Изрядная часть читающей публики перестала анализировать
прочитанное вообще и литературных персонажей – в частности.
Катастрофическое число читателей воспринимает литературного
персонажа либо как некую тантамареску – дырку в намалёванной на
картоне эскапистской реальности, куда можно просунуть голову и
насладиться, либо как объект возбуждения вполне определённого
свойства. И всё.
Поэтому читателями этого типа любая книга оценивается так:
либо «мне было приятно/неприятно отождествлять себя с героем», либо
«мне нравится/не нравится ГГ». И, опять же, всё.
Другими словами, в первом случае, герой воспринимается как
чистая фикция. Он – всего лишь тот самый глобус, на который должно
натянуться читательское эго. Самый лучший вариант для этого –
герой-невидимка, отсутствующий герой, ноль без свойств.
Академическая иллюстрация такого невидимки женского пола – Белла
Свон из майерских сумерек разума, мужского пола – почти любой
«попаданец». Время от времени на читательских форумах случаются
стычки между читателями, воспринимающими литературные образы
нормально, как должно их воспринимать, дабы они что-то в душе
запустили – и теми, кто хочет только дырку. Эти стычки выглядят
так: читатели старой формации воздевают руки: «Ну что вы в ней/в
нём нашли-то?! Это же не личность, а пустое место, без души и
логики!» - а читатели новой формации отвечают: «С ним/с ней приятно
себя отождествлять». Исчерпывающе. Эта порода бездумных эскапистов
в книги бежит от «серых буден», они хотят ах-любви, адреналина или
позитивчика, им хочется пожить среди шикарных, но недоступных в
реальности декораций. Но когда такому читателю подворачивается
герой с душой и свойствами личности, читатель обычно пишет: «Я
разочарован». И тоже исчерпывающе. Герой-то имеет собственные
потребности, с потребностями читателя ничего общего не имеющие.
Герой – это зашифрованное послание писателя, раскрывающее что-то в
человеческой душе. И это самое, раскрываемое, может оказаться
вполне неприятным для эскаписта. Он пришёл за позитивчиком, а его
вышвырнули в катарсис, в болезненной силы эмоции, да ещё
испытываемые кем-то, отношения к эскаписту не имеющим.
«Почему здесь меня не развлекают? Почему в этой книге не
интересуются мной?!» - примерно таков тут ход читательской мысли. А
герой может быть странен, неординарен, даже страшен. Внутри него
может быть очень неприятно. «Это отвратительная книга!» - вопит
эскапист и отшвыривает отличную книгу подальше от себя. Думать
тяжело и больно.
Читатели такого типа в классику обычно даже не суются. Потому
что в классике бывает так сложно, тяжело, больно и без хэппи-энда,
что совсем никак не выходит бездумно развлекаться красотами
вымышленных миров. Ну, ведь Раскольников – мучительный кошмар!
Порфирий Головлёв – затянутый кошмар! К Дымову, Обломову, Чичикову
– просто непонятно, как относиться. И относительно новая литература
– Зюскинд, Фаулз – тоже не радует: Жан-Батист Гренуй – даже хуже
Раскольникова, если это возможно.
Эти сволочные классики не расставляют точки над ё, ни о чём не
говорят прямо, обожают погрузить читателя в чужую душу – а душа
живая, и в ней бывает так же мутно, как в твоей собственной. В чём
же радость?! В результате, эскапист благополучно забрасывает всё
вообще, что имеет хоть какие-нибудь признаки литературы – и
переходит на сплошной мусор. Ему спокойно, не больно, и можно
спокойно мечтать, как он царём будет. Синдром Бальзаминова...
Второй случай классики не исключает. Читатели второго типа
воспринимают фактически любую книгу, как каталог потенциальных
объектов влечения. Соответственно и оценивают – всё, от классики до
самой мусорной книжонки: есть там мужчина или женщина мечты – или
нет.
Эти ребята... впрочем, барышни больше – заполняют читательские
форумы мощным «сю-сю-сю» и «ми-ми-ми». Их выбор непредсказуем.
