Потеря крови

Кто посмеет спросить с России За пропавших ее детей. Галина Яцковская

Плюшевый мишка сидит за стеклом. На шее у него красная «бабочка». Он смотрит на нас маленькими зоркими глазками, не помутневшими за почти сто лет его жизни. Он хорошо сохранился, его короткая желтая шерстка мягко сияет. И он смотрит строго и пристально, словно спрашивает нас, но нам ответить ему нечего.

Когда-то его обнимали руки русской девочки Елены. Девочку в 1943 году завалило в развалинах Берлина во время бомбежки, некоторое время она была жива, и родные через канализационную шахту слышали ее голос. Потом голос стих и больше не вернулся. Тогда мишку подарили другой русской девочке, Ирине, и с ней он прожил всю ее жизнь и был с ней во всех ее странствиях от Марокко через Вьетнам до Англии. А теперь он сидит за стеклом в Музее русского зарубежья на московской Таганке, потертый, с круглыми ушами, с ссадиной на лапе, и во взгляде его пуговок-глаз удивление маленького существа, оставшегося в одиночестве.

И он не понимает того, что с ним случилось. И мы тоже не понимаем.

Словно сорванные ураганом с места, кувыркаясь в воздухе, теряя шляпы и чемоданы, с развевающимися юбками, с переброшенными через плечи галстуками, летят в беспорядке мужчины, женщины, дети, утюги, стаканы, подстаканники, салфетки и книги с трепещущими страницами, которые на лету перелистывает ветер.

Летят через головы, судорожно сжимая скрипки и прижимая к сердцам портмоне с купюрами, которые больше не стоят ничего. На них не купишь ни хлеба в Берлине, ни стакан воды в Париже. Но они этого еще не знают, не поняли…

Это и есть эмиграция, та самая, первая, когда в страшной давке ломились на корабли в Крыму, выпуская из рук чемоданы и баулы, достававшиеся мародерам, специально лезшим в толпу, но не выпуская маленьких слабых рук детей, которым предстояло всю жизнь знать, что они русские — без России.

Жить без России — это горе? А может быть, счастье? Счастье быть живым, счастье не попасть в подвал в Севастополе с сотнями других несчастных, счастье не быть повешенным на фонарном столбе в Феодосии, счастье не быть раздетым догола (люди не нужны, а вот одежда нужна, ее еще будут носить, поэтому не надо дырявить ее пулями и марать кровью) и расстрелянным в крымском ущелье из пулемета, счастье не видеть, как в Ялте ходят по госпиталям и убивают раненых. Счастье убежать от ужаса, который не кончится в 1921 году — долго будет длиться.

И вот его большой коричневый портфель, нелепый и неуклюжий на наш современный взгляд, добрый старик-портфель, помнящий, как в Париже носил в себе рукопись «Лета Господня».

Всё летит, поднятое безжалостным ветром, включая хрустальную подвеску, сорвавшуюся с люстры в Зимнем дворце в тот момент, когда грянул выстрел «Авроры».

Или это только легенда? Но безвестный юнкер поднял подвеску с паркета, сунул в карман шинели и пронес через холодные поезда с выбитыми стеклами, через тифозные бараки, через расплывающийся снег в кубанской степи, в котором, прижатые огнем к земле, слыша пение пуль, лицами вниз, лежат голодные, измученные, мокрые до белья офицеры, в то время как их командир расхаживает над ними и просит: «Вставайте, господа! Пойдемте, господа!» Побывала в эмиграции эта подвеска, прожила там десятилетия и вернулась в Россию, но разве это возвращение? разве в таком возвращении есть смысл и свет?

Некуда возвращаться, ибо России нет, ее нет снова и опять, она аннигилировалась в терроре, в лубянских застенках, в лагерях ГУЛАГа, в судах над диссидентами, она истощила себя в войнах и потеряла ум и разум в бесконечных кровопусканиях.

Да, сгущается и не оставляет нас настойчивое ощущение бреда всей этой истории. Здравый смысл говорит, что нужно сохранять людей, их ум, их труд и талант, чтобы они оставались в стране и усердно, десятилетие за десятилетием, создавали ее, а злой, воспаленный бред велит выгонять их с чемоданами и без, а если с чемоданами, то чтобы в них непременно было не больше двух пар кальсон — на таможне проверят! И проверяли — у профессоров «философского парохода». Здравый смысл велит накапливать добро в стране, а бред выпихивает добро с холодным прищуром в глазах, сапогом под зад. И летит выбитый из страны человек, кувыркаясь по временам и странам, летит по всей Европе, а иногда и до Парагвая и Чили, чтобы там вспоминать Россию как давний сон и хранить длинные, до локтя, перчатки бабушки, в которых она в незапамятном году танцевала на первом своем балу в снежном Санкт-Петербурге. Бред в штыке, который министерство обороны Парагвая при содействии посла России в Парагвае передает музею в Москве, и бред в вазе, которую на первый взгляд принимаешь за новодел в древнегреческом стиле, пока не поймешь, что она украшена не сценами с греческими героями и атлетами, а сценами из жизни ГУЛАГа, на которых узники в тельниках и чунях тащат бревно.

Все эти люди — огромные потоки людей, истекавшие из России на Запад и Восток, уходившие в Эстонию, уезжавшие в Шанхай, бежавшие в Прагу, добиравшиеся до Парижа, переплывавшие через океан в Америку, — разве они не нужны были здесь, в России?

Разве не нужны были профессора Лосский и Ясинский, вся вина которых была только в том, что они думали иначе, чем Ленин и его полуграмотный Сталин, разве вообще можно выгонять из страны за мысли? Из России — можно. Разве не нужны были здесь инженер Сикорский, создавший для Америки вертолеты, и инженер Северский, построивший в Америке основной истребитель американских ВВС во Второй мировой войне R-47 Тандерболт? Все они были нужны, и создатель балетов Лифарь, и создатель магнитофона Ampex Понятов, и Алданов со своими романами, и Шагал со своими летающими коровами и скрипачами на крышах, и Рахманинов со своим Вторым концертом для фортепьяно, и Ольга Глебова -Судейкина со своими фарфоровыми куколками, и те бесчисленные, многочисленные, не вошедшие именами в историю, что основывали компании в Америке, и благотворительные общества в Австралии, и работали на французских автомобильных заводах, и добывали алмазы на копях в Африке — но их выкинули из страны и на десятилетия объявили предателями и велели о них забыть.

А потом им разрешили вернуться — правда, их уже давно нет в живых; за стеклом в музее стоят их туфли и лежат авторучки, ордена и шпоры. Этих разрешили вернуть, но зато теперь исторгают других — тех, что стояли в бесконечных очередях на пропускном пункте Верхнего Ларса,