почему ты не показал мне суслика (P.S.): люди собирают мир в глаза
_arlekin_ — 10.05.2023
Я стал раздобывать со всех сторон
Бытописания былых времен.
И награжден за то я был вполне:
Что нужно было, то открылось мне.
Нашел я много в них жемчужин-слов,
Наполнил чару мысли до краев.
Алишер Навои "Фархад и Ширин"
Положа руку на сердце, книга очерков Сигизмунда Кржижановского
"Салыр-Гюль. Узбекистанские импрессии", созданная по горячим следам
от путешествия в 1933 году, но не изданная, за исключением
небольших фрагментов в журнальной публикации, при жизни автора
(как, впрочем, и почти все остальные его оригинальные прозаические
сочинения), а вышедшая лишь почти 60 лет спустя в сборнике "Сказки
для вундеркиндов" (который я сразу тогда же и купил, вот сейчас он
мне как пригодился!), в Узбекистане меня не сопровождала, том
объемистый, многостраничный, а я стараюсь
передвигаться налегке, мне и без дополнительного груза тяжко,
я даже ноутбук с собой этот раз не стал брать, чтоб не отягощаться.
Однако без обращения к Сигизмунду Доминиковичу с его
"реалиоризмом" (этим терминологическим
новообразованием Кржижановский номинально предлагает,
"предсказывает" путь развития новой литературы Советского
Узбекистана - в действительности же скорее самоиронично описывает
собственный творческий метод...) затея так и свелась бы к формату
группового тура со всеми его, допустим, организационными выгодами -
но и логистическими просчетами, которых, строго говоря. при желании
можно и стоило бы избежать, а главное, сознательной установкой,
обязательным концептуальным упором на ковры, горшки,
песни и пляски, и, конечно же, на обед и туалет... насчет последних
двух пунктов я после Узбекистана даже не знаю, что из них
первично. Цикл очерков "Салыр-Гюль" - название
расшифровывается как древнейший ковровый узор в виде розы
— подобные уже и на момент приезда Кржижановского в Узбекистан
перестали ткать, а в природе вообще этой формы цветков не
встречалось никогда - помимо ощущения "мы все проебали" (ну это уж
как водится...), хотя бы частично и умозрительно восполняет
мне содержательный дефицит, ежедневно испытываемый в путешествии
непосредственно, и задним числом, с одной стороны, позволяет
расценить состоявшуюся турпоездку по факту как не вполне
бессмысленную трату моего времени и чужих денег, а с другой, с
оглядкой на образ "несуществующего цветка", малость
подуспокаивает пониманием заведомой несоразмерности задачи ее
потенциальному воплощению, желаемого возможному.
"Уже на обратном пути из Узбекистана, листая свои записи, я
увидал сквозь их строки новеллу, точнее, костяк новеллы, который
когда-нибудь, может, и обрастёт живой тканью. А пока перескажу его
с остеологической сухостью.
Мелкий советский служащий. Допустим, счетовод. Каждый день
от дома до службы и обратно. И каждый день счётные костяшки под
пальцем – по стержню – от края рамы до рамного края, и обратно. Но
человек, служащий в прислугах у чужих цифр, всё же сын запада. Ему
знакома тяга пространства. И раз в году, получив двадцать один день
в собственность, он выбирает, после долгих раздумий, какой-нибудь
дальний маршрут. Счетовода притягивают белые пятна глобусов и
ландкарт. Его подштопанным подошвам хочется ступить туда, куда «не
ступала ни одна человечья нога». Но белые пятна для избранников,
для любимцев бога путей. Счетоводам же надо ездить в Феодосию или в
Ейск. И лишь в крайнем, крайнейшем из крайних случаев… и герой мой
берёт билет до одного из городов Туркестана. Дни убывают быстро,
деньги ещё быстрее. Еле достигнув цели, приходится в очередь за
обратным билетом. Вдалеке, за голубоватой завесой воздуха виднеются
смутные контуры предпамирских гор. Но Предпамирье – это уже для
бухгалтера или заведующего канцелярией. А счетоводам надо назад. В
последний вечер перед отъездом бродит он от чайханы к чайхане и
мимо затухающего базара. Неожиданно знакомство у опорожненной
пиалы. Сначала встретились глазами, потом навстречу друг другу
слова. Новый знакомец немолод; редкие длинные зубы из-под
нестриженых усов, грязноватая чалма, свесившая плоский язык на
плечо, протёртый, выцветший халат. Но по-русски говорит довольно
бойко, умеет спрашивать, качать в такт ответу головой и
сочувствующе прицмокивать. Разговорившийся счетовод от
закончившегося путешествия переходит к неначатым, настоящим,
делится огорчениями и надеждами, и в откровенности своей доходит
даже до мечты о белых пятнах. Слушатель его полон сокрушённого
сочувствия и готовности помочь. Он придвигается ближе к
собеседнику, взволнованно притрагивается к его колену и рукаву,
оглядывается по сторонам и переводит голос в шёпот. Помочь бы
можно. За самые скромные деньги. Но… приезжий заинтригован.