Барышне может показаться крайне эротичным и мрачный Раскольников, и
тютя Обломов – каких только пунктиков не бывает у людей! Кот
Бегемот – «милая пушистая киса»! Любого персонажа мировой
литературы такой читатель – скажем, онанист – приведёт в
соответствие своим потребностям и будет томно вздыхать.
По сути, это было бы не так плохо, как в первом случае. В
конце концов, барышни от сотворения мира влюблялись в героев
баллад. Но явление принимает угрожающие масштабы, а влюблённость и
восхищение доходят до полной атрофии здравого смысла.
Читателю, выискивающему «цепляющее», по сути, не важен ни
идейный посыл книги, ни душевный склад героя, ни его настоящие
чувства. В запале читатель-онанист додумывает книгу в силу
собственного разгулявшегося воображения. Любитель гомосексуальной
порнографии находит, чем возбудиться, во «Властелине Колец» и в
«Обитаемом Острове». Целомудренному герою приписывается скрытая
похоть. Боевое товарищество превращается в грязноватый эрос,
уважение к женщине становится вожделением, душевная рана кажется
«розовыми соплями» – и предполагается, что её можно элементарно
залечить парой оргазмов.
И мы возвращаемся, сделав круг. Думать – тяжело и больно.
Мыслительный процесс, катарсис – заменяется сладким возбуждением и
разрядкой. Все сложности и странности человеческой души сводятся к
сексу. И – да. Если герой не возбуждает такого читателя – значит,
книга не хороша.
Остаётся только бурно радоваться, что не весь читающий люд
воспринимает книги так. Но радость выходит довольно-таки горькой:
процент читателей двух этих типов возрастает лавинообразно.
Им – и тем, и другим – наплевать на писательский замысел. Им
непонятно, да и не интересно, почему писатель создал героя именно
таким: странным, страшным, мрачным, эротичным, весёлым, хитрым,
самоотверженным. Они вообще не думают о том, зачем книга
написана – им очевидно, что для сладких грёз и убийства времени. И
рассуждения этой публики о классических персонажах – мучительны до
тоски.
Они осуждают Толстого за то, что он придумал Анну Каренину с
её небезупречной личной жизнью и страшным концом. Зачем это было
нужно? Ни натянуть её на себя, чтобы понаслаждаться дореволюционной
Россией и светским обществом, ни возбудиться ею – тяжело как-то. Ни
то, ни сё. Возмутительно. Они возмущаются героями, которые нехороши
собой и ведут себя непредсказуемо. С другой стороны, слишком
чистыми душой героями эта публика тоже возмущается: вот зачем
Соловьёв написал своего Ходжу Насреддина так? Не бывает таких людей
в их системе координат. У Белянина-то лучше – привычная обыденная
грязь, чисто поржать, без всяких намёков и угрызений совести.
И в итоге все дороги всё равно ведут к мусорному чтиву. Там
уже нет ничего царапающего, может быть только совсем уж неграмотно
и скучно. Зато многие и многие современные пописушники создают
именно то, что имеет спрос у этой части публики. Либо «дырку» для
эскапистов, либо... чуть не сказал «дырку» для онанистов, но
большинству онанистов требуется не столько дырка, сколько
что-нибудь более существенное... меч-кладенец какой-нибудь. Чтобы
либо себя вообразить с таким мечом в руках, либо Мужчину Мечты с
ним же, если барышня развлекается.
И что интересно... ведь для писателей, обслуживающих публику
посредством сочинения мусорных книжек, слова «положительный» или
«отрицательный» применительно к герою уже напрочь утратили смысл. И
для их читателей таких определений нет. Причём, не потому, что
герои эти так сложны и многогранны, что сразу не понять, с какой
стороны их оценивать. Нет, большей частью они проще пареной репы –
но их внутреннее содержание никого не интересует. Плюс и минус
одинаково серые и по сути своей не отличаются друг от друга. И даже
эскапистские игры уже не напоминают те, о которых пел Высоцкий в
своей знаменитой «Балладе о борьбе».
