ПОЦЕЛУЙ ЗМЕИ 06. А была ли девочка?! (почти по Достоевскому)

valafila — 25.10.2025

Начало: https://valafila.livejournal.com/96386.html

«Я не подлец, а только страстный игрок».

(Достоевский)

Почти две недели я была под наркотиками. Такого возбуждения, такой активности и такого кайфа я не помню в своей жизни. Это было нечто, будоражащее всю мою плоть, мой дух, меня зашкаливало от восторга ! Я не могла успокоиться и почти не спала. Я все время порывалась встать. Но я почти не чувствовала своих ног и еще мне мешала привязанная к какой-то металлической штуковине моя рука с катетером в вене, по которому в меня постоянно вливалось это чудодейственное снадобье.

Ð§ÑÐ´Ð¾Ð´ÐµÐ¹ÑÑÐ²ÐµÐ½Ð½Ð¾Ðµ ÑÐ½Ð°Ð´Ð¾Ð±ÑÐµ — Чудодейственное снадобье

Но это же не смертельно?! Я не понимала, что я делаю в реанимации так долго и требовала от медсестер, от врачей, чтобы они скорее выпустили меня отсюда, - у меня так много дел в моей пресс-службе! Я не понимала, почему такая печаль в глазах моей матери, когда она, сунув деньгу в руки дежурного врача, пробиралась ко мне, почему она все время твердила, что я непременно встану на ноги, что все косточки непременно срастутся... Находясь под воздействием наркотических обезболивающих, я ничего не чувствовала и не понимала своего отчаянного положения и того, что доктора не были уверены в моей жизнеспособности по медицинским показаниям и ждали, куда склонится чаша весов моей судьбы.

Моя мать взяла отпуск и находилась неотступно рядом со мною и Людмилой. Что такое должно было произойти, что заставило ее так переживать? Ну, авария. Но с моим суицидом было гораздо хуже, и то они, родители, тогда не приехали ко мне. А теперь я ведь жива и Людмила тоже... Людмилу уже выписали домой, значит, скоро и меня.

...Я очнулась от дикой боли, от которой не было спасения и хотелось кричать. Я находилась в палате, растянутая прикрученными ногами к металлической конструкции с тяжелыми гирями-отвесами, с правой рукой в гипсе, в неподвижном положении. Шурупами мне ввинтили обратно на место выбитый рулем тазобедренный сустав и оставили «на вытяжении и естественном сращивании». Я ощущала себя, как на кресте... то ли христом, то ли разбойником с гвоздями в конечностях. Наркотики мне отменили, чтобы я не привыкла и потом не было ломки. И вот теперь я полностью осознала, что произошло со мною в этой аварии и что мое спасение — это невозможное чудо, которое, может быть, случится, а, может, и нет...

Моя мать постоянно была рядом. Она смотрела на меня так, словно впервые увидела своего ребенка, словно я только что родилась, выкарабкалась на свет божий. Ей было меня так жаль. А мне так нужно было это сочувствие! Наконец-то! Может быть, все мои круги ада для того и были даны в испытании, чтобы нам обрести друг друга!?

Она постоянно пьет и постоянно ругается? Она ненавидит меня, - вдруг грустно сказала мне мама. - Она даже замахнулась на меня. Я думаю, что она хочет убить меня.

Кто? Людмила?! - ужаснулась я, на мгновение забыв о своих мучительных болях. - Не может быть! Не до такой же степени!

Мама заплакала, потом быстро взяла себя в руки и уже спокойнее добавила: - «Я выдержу, только бы ты поправилась...». Я слышала, как за приоткрытой дверью палаты она просила доктора — «хоть спинальную, но только бы живую забрать». Я прекрасно понимала, что значит это слово — спинальник. Оно возмутило меня до самой глубины сердца. Но нет, я не собиралась сдаваться и коптить остаток дней в постели. Особенно теперь, после всех моих бед, безумных поступков и воскрешений. Я хочу жить свою жизнь, я хочу реализовать себя, но так, как я сама это понимаю.

Она больной человек, с больным сознанием, пойми и прими это, как фельдшер, - попросила я мать, когда она вернулась в палату. - Людмилу сейчас нельзя оставить одну, она погибнет, сопьется или чего сотворит с собою.

Мама вздохнула и не стала продолжать эту чувствительную и рискованную тему. Она тоже, как и Людмила, еще не была готова к открытому и откровенному разговору. В этом смысле они обе, мои самые близкие люди — родная мать и крестная — не могли признать свою роль в моей такой молодой и такой трагической судьбе. Они и сами себе-то не признались бы и не признались (!) под страхом смерти, в том числе и моей, что обе вольно или невольно подтолкнули меня к краю пропасти. И в этом своем бесконечном и мучительном молчании они были едины. И по иронии или промыслу судьбы они сейчас вместе находились в одном пространстве, связанные моей бедой... подобно двум противникам, борющимся за одну на двоих жертву.

Мне даже представить было страшно, что творилось в той комнате-клетке с двумя заливающими алкоголем свое сознание и ненавидящими друг друга агрессивными и ранеными женщинами... И в этом состоянии мои изнуряющие боли были даже спасительны для меня, удерживая мое внимание в моем пытающимся выживать теле.

Я все же выжила. Скорее всего личное участие мэра (я тогда руководила пресс-службой мэрии) заставило докторов усилить лечение. И, конечно, мое безудержное стремление к жизни: я ведь еще так молода и так хороша собою!

...И снова первой отступила мать. Она уехала, как только меня привезли домой и я смогла передвигаться на костылях. Мать, может, и хотела бы ухаживать за мною, «поднять и окончательно поставить на ноги», все-таки медик по профессии, но она уже не могла выносить бесконечной битвы с Людмилой, не могла справляться с ее безумной силой и какой-то, как ей казалось, запредельной властью надо мною, ее дочерью. Она ни о чем не спросила меня и ничего не сказала на прощание, она просто сбежала из чуждого ей мира, который она никогда не понимала, как и свою дочь, почему-то сделавшую такой выбор.

Моя жизнь опять завернула на ту же линию. Тот же диван с инкрустированными подлокотниками и та же учитальница с подносом и едой... Казалось, все вернулось на круги своя.

Но нет! Случилось нечто, неподвластное уже никому и ничему. И это случилось со мною, во мне: я как-то незаметно перестала быть. Я присутствовала в одном пространстве, смотрела на двух ненавидящих друг друга женщин, мою родную мать и моего учителя, но я уже не была с ними. И они это, так же молча, поняли обе.

Людмила кинулась в свое творчество, ее стихи теперь стали еще более мистическими, за гранью, куда мне совсем не хотелось заглядывать, не то чтобы читать, учить и восхищаться ими, как раньше. Все чаще она припадала к сильному алкоголю, но чаще совмещала и творчество и алкоголь в одном флаконе. Остановить это безумие я не могла, как невозможно остановить несущийся с гор поток, чтобы не быть им же унесенным. Людмила была захвачена и порабощена своей страстью, ее жизнь мне казалось безумной игрой со смертью, в которой мне была отведена роль жертвы. И эта роль мне не нравилась.

Мы все больше и все дальше отдалялись друг от друга. В какой-то момент, возможно, после моей суицидальной попытки, или в моменте невыносимых болей на том кресте-железяке меня посетил мой Ангел-хранитель и приоткрыл мне тайну бытия.

Продолжение следует.

VALA FILA

Сохранено