Спрашивает: как? В ответ отрицательные кивки головой. Он
настаивает. Тогда новый друг, пододвинувшись губами к уху
собеседника, сообщает: у него есть пузырёк – от прадеда к деду и
отцу, от отца к нему переходил он по наследству – а в пузырьке под
шестизвёздой шахрудовой печатью запрятана… Что? Снова долгие
отказные движения головой, вздохи о нерушимости печати и тайны. И
наконец, под затиском печати там хранится тайное средство для
выведения белых географических пятен. Приезжий хохочет, абориген то
же, но не очень весёлым и вместе с тем прощающим смехом. Так мудрые
смеются неверию невежд. И вскоре гость Востока даже без легчайшей
улыбки слушает брюзгливый причёт человека в чалме: люди оттуда, из
Москвы, дети-люди, они, как тень карагача, движутся сперва вперёд,
потом назад и опять вперёд; а сам карагач смеётся над своей тенью и
не ходит ни вперёд, ни назад, а только невидимо для глаза вверх и
вниз; их глобусы, по которым учатся в школе дети этих детей,
глобусы, круглые, как карагач, вертятся вокруг своих стволов; и
глаза людей с заката тоже кружат, ища новое и новое, это маленькие
глобусы, заболевшие вертячкой и ворочающиеся с боку на бок, пока их
не прикроют белым пятном смерти; они истирают свои подошвы о землю,
гоняются за солнцем, убегающим в закат, – а между тем достаточно
одной капли из-под шахрудовой печати на кончик вот этого платка,
достаточно чуть потереть смоченным углышком о белое пятно глобуса
и… И? – спрашивает гость с запада. Он не всё понял в этой
дивагации, но однообразное кружение слов, маятниковое – в такт
словам – качание чалмовой свеси передалось его мозгу. В мыслях
счетовода уже перекатываются монеты. Если экономить в дороге, то,
может быть, у него хватило бы на две-три капли. А продавец
шахрудовой тинктуры продолжает нахвал товара: о, он знает силу
своего пузырька, он мог бы сам, при его помощи, обойти всю землю,
ни разу не коснувшись её ступней, но зачем ему земля, он охотно
готов уступить её другу; а ему, владельцу тайны, ничего не нужно,
разве несколько затяжек наргиле и глоток шорбы в день; друзья
познаются по их благодарности. Пусть саиб странствует, а он, сидя
на своей старой циновке, будет смотреть, как странствует дым над
водой его кальяна.
И покупатель из собеседника превратился в спутника. Двое
молча идут по пустому руслу ночной улицы. Отщёлк висячего замка,
низкая притолока, сараеобразная комната без окон. Темнота неохотно
отступает от огня ночника к углам. В одном из них, среди всякого
хлама, железным меридианом кверху поваленный наземь глобус; он на
подкривленной у основания оси, но, очевидно, старинной работы. Он
не знает или притворяется, что не знает, ряда давно открытых
островных точек, стран и даже морей. Он весь точно в хлопьях
белого, точнее порыжелого мартовского снега. Продавец присел у
глобуса на корточки и начинает свои манипуляции. Вот блеснула
пузырчатая скляночка. Вскрыв её, человек, распластавший полы своего
халата крыльями по земле, нюхает сам и приближает склянку к ноздрям
наклоненного над глобусом покупателя. Ещё? Можно и ещё. Аромат
шахрудовых капель горьковат, прян и будто из уколов. «Люди собирают
мир в глаза – они не знают, что его можно вынуть из глаз, что можно
сжать горсть звёзд в небо вот так», – и продавец делает движение
зажатым в пригоршни смоченным платком. Перед глазами покупателя
тинктуры промельки искр, разгорающихся в пламена. Сквозь их лет он
уже не совсем ясно видит, как глобус поворачивается под пальцами
странного знакомца, и словно не глобус даже, а голова, его
собственная голова, пересаженная с шеи на железную ось, мягко
поддаётся под толчками рук. Вот пёстрокрылый выбрал: приостановив
кружение, он притрагивается влажным углышком ткани к оваловидному
белому пятну.
«Такла-Макан», – шепчет он, подморгнув совиным веком, – и
тотчас же пятно начинает расти и распестряться: жёлтая зыбь песков,
змеевидные выгибы безлистого саксаула, чёрный провал колодца с
круглой вырезкой из неба, упавшей на дно. Внезапный ветер бросает
навстречу глазу кружащийся клуб песку; клуб, тьмя пустыню,
вворачивается в себя, оваловидно стягиваясь, – и снова перед
глазами на вспучине глобуса небольшое, сейчас чуть влажное овальное
пятно. «Кутб шымалы» – и из-под трущих движений ткани выступают
стеклисто мерцающие полярные льды; солнце вечного дня остановилось,
точно заледенев у горизонтного круга; лучи его, ударившись о
ледовые грани, разбились на пёстрый дребезг спектра; чья-то жирная,
сизая лопасть выблеснулась из полыньи и снова нырнула вглубь. Холод
так силён, что кругозор начинает стягиваться; круглый горизонт,
ёжась, умаляется и набегает на зрение; от страшного сжима сквозь
пейзаж проступили его рёбра – это радиально расположенные чёрные
линии, ясно теперь различимые сквозь прозрачность льдов; видны даже
цифры – 85° – 86° – 87°… и снова круглое арктическое пятно
глобуса.
Не буду продолжать. Развернуть ряд прозревающих глобусных
бельм дело писательски нетрудное. Ясна и сюжетная концовка. Она
вряд ли допустит много вариантов. Только боюсь, что преждевременным
рассказом о своём будущем рассказе я у него отнял право на
рождение. Недозрелый плод можно, конечно, вынуть из чрева. Но как
его вложить обратно для дорождённости – наукой до сих пор не
дознано".
Сигизмунд Кржижановский. "Салыр-Гюль. Узбекистанские импрессии".
(1933)