Потому что в те времена, когда он написал свою Балладу, играя
в героев, дети и подростки отрабатывали, примеряли на себя
этические нормы и человеческие качества. Играли в Д`Артаньяна – и
верность товарищам: «Один за всех – и все за одного!» В Шерлока
Холмса – и всепроницающий разум: «Элементарно, дорогой Ватсон!» В
Жана Грандье – и отвагу, в Мориса-мустангера – и честь...
У взрослых игры были сложнее. Но и взрослые понимали, что
значат упомянутые в разговоре Иудушка Головлёв, Пётр Иваныч Адуев,
Гамлет или Ромео. Для них имя персонажа ассоциировалось с его
личностью, с теми или иными чертами человеческой натуры. Любого из
старых литературных героев можно воспринимать с разных позиций: для
кого-то Тарас Бульба – образец высокого служения Родине, для
кого-то – рубака из полуразбойничьей вольницы. Но он истово предан
товарищам и принципам, как бы читатель ни относился к этим
принципам и к этим товарищам. Сам факт того, что Тараса можно
обсуждать с разных позиций, обвиняя или оправдывая, как живого
человека, жившего в жестокое время, говорит о том, что образ создан
сильно и чудесно. В этом и видится смысл литературы: в создании
образа живого человека, неоднозначного, многопланового, порой –
противоречивого, но наводящего читателя на глубокие мысли и
заставляющего его анализировать и собственную личность.
Любопытно, что к героям беллетристики и забавной прозы прошлых
лет всё это относится точно так же, как и к героям классической
прозы. Остап Бендер – не менее сложная и спорная фигура, чем Тарас
Бульба, разве что вызываемые похождениями Остапа мысли и чувства
лежат в другой плоскости. А играть, примеряя разные этические
системы и увеличивая степени внутренней свободы, можно и в того, и
в другого.
Вот эта многоплановость, сложность и живость и отсутствует в
героях массового чтива напрочь. У среднего персонажа нет личности.
Создаётся впечатление, что ни читатель, ни писатель даже не думают,
что личность там вообще необходима. Главный герой снабжается
случайным набором свойств, а потом на него надевают всякого рода
всемогущество и прочие боевые заслуги. Ни у героя, ни у автора нет
никаких чётких представлений ни о жизни, ни о человеческой душе.
Даже элементарные представления о теле – и то пропускаются между
глаз и ушей. И, наконец, мерзейшее поветрие в самом дрянном чтиве:
герой не может умереть. Раны на нём заживают вмиг, волшебным
образом, а смерти для него не существует.
Что лишний раз подчёркивает полное отсутствие всяких признаков
жизни: ведь не может умереть только мёртвое или изначально неживое.
Кадавр.
Соответственно, герой лишён страха перед болью и смертью –
боли он не чувствует, а смерть ему не грозит. И это обесценивает в
ноль любой квест – грош цена тому, что достигается без усилий. Ни
автору, ни читателям не приходит в голову элементарнейшая мысль,
вроде бы, очевидная для любого: если герою на победу армии орков
требуется не больше усилий, чем на истребление мух с помощью
липучки – то эта победа не подвиг. В чём заслуга, если ты
выполняешь элементарную работу, которая ничем тебе не угрожает? С
давних времён, дописьменных ещё, герой обретал свой
полубожественный, мифический статус, пройдя через сверхчеловеческие
страдания и смерть. Позднее – он обретал статус, пройдя сложнейший
нравственный выбор, обретя новые свойства духа, поднявшись над
собой. Ещё позднее – герой мог и подняться, и пасть, но, в любом
случае, писательский взгляд следил за мытарствами души, которая
пыталась что-то преодолеть.
Во все времена и в разных культурах мира считалось, что
правильно умереть не менее важно, чем правильно прожить. Я говорю
не только о самурайской этике: учёный, перед смертью от болезни
описывающий собственное состояние для будущего своей науки, не
менее велик, чем воин, спокойно встречающий грудью клинок. Описания
«правильных смертей» не только возвышают душу и вызывают катарсис –
они ещё и помогают читателю справиться с собственными страхами и,
соответственно, опять-таки выйти на новый уровень внутренней
свободы. Освободиться от страха перед смертью – великое дело.
