатель исторического прогресса не могло не иметь самых печальных последствий для китайского народа.

В соответствии с маоистской концепцией освобождение его от «разъедающей ржавчины благосостояния» ведет к моральному очищению, к отказу от «эгоистических» личных интересов, к равенству, не затуманенному никакими индивидуальными, отличными от общей массы желаниями.

В результате якобы формируется лишенная потребительской односторонности, движимая исключительно высоким сознанием революционным энтузиазмом «новая всесторонне развитая личность». Но коммунизм - это вовсе «не утрата порожденного человеком предметного мира, не утрата принявших предметную Форму сущностных сил человека, не возвращающаяся к противоестественной, неразвитой простоте нищета».

Личность, у которой отнята возможность выйти за порог навязанной ей материальной нужды, не может быть всесторонне развитой уже хотя бы потому, что постоянная озабоченность удовлетворением самых необходимых физических потребностей не оставляет времени на что-либо другое, препятствует росту интеллектуальных, эстетических, социальных интересов.

Происходит не «раскрепощение», а закабаление личности, ибо царство свободы «начинается в действительности лишь там, где прекращается работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью». Доказательством этому служат горькие примеры враждебности маоизма духовной культуре, образованию, научному знанию,  каких немало было за последние годы.

Китайский народ до сих пор продолжает остро ощущать последствия печально известной «культурной революции», бросившей страну в мрак невежества. Разгром школ, университетов, травля преподавателей, творческой интеллигенции, подмена всего богатства человеческой культуры набором претенциозных догм - вот пекинский рецепт формирования «новой личности».

Пещерная, каннибалистская сущность аскетических концепций маоизма во всей своей ужасающей обнаженности раскрылась в попытке последовательно осуществить их на земле многострадальной Кампучии. Послушная воле пекинских хозяев клика Пол Пота - Иенг Сари с маниакальной методичностью насаждала похожие на нацистские лагеря смерти «коммуны», где все личные вещи изымались, кроме чашки, ложки и выдаваемых раз в год хлопчатобумажных рубахи и штанов черного цвета.

Все формы вознаграждения отменялись. Жидкая рисовая похлебка два раз в день из общего котла - вот вся плата за изнурительный, от рассвета до темна, труд. За самовольно сорванный с пальмы кокосовый орех - смерть на месте. Так правящая камарилья стремилась «избавить» каждого кампучийца от «инстинкта собственности».

А заодно низвести до нулевой отметки культурный уровень народа, истребить все человеческое в нем. Уничтожению подлежали редчайшие древние манускрипты из буддистских храмов и музеев, сотни тысяч книг были брошены в воды Меконга, повсюду запылали костры из «крамольной» литературы.

Ко времени освобождения страны от кровавой тирании в ней почти не осталось учеников старших классов средней школы, погибли 80% преподавателей, 90% деятелей искусства, из 683 врачей и фармацевтов от смерти спаслись всего 69 человек. И все это во имя выведения «новой расы людей», безропотно производящих и минимально потребляющих, которые воспринимали бы стирание индивидуальности, превращение в рабочий скот не как надругательство над человеческой природой, а как «освобождение от скверны цивилизации».

Подобная политика полнейшего обскурантизма, обезличивания, популяризации находит свое объяснение в психологии мелкого буржуа и люмпена, которых объединяет зависть к более преуспевшему, ко всем имущим вообще. «Отсюда происходит их ревниво-хищническое отношение к чужому имуществу, к чужому образованию, к чужому развитию, с одной стороны, толкающее на грабеж и разбой, c другой - питающее уравнительно-аскетические настроения по формулам: у меня нет - так пусть ни у кого не будет»; «всем не хватает в достатке - пусть у всех будет одинаково понемногу».

Несколько иную подоплеку имеет охаивание материальных потребностей и восхваление бедности у леворадикальных идеологов из развитых капиталистических стран. В то время как за аскетизмом маоистов скрываются эмоции мелкого буржуа, уставшего от ожидания индустриальной цивилизации, вульгарное «антипотребительство» представителей леваческих групп и течений на Западе маскирует чаще всего причудливую смесь отчаяния и кокетства буржуазных интеллигентов, уставших от капиталистического варианта такой «цивилизации».

К ним примыкают и приверженцы всевозможных «молодежных религий». Полагая, что в «коммунах», колониях, ашрамах и прочих убежищах они избавятся от разрушающих личность желаний, эти жертвы иллюзорного сознания в действительности освобождаются» от своего критически мыслящего ", от своей индивидуальности.

Каковы бы ни были сегодня причины, побуждающие буржуазных и мелкобуржуазных теоретиков ставить человечество перед выбором между разгулом потребительской стихии и отречением от разностороннего удовлетворения материальных потребностей, речь идет о дилемме столь же ложной, сколь и реакционной.

Отказ от достатка во имя достижения духовного совершенства и бездуховный культ материального преуспевания отличны лишь по форме, но не по существу. B самом деле, и потребительский и аскетический идеалы одинаково враждебны разуму, культуре.

Первый ставит на место человека бездуховные материальные идолы, второй лишает его материальной основы для духовного расцвета. При ближайшем рассмотрении выясняется, что аскетическое восхваление очищающей» бедности - не что иное, как аналог буржуазно-мещанского потребительства, но как бы со знаком минус.

Разница лишь в том, что потребитель, склоняясь перед ее величеством Вещью, в верноподданническом экстазе стремится облобызать края ее одежд, а аскет в ужасе пятится прочь, но тоже на коленях. В обоих случаях над человеком господствуют вещи, которые наделяются мистифицированной, самостоятельной, чуждой ему силой. Люди не в состоянии превратить их в своих слуг, помогающих им развить и раскрыть все богатство внутреннего мира.

Впадающим в религиозный и иной аскетизм представителям сегодняшней западной молодежи кажется, что сам по себе отказ от традиционного потребления уже есть непризнание потребительских ценностей, нечто диаметрально противоположное потребительству. Но дело в том, что потребительские ценности - это отражение всей общественно-экономической структуры капитализма, а не сугубо внутренний элемент общественного сознания и общественной психологии.



Поэтому аскетический радикализм, громко хлопнув за собой парадной дверью «общества потребления», тут же устремляется в него с черного хода: лохмотья хиппи превращаются в новый ходовой и дорогостоящий товар, та или иная модная секта в своеобразный символ престижности.

Так протест против потребительства, выражающийся в бегстве от действительности и ее проблем, замыкающийся в религиозно-мистических рамках не затрагивающий экономической и политической основы капитализма, в конечном счете растворяется в господствующей буржуазной идеологии и морали.

Мотяшов Вячеслав. Наука и религия, 1981

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив