Помнил он, а теперь помню я
gleb_klinov — 14.10.2023Помнил он
Память у деда была такая, что дай бог каждому половину. Мне казалось, он помнил вообще всё — и этим притягивал к себе людей.
«Помню, — начинал он, — возвращались мы как-то в 63-м году из Горького в Питер на «Рафике» вместе с тем-то, тем-то и тем-то. Едем под утро уже, туман, и тут в свете фар — кабан! Огромный. Стоит посреди дороги, а за ним через дорогу кабанята перебегают. И мне с заднего сиденья кричат: „Дави! Кабанятина будет!“. А какое там дави — в такого въехать если, машина считай, сразу в хлам...»
Он сыпал датами, именами и деталями, будто все они были не когда-то давно, а лежали готовые прямо перед ним, как помытые овощи на кухонном столе.
Когда я приезжал на каникулы в деревню, на меня обрушивались областные новости — мелькали Тамары Петровны, Галины Иванны, Петровичи, Михалычи, Машеньки, Валечки, их сыновья, кумовья и дядьки. Я не помнил почти никого, потому что почти никого не знал, но деда это не останавливало.
Кроме имён, он был в курсе всех событий, дат и дней рождения. «Глебочка, — говорил он по телефону, — когда поедешь ко мне, купи каких-нибудь детских книжек. У Анечки, Славкиной дочки, день рождения двадцатого числа».
Был у этого и побочный эффект, по крайней мере, для меня: я ждал в машине. У меня чёрный пояс по ожиданию в машине. Дайте мне машину — и я смогу дождаться чего угодно и переждать это.
Куда бы мы ни заехали с дедом, куда бы он ни зашёл — везде были знакомые, друзья и миллион новостей. Дед забывался в общении. Он заходил в магазин за маслом и выходил через сорок минут. Заходил к врачу в областную больницу — и возвращался через полтора часа как ни в чем не бывало. И мы ехали в следующее место, где я снова ждал. Ожидания сплетались в цепочки, наполнялись запахом пластмассы от нагретого салона «Волги», заслушанными кассетами Розенбаума и жужжанием слепней.
Были, конечно, места, где я мог, например, не сидеть в машине, а жрать с куста садовую малину размером с клубнику. Вы когда-нибудь наедались малиной до головокружения? Это особая категория удовольствия.
Но в большинстве случаев я опускал стекло машины, клал на окно локти, упирался в локти подбородком и наблюдал райцентровую жизнь.
Со временем я научился впадать в странное состояние оцепенения, когда ожидание уже не тяготило. Я мог сидеть так сколько угодно, превратившись в чистого наблюдателя, в котором нет ничего своего и который состоит целиком только из того, что видит.
Потом дед возвращался, садился за руль, заводил машину и одновременно говорил что-нибудь вроде: «А у Владимир Николаича-то Аня в Питер поступает, надо будет потом узнать, как у нее дела. Ну ладно, теперь можно и в сторону дома. Сейчас только к Антонине Васильевне ещё заедем...»
Помню я
Когда в первый раз сел за руль — пошёл дождь. Дед сказал, что
хороший знак,
Показал, куда жать и как. Подложил подушку — одну, другую,
Выехали на разбитой грунтовки дугу и...
«Отпускать сцепление надо плавно, знай».
То была какая-то взрослая новизна.
Я тянусь к педали носком, И лесную дорогу вижу едва, а дорога —
сказка.
Промелькнет косуля в кустах, над прогалиной кружит ястреб
Или, может, сокол, не умею их различать.
Вот доедем — и нас позовут обедать, поставят чай.
Обязательно кто-то поставит чай.
Под рукой поворотник, и дворники под рукой. Поворотник нужен,
чтоб видел тебя другой,
Дворники — чтобы самому разглядеть дорогу. Лобовое от капель
плавится понемногу,
Дождь пылит по песку и над лесом висит парчой.
Ты включи на один щелчок.
Дворник смахивает вправо и держит послушно паузу, как фагот. За
окошком лето.
Ткань сидений нагрета и ветра ладонь нагрета — мне ерошит
волосы.
Я вдыхаю его, но тут кончается пауза.
Дворник смахивает влево.
Дождь идёт — и нам без него никак.
Память тоненько жжёт, как на сгибе ладони порез бумажный.
Дождь любой прекращает идти однажды.
Но пока идёт.
И это хороший знак.