"Порою кажется, что Америка прошла точку невозврата" (Окончание)

dandorfman — 06.02.2022 Владимир Фрумкин

ПРОЩАНИЕ СО СВОБОДОЙ. КАК ОНО НАЧИНАЛОСЬ
Заметки очевидца


Вермонт, русская школа



Как и почему это произошло исследовал и объяснил профессор Алан Блум в своем бестселлере, вышедшем в 1987 году. Он назывался «Закрытие американского разума: Как высшее образование подвело демократию и обеднило души сегодняшних студентов» (The Closing of the American Mind: How Higher Education Has Failed Democracy and Impoverished the Souls of Today’s Students). Обеднение душ началось в университетах и продолжилось в школах, о чем свидетельствует Сюзан Джакоби в книге «Эпоха американской неразумности». (Susan Jacoby. The Age of American Unreason. 2008). Обе книги описывают первую из роковых отмен, произведенных американскими левыми, адептами мультикультурализма и релятивизма: отмену классического канона в гуманитарном образовании, отказ от культуры, созданной «Мертвыми Белыми Мужчинами». Книги наделали много шума, но деградация образования не только не прекратилась — она ускорилась.

В том же 1987 году описанное Алланом Блюмом закрытие американского разума предстало перед моими глазами. Читаю в Оберлине семестровый курс по советской неофициальной культуре. По-английски. Обратите внимание, говорю: советская культура формировалась совсем не так, как в западных странах, в частности — в Америке. Большевики вводили культуру в желаемые им рамки, отсекая все ненужное. Даже такую трудноуправляемую стихию, как культура массовая, популярная. А в Америке она складывалась органично, спонтанно, снизу. Подкрепляю свои слова соответствующими источниками. Да, говорят мои слушатели, мы поняли: одна культура росла снизу, а другая насаждалась сверху. Но это не значит, что один путь хуже или лучше другого. Мы избегаем оценочных суждений, не признаем каких-либо качественных отличий между культурами.

Только между культурами? — спрашиваю. А между различными формами государственного устройства, между уровнями развития общества качественные отличия есть? Они есть, отвечают, но мы избегаем сравнений и оценок. Не имеем права судить. У всего сущего есть какие-то основания. Любая форма общества, раз она сложилась, была необходима. Забудьте, профессор, про уровни развития. Каждое общество ценно по-своему. Важно, как оценивают себя сами члены общества. Людоеды, например, считали, что иначе они жить не могут и не должны. Для них их образ жизни был единственно возможным, и не наше дело ставить им оценки с точки зрения каких-то абстрактных принципов или критериев.

— Значит, никакие критерии неприложимы? — Ни в коем случае. Универсальных критериев нет. Как нет и объективной истины. — Ну, а ценность человеческой жизни? Она безусловна для вас? — со слабой надеждой спрашиваю я. — Нет! В разных культурах к феномену жизни относятся по-разному. Стали ли бы вы уговаривать каннибалов не убивать и не есть людей?! Абсурд!

Далее мне вежливо пояснили, что понятия добра и зла к человеческой деятельности неприложимы, понятия эти наивны, они устарели, ненаучны, ибо пришли из религии. Мальчики и девочки, при одном только упоминании мною нравственных критериев, Добра и Зла, снисходительно заулыбались…

Отмена классического канона, постмодернизм, деконструктивизм, релятивизм, неомарксизм философов Франкфуртской школы, с готовностью подхваченный американской профессурой, — вот что подточило наш разум и подготовило сегодняшний политический и нравственный кризис, смещение понятий, неспособность различать Добро и Зло.

Заговорите с нынешними студентами о Ближнем Востоке, об Израиле — и вы немедленно вспомните хищного Тома, преследующего бедного Джерри. Ну, там все ясно, — услышите в ответ. У евреев есть государство, крепкая экономика, мощная армия. А у палестинского меньшинства нет ничего. Они — страдающая сторона и нуждаются в нашей поддержке. Несмотря на то, что им иногда приходится совершать террористические акты. И еще вам они расскажут про BDS, международное движение, требующее бойкотировать Израиль, не вкладывать денег в его экономику и подвергать его всевозможным санкциям. То есть, сделать все, чтобы это государство перестало существовать.

Активисты BDS присутствуют и энергично действуют в большинстве американских кампусов. Итоги их деятельности красноречиво иллюстрирует эксперимент в университете города Портленд (штат Орегон). Режиссер и независимый журналист Ами Горовиц останавливал студентов и предлагал им пожертвовать деньги на операции ХАМАСа против гражданских объектов в Израиле: кафе, школ, больниц и синагог. Ему удалось собрать сотни долларов. Всего за один час…

Вот такие пироги. Гуманные защитники расовых меньшинств, горячие союзники геев, лесбиянок, бисексуалов и трансгендеров, не задумываясь, жертвуют свои кровные террористам, жаждущим крови мирных израильтян. Как тут не вспомнить Николая Бердяева, который предупреждал о том, насколько опасна «смесь ложной чувствительности и аффектированной сострадательности с жестокостью и злобной мстительностью. Сентиментальность часто ведёт к жестокости. Это — закон душевной жизни». Или Фридриха Ницше, сказавшего о том же парадоксе другими словами: «Ах, где в мире творились большие глупости, как не у сострадательных? И что в мире причиняло большие страдания, как не глупости сострадательных?»

3.

К Америке левые гуманисты относятся примерно так же, как к Израилю. По той же причине: большая, мощная, богатая, агрессивная. Антиамериканизм стал частью идеологии «пробудившейся» половины страны. Ему обучают в школах при помощи двух программ: «Проект 1619» и «Критическая расовая теория». Ненависть американцев к Америке — новый феномен. Такого острого неприятия ее истории, традиций, ценностей у ее граждан не было никогда. Мои студенты относились к своей стране спокойно, сдержанно, зорко следили за политикой правительства и протестовали, когда она их не устраивала. Мне нравился их скепсис, импонировало отсутствие патриотического пыла, подобного тому, который культивировало во мне родное советское государство. Оно продолжало свою воспитательную работу и после моего отъезда, в чем я наглядно убедился, когда в Оберлин приехала совершавшая тур по Америке группа комсомольцев — четверо парней из Омска и столько же девушек из Владимира. Сибиряки после почти двухсуточного перелета из Омска до Кливленда наотрез отказались от отдыха и начали потчевать нас водкой и армянским коньяком. При этом вовсю угощались сами, нисколечко не пьянея и не сбавляя энергии общения. Владимирские девочки тоже приложились, но быстро отсели в сторонку и устало, но с чувством затянули незнакомую мне песню:

…Заботится сердце, сердце волнуется,
Почтовый пакуется груз.
Мой адрес — не дом и не улица,
Мой адрес — Советский Союз…

Ничего себе адресок, — подумал я. — Сколько сил и нервов ушло у меня на то, чтобы избавиться от прописки в стране, жить в которой становилось все более неуютно и муторно. А эти не успели уехать — их уже назад тянет! Поучились бы у молодых американцев. Мое знакомство с ними началось осенью 1973 года, когда они проходили семестровый курс русского языка в Ленинградском университете. И выпить любили, и попеть под гитару или банджо. Пели смешные студенческие песни, негритянские спиричуэлс. И ни одной патриотической!

Когда мы с Лидой получили американское гражданство, то меньше всего ожидали, что наши юные скептики проявят к этому факту какой-либо интерес. Однако, проявили. После принятия присяги в соседнем городке Элирия мы вернулись в Оберлин, но в Русский дом попали только через час с лишним: наши друзья, ожидавшие нас у входа, возили нас по городу с какой-то не очень понятной целью. Все разъяснилось, когда мы, наконец, вернулись в Русский дом. Нас встретили его обитатели, принаряженные и торжественные, и ввели в гостиную, где стоял составленный ими из маленьких столов длиннющий стол, уставленный бутылками и закусками. Праздничный ужин. Сюрприз, который удался как нельзя лучше…

4.

“Каждый год на мой день рождения моя мама дарит мне один и тот же подарок — клячу”. Так написала моя студентка Ева в сочинении на свободную тему. Та самая Ева Шапиро, которая через пару лет переведет на английский стихи Окуджавы для составленного мной двуязычного сборника его песен. Что ей дарит мама на самом деле, я вычислил довольно быстро. Открываю русско-английский словарь. Кляча ж. разг. Jade. Произносится “джейд”. Из англо-русского словаря узнаю, что Jade, кроме клячи, означает также шлюху, шельму, негодницу и, наконец, жадеит и нефрит. Все ясно. Ева ежегодно получает от мамы полудрагоценный камень.

