Заказать продвижение сайта: как выбрать оптимальную стратегию 
"Я помню как освободили Мариуполь" 
"Принцесса и принц" 
Выставка "Тихая жизнь вещей" 
Что нельзя рябине? 
Восьмой дом. Продолжение 58 
Убийство Романа Новака... Тарантино отдыхает... 
Псков. Осень У меня теперь есть время! Много времени! Помните, просила вас помочь с выбором часов ? Так вот. Так и не сумела остановиться на чем-то одном, поэтому выбрала две модели. Женственные и брутальные - с большим циферблатом. И те и другие - бренд TOKYObay . Все-таки не гламур, а Fashion Vin ...
ПОЦЕЛУЙ ЗМЕИ 02. А была ли девочка?! (почти по Достоевскому)
valafila — 10.10.2025
Начало: https://valafila.livejournal.com/94847.html
«...я встал и подвинулся к ней. На ее лице было такое отчаяние, которое невозможно было видеть в лице ребенка. Она всё махала на меня своим кулачонком с угрозой и всё кивала, укоряя»
(Достоевский «Бесы», глава «У Тихона», ненапечатанная)
Мне не доводилось прежде бывать в таких приличных домах — с добротной, красивой мебелью, обоями на стенах, большой люстрой на идеально гладком белом потолке, бра на стенах и зеркалами в бронзовой оправе, с идеальным порядком и чистотой. Продуманный до деталей дизайн интерьера создавал объем пространства, отчего небольшая однокомнатная квартира мне показалась просторной.
Я осторожно присела в мягкое кресло с деревянными резными и инкрустированными поблескивающими камушками подлокотниками и притихла под впечатлением: о таком идеальном жилье я могла только мечтать...
Она тоже села в кресло напротив меня. Она внимательно, даже пристально смотрела на меня, впечатленную убранством ее квартиры, и молчала. Внезапно в ее глазах произошли странные перемены, они потемнели и заблестели так ярко..., ярче горящего бра в углу над ее письменным столом.
...Это был такой стремительный, молниеносный бросок, что я не сразу осознала происходящее. Ее глаза, были прямо напротив моих, в паре сантиметров. Темные влажные и расширенные зрачки, казалось, вот-вот проникнут в меня, в мои глаза, распахнутые от недоумения и ужаса. Несколько секунд оцепенев всем телом, словно кролик, загипнотизированный взглядом удава, я почти не дышала, только мое сердце перестукивало то в груди, то в голове. Она медленно и властно обвила собою мои плечи, не отрывая своего страшного и страстного взгляда, и также молниеносно впилась в мои полураскрытые губы... Какой-то колючий и неведомый, как из преисподней, холод объял меня. Нечто влажное, скользкое и одновременно колючее медленно вползало в мою плоть, проникая все глубже и глубже, пока, наконец, не замерло, свернувшись кольцом где-то под солнечным сплетением.
Я, наконец, очнулась, попыталась освободиться, вдохнуть, крикнуть, но сила ее смертельных объятий была уже непреодолимой для меня. И я поняла — это конец.
С того рокового момента моя жизнь перестала быть моей, хоть я еще не осознавала своего плена и не ощущала своих оков: ее яд уже проявил свое смертоносное действие, парализуя мою волю, затмевая мое сознание.
Молоденькая и наивная девочка, от яркого блеска и сверкания до боли в глазах я не увидела тюремных решеток моей новой «золотой клетки», в которой я оказалась на долгие годы.
...Мы идем по осеннему больничному саду в тихий час, шурша опавшей и уже высохшей листвой. Людмила, моя учительница, наставница и теперь уже наперсница читает мне свое новое стихотворение про осень, про «желтый лист и лист багряный — пламень осени и света...», а я думаю, что у Марины (Цветаевой) вернЕе, у нее лист «ржавый», в моем представлении похожий на запекшуюся кровь на моей руке вокруг катетера для внутренних инъекций, торчащего из моей вены.
...Я думаю (уж никому не по нраву
Ни стан мой, ни весь мой задумчивый вид),
Что явственно жёлтый, решительно ржавый
Один такой лист на вершине — забыт.
(«Когда я гляжу на летящие листья…» М.Цветаева)
Я чувствовала себя таким же забытым и одиноким листом, только не на вершине, а уже опавшим, пожелтевшим и умирающим.
Под нашими шагами в больничном саду листья взлетают, обнажая сероватую дорожку-змейку, и снова медленно опускаются на свои места
- Как думаешь, а змеи тут есть? - спросила я Людмилу.