Но авторы мусорного писева боятся смерти, как огня. Страх они
реализуют в бессмертии и неуязвимости героя плюс в «пластании
мяса»: «Вы околели, собаки несчастные, я же живу и дышу». Эффект
ровно обратный: подпитка страхов, комплексов и той мелкой
жестокости, которая побуждает кидать на лампу таракана. Душа
опускается под плинтус.
Впрочем, никакие вопросы, связанные с душой, большинство
мусорных писак не волнуют. Герой ведь считается героем лишь потому,
что МАГИЯ. Дальше он может не делать ничего или делать что-нибудь
мерзкое – никого это особенно не трогает. Оценивается
«читабельность», «забавность», «нравится ли герой» и «приятно ли
себя с ним отождествлять». А поскольку Чехов говорил, и был прав,
что нет урода, который не найдёт себе пары, то можно с уверенностью
сказать: в массовом чтиве нет увешанной плюшками мрази, которая не
найдёт себе аудитории.
Любимое занятие публики, которой нравится создавшееся
положение вещей – оправдывать происходящее «прогрессом» и
«совершенствованием литературы». Новые времена, мол, требуют новых
темпов, старые книги неторопливы, их надо изучать неспешно,
скорость современной жизни этого не позволяет. Надо – быстро,
бодро...
Декларацию эту я слышал много раз, и каждый раз тихо поражался
дурости говорящего. Ну да, нынче требуется другой темп. Хочется
высокой скорости, яркости и остроты. Но почему же тогда
беллетристика, написанная сто-сто пятьдесят лет назад, выглядит
быстрой, бодрой и яркой по сравнению с подавляющим большинством
современной жвачки? Писатель, позиционирующий себя как автора лихих
боевиков или приключенческой прозы, еле-еле справляется с вязким
сюжетом, ме-еедленно жуёт мочало, бесконечно перечисляя то ли
приёмы боевых искусств, то ли рюшки на костюмчике героини. Фабула
может быть переполнена бестолковым действием, не увязывающимся в
сюжет, герои мечутся, как заполошные куры – а темпа-то и нет. Белка
в колесе может бежать очень быстро – но, по сути, она не двигается
с места. Личность в центре мусорного повествования – и есть эта
самая белка в колесе: совершая множество суетливых действий, она не
развивается, не меняется и ничего собой не движет.
То, что темп вполне непосредственно связан с внутренней
динамикой текста – авторам писева, похоже, непонятно в принципе.
Так же, как и простая мысль о сути вещей, заключающейся не в победе
героя над картонными армиями, а в его победе над собой. Поскольку
этот вопрос не стоит, мы наблюдаем тьмы и тьмы увешанных
фэнтезийными регалиями ничтожеств. Чтение о похождениях
ничтожества, запасающего для себя магические финтифлюшки,
загребающего, как полностью удовлетворённый кадавр Стругацких, всё,
до чего может дотянуться – статус, женщин, силу всех сортов – и
норовящего окуклиться и остановить время в конце – вряд ли полезное
занятие. Читатель только лишний раз утверждается в мысли, что всё в
мире – бессмысленная суета, лишь забота о своей шкуре приятна и
полезна.
Все эти разговоры о «новых методах в литературе» - отговорки
неграмотных писак и таких же неграмотных читателей. Подниматься, в
том числе и над собой – тяжело, скатываться в бездумье – легче. Вот
массовая литература и скатывается, таща читателей за собой, в тот
самый сон разума, который рождает много интересного. И всё больше
людей учатся полному бездумью, даже читая. И про очередного
персонажа очередной новинки впору сказать словами Гоголя: «А ведь
если разобрать хорошенько дело, так, на поверку, у тебя всего
только и было, что густые брови», - если только кто-нибудь из
читателей вспомнит, какие брови у него были...