Подруга в Питере говорит мне: у тебя столько раньше про

Подруга в Питере говорит мне: у тебя столько раньше про чувства было. А теперь сплошное: "я обвиняю". Мне, говорит, про чувства интереснее. Ты пиши про чувства.
Мне бы тоже хотелось про чувства пописать. И порассказывать о гламуре. Я тут в отпуске была. Жила в Чизике. С которого Ярмарка Тщеславия началась. И на матче "Челси-Спартак" была. И с Фельдмашей в Берлине зажигала. И юбка у меня МакКвиновская совершенно обалденная. Но я не могу писать о милой ерунде, когда в Кущевской весь район под себя подмяла банда и вырезала семью, а в Питере гопники мирного жителя убивают, тетка не вызывает скорую, зырит, решает, что влом заморачиваться, и сваливает. Мне кажется, что имея такой рупор, как ЖЖ, свое СМИ, практически, я не имею права не писать о подлости и свинцовой мерзости русской жизни. Вот тут еще одно письмо получила: умер малыш долгожданный в Новосибирске, - халатность врачей, нету детского реанимобиля, жуткая больница..... И не реагировать я не могу.

Вкратце, почему я стала меньше писать о юбочках, и больше - о всякой мерзости. Из любимой книги.

- Пусть учится ненавидеть подлость! Без этого она не вырастет человеком... - Папа крепко прижимает к себе мою голову.

*****

- Чем могу служить? - спрашивает папа неприязненно. - И почему, собственно, в такое неурочное время?..      
Незнакомец опускается на стул и сидит с .поникшей головой, как виноватый.      

И вдруг, словно догадавшись, папа обеими руками берет незнакомца за плечи:  
- Повесили?      
- Повесили!.. Яков Ефимович, как он умер! Я ведь уже не раз видал...     
- Да, - повторяет папа жестко, - вы уже, вероятно, не раз видали!      
- Но этот... Как он умер! Как Христос на кресте!      

Секунду папа и незнакомец молчат.     

- И вы присутствовали при казни?      
- По долгу службы, Яков Ефимович...     
- Служба не нос, с ней не рождаются - ее берут или от нее отказываются!.. - строго говорит папа. - Вы осмотрели труп?      Констатировали смерть?      

Незнакомец кивает.      

- Так уходите! - кричит папа. - Слышите, уходите!      
Незнакомец встает.      
- Я уйду, Яков Ефимович. Я и оттуда уйду, даю вам слово!      
- Вот когда уйдете оттуда - тогда и приходите сюда...      А сейчас вон из моего дома!      

Заплетающимися, как у пьяного, ногами незнакомец долго, послепому, не попадает в дверь...  Потом слышно, как Юзефа выпускает его на лестницу и запирает входную дверь, громыхая цепочкой.  Я хочу выйти из-за ширмы, подойти к папе. Но он вдруг садится к письменному столу и - плачет. В первый раз в жизни я вижу, как плачет папа! И этот беспомощный, неумелый мужской плач, когда слезы стекают по носу и попадают в рот, поражает меня, как столбняком. Я стою за ширмой, я хочу к папе, все во мне рвется к нему, а ноги не слушаются. Папа перестал плакать. Вздохнув, громко, как наплакавшийся ребенок, он вытирает глаза тыльной стороной обеих рук. Тут только с меня спадает оцепенение. Я подхожу к папе и обнимаю его.     
- Ты? - удивляется папа. - Что ты тут делаешь?  Ну что за человек! Ничего не помнит - я уже больше месяца ночую у него в кабинете...      
- Папа, кто это был? Доктор Михайлов?    Папа безнадежно машет рукой:     
- Нет, не Михайлов. Другая полицейская собака. Тюремный врач...     
- А зачем он к тебе приходил?      
- Спроси его! Я и руки ему не подаю. Уже давно...      

Мы стоим с папой у раскрытого окна. В зелени больших деревьев на противоположном тротуаре громко перекликаются птицы - не то здороваются, не то ссорятся.      А солнце встает, такое сверкающее, такое новое, словно его сегодня в первый раз зажгли над землей!      
- Пуговка... - Папа крепко обнимает меня. - Это надо помнить. Всегда, всю жизнь!

Эти истории, о которых я пишу. Это тоже надо помнить всю жизнь. И учиться ненавидеть такое. Иначе, если не приучать себя к этой ненависти на подлость, можно превратиться в жителя станицы Кущевской, который не слышал ничего и не вышел и в тетку, которая спокойно оставляет человека умирать на тротуаре. Такие рассказы, посты -- прививка от малодушия, как-то так.