В сочинениях моих студентов попадались и более трудные загадки. Их, само собой, приходилось разгадывать дольше, а над некоторыми я продолжаю размышлять и по сей день. Однажды я задал им прочитать “Человека в футляре” и написать (по-русски), что они думают о героях рассказа. Читаю их работы — и не верю своим глазам: авторам сочинений больше всех понравился… Беликов. Да, он странный, нелепый, ходит в калошах и с зонтиком, вечно молчит, всего боится. Ну и что? Ему бы посочувствовать, его бы пожалеть, а коллеги и знакомые вместо этого пытаются его изменить, переделать его личность, даже женить хотят! И вот –нечуткое, жестокое общество доводит несчастного учителя до гибели…

Позвольте, говорю я ребятам на ближайшем занятии: этот человечек в калошах и с зонтиком не такой уж безобидный, как вам кажется! Вот послушайте: он “держал в руках всю гимназию целых пятнадцать лет! Да что гимназию? Весь город… Под влиянием таких людей, как Беликов, за последние десять – пятнадцать лет в нашем городе стали бояться всего. Бояться громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, бояться помогать бедным, учить грамоте…” Как вы можете симпатизировать такому человеку! А не только мы симпатизируем, — слышу в ответ. — Вот и рассказчик, учитель гимназии Буркин, говорит: “Мне даже его жалко стало”. Помните? Беликов увидел злую карикатуру на себя с надписью “Влюбленный антропос”. И проговорил: “Какие есть нехорошие, злые люди!.. и губы у него задрожали”. Вот тут-то его и пожалел Буркин. А вам разве его не жалко? Ну, жалко, отвечаю, но не так как вам. Потому что я знаю, как жили люди в России в конце XIX века, когда Чехов написал свой рассказ, а вы — не знаете. Вам даже трудно себе представить эту жизнь, такую непохожую на вашу. А я, к тому же, приехал к вам из страны, где свободы еще меньше, чем в тогдашней России. Скажите, нелепый и странный Беликов, вечно боящийся как бы чего не вышло, мог бы запугать, скажем, наш Оберлин? Или соседний Акрон? Да ни за что! А тот провинциальный русский город он запугал до смерти. Почему? Да потому что его страхи падали на благодатную почву. Для меня Беликов воплощает запретительную сущность авторитарной власти.

По лицам моих оппонентов вижу, что они хотят понять меня — и не могут. Сочувствие к странным, одиноким, не вписывающимся в общество отщепенцам они всосали с молоком матери. К этим чудакам надо относиться терпимо и ни в коем случае не пытаться на них давить, тормошить, переделывать. У них есть священное право быть такими, какие они есть.

Как говорят психологи, люди, подобные чеховскому Беликову (и гоголевскому Башмачкину из «Шинели»), страдают тяжелой формой социофобии. В Америке они составляют 13 процентов населения. Я здесь встречал таких людей, но это были так называемые пассивные социофобы: они не представляли угрозу окружающим, не пытались навязать свою мизантропию и свои страхи обществу. Другое дело — мизантропы активные, да еще одержимые идеологией, познавшие свет «единственно верного учения». Этих мы видели в СССР на самых высоких постах и немало от них натерпелись.

Жалость к фрику, страдающему от своей социофобии, оказалась у моих студентов сильнее жалости к целому городу, у которого этот бедный и несчастный отнял свободу. Почему? Потому что свобода для этих милых ребят — как воздух, которым они дышат с рождения. Им не перекрывали кислород, не надевали намордник. Несвобода для них — нечто абстрактное, умозрительное. И, как результат, — ослабленный иммунитет к посягательствам на свободу, производимым под прикрытием демагогических лозунгов. Один из самых действенных требует введения equity, то есть полного равенства во всем, включая достигнутые результаты, в противовес equality — равенству перед законом и равенству исходных возможностей.

5.

Читаю Григория Померанца:

«Одна из проблем, которую нельзя решить высокоточными ракетами, — миллиарды недорослей, недоучек, недоразвитков. Примитивные народы умели воспитывать своих мальчиков и девочек. Простая культура целиком влезала в одну голову, и в каждой голове были необходимые элементы этики и религии, а не только техническая информация. Культура была духовным и нравственным целым. Естественным примером этой цельности оставались отец с матерью. Сейчас они банкроты».

Итак. Отец и мать умели передавать своим детям основы этики, духовности, нравственности. Родители оставались для них примером, образцом. Так было веками. И что стало? «Сейчас они банкроты».

