Питер МакАлис - Детство

towmater_76 — 18.10.2021 Познакомимся с новым автором. Богатейшая биография, британский Парашютный полк и 44-ая пдбр. ЮАР, САС Британии и Родезии, наемник - чего только нет. Есть что поведать человеку, при этом он считает, что рассказ о том, как он вырос, позволит читателям лучше его понять. Пожалуй, он прав, и с этого рассказа мы и начнем.

Я родился седьмого сентября 1942 года в доме № 15 по Кенмор-стрит, в районе Шетлстон, Глазго. Отец и дед были шахтерами, и жизнь в Глазго была суровой. К тому моменту, как мне исполнилось пять лет, мы дважды переезжали. Сначала в дом № 290 на Карнтайн-роуд в районе Карнтайн, в котором ютилось три семьи, затем в дом № 15 на Летамхилл-роуд в районе Риддри. Это был квартал кирпичных многоквартирных домов, относившихся к тюрьме Барлинни и предназначенных для проживания надзирателей. В 1947 году они были покинуты и заброшены, и по причине стесненных условий проживания на Карнтайн-роуд несколько семей самовольно перебрались на Летамхилл-роуд. Ведавшего этими вопросами Министерства здравоохранения и социального обеспечения тогда не существовало, и городскому совету больше негде было нас поселить. Летамхилл-роуд была видна из тюрьмы, так что спустя не очень продолжительное время тюремное начальство вызвало полицию, дабы выселить нас. Отца с нами не было, он не то служил в армии, не то сидел в тюрьме (а возможно совмещал то и другое), но моя мать собрала всю семью – меня, моего старшего брата Билли, Молли, которой было всего три и самую младшую, новорожденную Роуз, после чего полиция доставила всех нас в тюрьму. Мы им достаточно быстро надоели и нам позволили остаться на Летамхилл-роуд, однако даже в Шотландии не так много людей, которые могут похвастать сомнительной честью пребывания в стенах тюрьмы Барлинни в пятилетнем возрасте.

Я боготворил своего отца, однако как он жил я понял значительно позже. Это был типичный житель Глазго, с шотландско-католическими и ирландскими корнями, шахтер по профессии. Во время войны его призвали в армию, где тут же направили в Валлийский полк. В результате он терпеть не мог Уэльс и постоянно попадал в неприятности. Он вернулся из армии только в 1953 году, и до десяти лет я его толком не видел. Он постоянно был вдали от дома, то в казармах в Бреконе, то в тюрьмах, иногда в Барлинни, в которой в то время было отдельное крыло для военных. Окна его камеры выходили на Летамхилл-роуд, их было видно с улицы. Из окна он вывешивал вещи, вроде носок или маек различных цветов, чтобы показать маме, в каком он был настроении. Они были знакомы с тех пор как ему было шесть, а ей четыре года, и обожали друг друга. Должно быть, она любила его достаточно сильно, чтобы не бросить, и, несмотря на все его поступки, в силе их взаимного чувства не было никаких сомнений.

Пока я рос, мне казалось, что хорошо провести время означает напиваться до полусмерти по выходным и драться. Помню как я совсем маленьким подглядывал в замочную скважину за отцом и моим дядей Билли, когда они с криками молотили друг друга кулаками в гостиной. Дядя Билли дрался жестоко. Чтобы победить он мог схватить все, что попадалось под руку, однако отец одержал над ним верх. Он дрался чисто, за что его уважали окружающие, а Шетлстон был столь же суров, как и любой другой район Глазго. Взрослые жители района говорили, что ребята из Горбалс приходят в Шетлстон, чтобы поучиться драться.

У отца была нелегальная школа азартных игр, которые он проводил на голой земле под железнодорожным мостом, неподалеку от Карнтайнского стадиона, где проводятся собачьи бега. Расположена она была очень удачно. Участники могли играть даже в ненастную погоду, а на случай появления полиции у них было несколько путей отхода. Отец любил носить модные костюмы, широкие шелковые галстуки, и у него была пара отличных желтых ботинок. Он был судьей, или сборщиком, по прозвищу «Китер», подбрасывавшим монетки и забиравшим часть денег на ставках. Время от времени его пытались поколотить и занять его место. Помню свой шок, когда однажды он вернулся домой, и я понял по его глазам, что его побили. Над ним одержал верх Джон Доран, здоровяк из еще одной многочисленной семьи шахтеров, проживавшей в нашем районе. Я не мог видеть, как он был разочарован собой и как переживал свое поражение. Он понимал, что потерпел поражение по причине того, что находился не в лучшей форме, потому отправился к моему деду за советом.