Она прервала свой лирический монолог, остановилась, медленно повернула по мне голову, посмотрела на меня внимательным и прямым взглядом и тоже спросила:
- Почему — змеи? Ты о чем?
Я протянула ей маленькую тетрадку: - «Посмотри. Я написала свой рассказ-сон. Там про женщину-змею. Все было, так странно и страшно и явно, как в жизни. Я думаю, что это был мне знак».
В то время я проходила один из самых тяжелых опытов своей только-только начинающейся женской жизни - первый опыт предательства, отвержения меня моими близкими, моими родными, моим любимым человеком. Они все не только отвергли и предали меня, они осудили меня, как евангельскую «грешницу, взятую в прелюбодеянии» (Евангелие от Иоанна 7: 53-8: 11). Уж лучше бы они побили меня камнями, чем их высокомерное молчаливое осуждение и отчуждение! Уж лучше бы я умерла вместо загубленной мною и во мне же самой невинной души, не появившейся на свет божий!
...Вдруг я поскользнулась на влажной осенней листве, от неловкого движения тетрадка выпала у меня из руки, а из ранки под иглой катетера потекла струйка яркой алой крови прямо на ржавые опавшие листья дерев и на белые исписанные мною страницы упавшей и раскрывшейся тетрадки: кап-кап-кап. Я недоуменно смотрела на стекающую по моей руке кровь, пока не почувствовала крепкую ладонь Людмилы, обхватившую мою рану. Мы молча шли обратно в здание больницы, а ее недочитанное стихотворение про больничный сад звучало у меня в голове ударным ритмом первого слога - ямба, или, скорее всего, хорея:
...Ты запомни этот сад!
Он тобой и мной исхожен
В «тихий час» и в листопад,
Я его запомню тоже.
Желтый лист и лист багряный! -
Пламень осени и света.
Посмотри, какой он странный,
Сад свиданий, сад без лета...
И я запомнила тот больничный сад и тот поцелуй змеи в моем пророческом сне, изменившие всю мою жизнь до самых оснований.
Из этого сада я больше не вернулась к родителям в отчий дом, потому что дом... он отверг меня, «непутевую», «грешную», «самовольную», посмевшую нарушить его и их незыблемые устои, семейные и родовые традиции. Мне, наверное, простили бы мой залет (как у всех), мне даже устроили бы приличное замужество с приданым. И тот неготовый и совсем не желавший такого неожиданного (?!) результата наших отношений парень-третьекурсник никуда бы не делся, «как миленький»... если бы я не совершила над собою этого рокового действа. И мой дом исторг меня из своего лона, отверг, как и я отвергла и исторгла из своего - нерожденное другое существо. В тот миг я ощутила свое поистине вселенское одиночество. Подобно согрешившей девочке Матреше (из «Бесов» Достоевского) я почувствовала, что совершила «неимоверное преступление» - «Бога убила». Мне оставалось сделать последний, Матрешин, шаг — повеситься.
Но она спасла меня, Людмила, моя учительница, которая и помогла мне устроиться в эту женскую больницу и по-тихому избавиться от последствия моего первого опыта женской жизни. Она не оставляла меня одну со своими мыслями и переживаниями, приходила в больницу ежедневно и по два-три раза в день.
Моя мать, как фельдшер-акушер по профессии, да и просто как мать, не могла не видеть и не понимать того, что произошло с ее дочерью. Последние полтора месяца она поглядывала на меня и за мною как-то исподлобья, словно наблюдая со стороны. Но что-то мешало ей спросить меня прямо или вообще поговорить...
«Поговори со мною мама
О чем-нибудь поговори
До звездной полночи до самой
Мне снова детство подари...»
Вспомнилась любимая мамина певица Толкунова и любимая ее песня про маму...
...Некоторое время я в нерешительности стояла перед открытой дверцей отцовой «Волги», когда мои родители приехали забирать меня из больницы. Из машины прямо-таки несло перегаром, а сиденья были такими грязными, что даже наброшенный коврик не скрыл следы недавнего, возможно, вчерашнего, родственного «праздника жизни». Мама тоже пыталась как-то выглядеть, но яркая, как всегда, помада и парик, немного съехавший в бок, только усугубляли и без того мрачную картину нашей встречи.
Ехали мы напряженно и молча. Дома я сразу же переоделать и выбежала вон, никем не останавливаемая.
Я побежала к Людмиле: больше мне просто некуда было идти. Я не думала о том, что будет со мною дальше, как сложится моя жизнь и вообще есть ли она, моя жизнь... В тот момент я знала точно только одно: я никогда не вернусь и не обернусь назад.
Продолжение следует.
VALA FILA
Оставить комментарий