Прочел эти строки— и вспомнил Давида, одного из своих первых американских знакомых. Он появился в Оберлине в качестве молодого профессора экономики и стал одним из представителей «идеологического меньшинства»: подавляющее большинство наших преподавателей придерживались левых идей, увлекались марксизмом и симпатизировали покинутой мной стране. Давид был консерватором. Он довольно сносно говорил по-русски: как видно, этот язык еще не был забыт в его еврейской семье российского происхождения. «Да, — сказал он мне однажды, — я верю в консервативные ценности и говорю об этом тебе, своему единомышленнику. Но моим будущим детям я ни слова не скажу о моих убеждениях». «То есть как? — удивился я. — Почему?». «Потому что дети должны сами формировать свои взгляды. Без вмешательства родителей». «И ты не считаешь своим долгом помочь им сделать правильный выбор?» «Не считаю. Пойми, у нас свободное общество. В отличие от твоего бывшего, советского. Свобода выбора — наш важнейший принцип. И он распространяется на наших детей и на выбор ими своих убеждений».

Я не согласился с Давидом. И еще решительнее не соглашаюсь с ним сейчас, когда вирус самой махровой левизны поразил уже более половины молодой Америки. У многих из этих молодых адептов неомарксизма, сочувствоющх БЛМ, ненавидящих Израиль и кающихся за «преступления» своего отечества — консервативные родители. И это подсказывает мне следующий вывод: принцип родительского невмешательства и полной свободы в выборе взглядов, сформулированный Давидом 45 лет тому назад, имел и имеет в Америке весьма широкое распространение.

Интересно, что сказал бы по этому поводу мудрый Григорий Померанц. Наверное, повторил бы свой суровый диагноз о нынешних папах и мамах: «Сейчас они банкроты».

6.

Если бы профессор Алан Блум дожил до наших дней, он, возможно, писал бы сейчас сиквел к своему «Закрытию американского разума». И назвал бы его «Закрытие американского проекта». Порою кажется, что Америка прошла точку невозврата. Закроется ли окончательно великий американский эксперимент — выяснится в скором будущем, которое мне вряд ли суждено увидеть. Однако уроки истории и смутные предчувствия подсказывают мне неутешительный ответ в духе мудрой и грустной песенки Булата Окуджавы: «Былое нельзя воротить». Маловероятно, что эта страна когда-либо достигнет нового расцвета и снова станет свободной и раскованной, отрешится от идеологических заморочек, выбросит на помойку омерзительную политкорректность, покончит с цензурой и самоцензурой, избавится от своих неврозов и от постыдного страха ляпнуть какую-нибудь крамолу.

Громадный корабль, ведомый бесталанными троечниками при поддержке доброй половины пассажиров, движется в смертельно опасные воды. Не так-то просто будет выбраться ему оттуда живым и невредимым.

Об авторе:
Владимир Аронович Фрумкин (р. в 1929 году) — известный музыковед, журналист, эссеист. Закончил теоретико-композиторский факультет и аспирантуру Ленинградской консерватории, в 1957 году был принят в Союз советских композиторов. Среди опубликованных работ — «От Гайдна до Шостаковича» (очерк истории симфонии), «Особенности сонатной формы в симфониях Шостаковича», «Песня и стих» (о музыкально-поэтическом стиле Булата Окуджавы). В начале 60-х годов стал заниматься исследованием и распространением песен Булата Окуджавы, Александра Галича, Новеллы Матвеевой, Юлия Кима и других поэтов-певцов.

В 1974 году эмигрировал в США, где опубликовал два сборника песен Булата Окуджавы с нотной строчкой и буквенным обозначением гармонии (издательство «Ардис», 1980 и 1986). Преподавал в Оберлинском колледже (штат Огайо), в Русской летней школе при Норвичском университете (штат Вермонт), с 1988 до 2006 года — сотрудник Русской службы «Голоса Америки» в Вашингтоне.

В 2005 году в издательстве «Деком» (Нижний Новгород) вышла книга «Певцы и вожди», в которой автор размышляет о взаимоотношении искусства и власти в тоталитарных государствах, о влиянии «официальных» песен на массы и о возникшей после смерти Сталина альтернативной, свободной песенной культуре.

В. Фрумкин живет в Маклейне — вирджинском пригороде Вашингтона.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив