
Почему нам так необходимо зло?


(Махакала, отсекающий неведение. Несмотря на зловещий вид, ко злу не имеет никакого отношения, скорее наоборот)
В этой связи интересно проследить, как общеиндийская нечувствительность ко злу меняла даже такую строгую моральную и экзистенциальную доктрину, как буддизм. Как известно, в буддизме первая «благородная истина» — это истина страдания. Страдание — несомненное зло, и оно настолько фундаментально (даже оргазмируя, ты на самом деле страдаешь), что ранний буддизм видел только одно спасение — нирвану как полное угасание какой-либо деятельности, выход за пределы всякого бытия. Казалось бы, найден сильнейший катализатор — «раздувай» страдание, и люди сломя голову помчатся в нирвану, ну или хотя бы для начала в сангху. Именно так поступали европейские религиозные экзистенциалисты (Паскаль, Кьеркегор, Шестов, Марсель), когда также открыли (скорее всего, независимо от буддистов) фундаментально страдающего человека. Но нет, Будда «зачем-то» заимствует теорию кармы, объясняющую страдание грехами прежних жизней, и тем ощутимо ослабевает его эффект прививкой общеиндийского фатализма. И это несмотря на то, что карма тут же вступает в жесточайший конфликт с принципиальной установкой буддистов на анатмаваду — онтологическое отсутствие того субъекта, который, собственно, и страдает. Получается, страдание есть, а страдающего нет — противоречие, на которое не замедлили торжествующе указать всевозможные критики буддизма — от древности до наших дней.
Дальше — больше. Поздним буддистам всё это экзистенциалистское упоение страданием уже попросту непонятно — они сдают первую благородную истину куда-то в начальные классы (где юные падаваны механически заучивают её наподобие «мама мыла Раму») и с немалой изобретательностью возвращаются к тому проверенному временем интеллектуальному оружию, с которым индийцы издавна встречали назойливую проблему зла и которое мы уже описали выше. В позднем буддизме и Будда ни в какую нирвану не уходил, а пребывал в ней всегда, при том что сансара от нирваны неотличима; и все мы изначально просветлены, а потому любое страдание — лишь кажущееся, и даже умирающий от голода младенец — глубоко внутри смеющийся будда; так что зло существует лишь на кончике ума невежественных людей. В таком виде буддизм проник и развился на Дальнем Востоке, плотно пропитав сознание китайцев и японцев, о чём всегда нужно помнить, затевая с ними столь дорогой сердцу любого европейца спор о причинах зла и страдании невинных.
Легко списать это положение дел на общую умиротворенность индийского характера. Мол, круглый год тепло, бананы под ноги падают — только нагибайся, конопля растёт в каждом дворе — как тут повально не стать хиппи? Но история опровергает это явное упрощение. Индийцы знали немало чрезвычайно губительных голодоморов, жертвы которых исчислялись миллионами человек; а регулярные вторжения чужеземцев в Индию привели к появлению целых воинственных народов и кланов (раджпутов, маратхов, сикхов), чьему мужеству позавидовали бы и самураи. Не раз в истории Индии случалось, что все мужчины осажденной крепости отправлялись в свой последний бой, тогда как за их спинами их женщины и дети всходили на общий костер (т. н. джаухар). Так что списывать всё на миролюбие и даже фатализм Востока не стоит, скорее тут нужно видеть действие древней и до сих пор влиятельной мировоззренческой парадигмы, суть которой состоит в уверенности в том, что истинным бытием обладает только единый Абсолют (Бог, Брахман, Будда), всё феноменальное же (видимый мир, страдания, зло) — не более чем мелкое волнение на море, и вовсе незаметное для того, кто погрузился уже на достаточную глубину.
(Джаухар женщин из раджпутского княжества Мевар, 1303 г.)
А что же наши добрые европейцы? И они когда-то разделяли эту уверенность, следы которой проступают в тёмных речениях досократиков и «чёрном бунте» гностиков, но всё изменилось с явлением на европейскую арену еврейского трансцендентного Бога. Этот (воистину злой, как считали гностики) Бог вырвал человека из своих райских объятий и поместил в сердцевину холодного, бездушного космоса, сотворённого из ничто и потому пребывающего всецело ничтожным. Даже крохотная искорка абсолютного божьего бытия в человеке угасла — остался только моральный долг — и вера в то, что он-таки приведёт к хоть какому-то спасению (как учили, «не по естеству, но по благодати»). Далее, в Новое время, закономерно угасла и эта вера (в традиционных обществах ежедневно подпитываемая чудесными божественными проявлениями, а в христианстве основанная исключительно на авторитете Писания и Предания — то есть попросту… книжек! А долго ли можно носиться даже с самой умной книжкой?). Мораль — это всё, с чем европейский человек остался в холодном и пустом расколдованном мире, — и надо ли удивляться, что она стала чуть ли не новым Богом?
Важно понять: это не обострённое чувство зла вызвало к жизни мощное моральное сознание европейца, а ровно наоборот: моральное (другого не предполагалось) послушание христианина породило в секуляризованном варианте радикализацию зла, впервые таким воспринятого. Даже еврейский Бог мог ещё бравировать злом до полной его неразличимости (вспомним «Книгу Иова», где Иегова в ответ на стенания мученика похваляется… бегемотами), но полное исчезновение из жизни европейского человечества измерения Абсолюта закономерно привело к дуализму: отныне только мораль и зло противостоят друг другу в космическом масштабе — как древние Ормузд и Ахриман, Индра и Вритра. С возвышением морали возвысилось и зло — и продолжает возвышаться. Весь социальный прогресс европейского человечества вполне укладывается в эту схему: борьба за права человека (затем женщин, геев, разных меньшинств), отказ от рабства, расизма, колониализма, распространение принципов демократии и либерализма, рост социальной защиты, наконец влиятельное нынче общественное мнение, пропитанное подчас чрезмерными требованиями толерантности и уважения. Сюда же и беспрецедентные меры против пандемии. Всё это направлено на по возможности максимальное искоренение страданий и зла в обществе, основано на этом требовании — и больше ни на чем!
При этом не удивительно, что европейская мораль не замечает (точнее, до недавнего времени не замечала) страдания прочих живых существ и природы как таковой. Ведь моральными субъектами, как повелось ещё с Ветхого Завета, признаются только люди — к ним и всё внимание. То, что на Востоке считалось первейшей добродетелью даже мирянина — непричинение вреда другим существам (ахимса), пробивает себе путь на Западе лишь в самое последнее время, да и то в формах или откровенно заимствованных, а потому довольно неестественных, либо попросту карикатурных, так как не имеет основания в парадигмальной матрице Запада. Конечно, в эпоху постмодерна эта матрица понемногу ломается и обретает новые очертания, но какие, трудно пока сказать. Точно не традиционно-восточные. Скорее, роль зла продолжит расти — а с нею и усилия человечества по его искоренению. Злом будут объявляться всё новые и новые области человеческого поведения и общежития, а «старое, респектабельное» зло получит столь зловещую оценку, что будет подвергаться остракизму куда более чудовищному, чем любые того зла последствия. Ведь нам очень нужно зло, чтобы быть моральными, а значит, быть вообще. Крестовый поход человечества против зла только разгорается…
|
</> |