Старому Майлзу, как мы звали деда, в то время было шестьдесят лет. Некогда он был чемпионом Шотландии по боксу во втором полусреднем весе, и в свое время его побаивались. Помимо этого он был спокойным, опытным и здравомыслящим человеком, который бродит по дому с подтяжками на бедрах и накидывает их на плечи, выходя из дома. Он прогнал отца через жесткую шестинедельную программу тренировок, такую же, которую он проходил сам в боксерском зале и в армии. Эти уроки пригодились мне в будущем. Я смотрел как отец бегает, поднимает тяжести и как они вдвоем боксируют. Затем Джону Дорану бросили вызов и все собрались на вершине одного из терриконов, чтобы посмотреть на бой.

Я тоже пришел, в толпу не лез, но слонялся рядом. Мне нужно было видеть, что произойдет. Там, должно быть, собралось две сотни шахтеров, вся наша семья и множество Доранов. Мой отец, Китер, и Джон разделись до пояса и приготовились к бою, а их секунданты обговорили условия. Я видел, как они подняли вверх кулаки, и бой начался. Занятия со Старым Майлзом не прошли даром. В считанные секунды Китер сбил Джона Дорана с ног. Тот остался лежать. В наступившей тишине кто-то из Доранов сказал, что бой не был честным. Это плеснуло масла в костер. Ни секунды не колеблясь, мой дядя Билли вытащил из под плаща длинный штык и вонзил его Дорану в грудь. Все тут же начали драться. Может быть, кто-то поначалу и пытался разнять дерущихся, но в считанные минуты холм заполнили шахтеры, боровшиеся и избивавшие друг друга. Однако Китер уже победил.

Он любил действовать на опережение. Однажды ему сообщили, что к нему идет местный злодей, по имени Кросби, который собирается отобрать у него игорную школу. Еще сообщили, что у Кросби пистолет.

«Ясно», спокойно ответил отец, чем и ограничился.

В начале пятидесятых даже в нашем окружении оружие было редкостью, и все высовывались из окон чтобы увидеть, что будет дальше. Высовываться в окна было обычной разновидностью досуга. Так можно было наблюдать за соседями и послушать сплетни. Некоторые утверждали, что только так можно было подышать свежим воздухом.

Кросби, как и собирался, прошествовал по пустырю к группе игроков под железнодорожным мостом. Я заволновался, когда Кросби показал свой пистолет, небольшой револьвер, злобно оскалившись в триумфальной ухмылке. Все расступились, в ожидании ответа Китера. Отец же просто развел двумя руками полы своего пиджака. За ремень было заткнуто два пистолета, по одному с каждой стороны. Пораженный и посрамленный Кросби развернулся и пошел прочь.

Помимо игорной школы, у отца были и другие обязанности. Ассоциация арендаторов назначила его ответственным за дом, в котором мы жили. Семьи сдавали по полкроны в неделю на ремонт, однако большинство не сдавали деньги вовремя, и когда потребовался сантехник для прочистки туалета, обслуживавшего шестьдесят человек, отец решил сделать работу самостоятельно. Причиной засора был выкидыш. Такова была жизнь в бедных районах.

Солдатом отец стал не по своей воле. Во время службы в Валлийском фузилерском полку он ушел в самоволку, был задержан, взят под стражу и содержался на гауптвахте в ожидании трибунала. Однако с учетом того, что его дело будет разбирать военный суд, ему надлежало носить униформу, от чего он отказался. На второй день заключения его гражданскую одежду стащили, пока он принимал душ, и взамен ему предложили надеть униформу. Однако он отказался ее носить, и, словно Ганди, примерно неделю посреди зимы разгуливал по гауптвахте босоногим и с выбритой головой, накинув на себя лишь одеяло.

Во время Второй Мировой войны армия не могла позволить себе роскошь иметь в своих рядах подобных людей – людей, постоянно испытывавших систему на прочность – однако уж силы воли ему было не занимать. И вероятно в последующие времена проявленное им во время протестов нестандартное мышление получило бы одобрение.

Дед же, в отличии от отца, получил реальный боевой опыт на службе. Его рассказы очень повлияли на меня. Он тоже был шахтером, крутым парнем, который в шестнадцать лет вступил в ряды Аргайлцев (Горцев Аргайла и Сатерленда) и отслужил свой срок в окопах Первой Мировой. Он говорил, что сражения во Франции во многом напоминали драки в Глазго, с той лишь разницей, что во Франции ему позволяли стрелять в противников. Он трижды был ранен, однажды тяжело, в бедро, во время сражения за Лос в Бельгии. Дожидаясь повозки, которая должна была доставить его в полевой госпиталь, он улегся на насыпь за траншеей, и спокойно закурил трубку. При приближении офицера Старый Майлз не пошевелился, и тот прокричал приказ встать и отдать честь, назвав его симулянтом. Старый Майлз просто вынул изо рта трубку, приподнял килт и указал трубкой на окровавленную дыру в верхней части ноги. В те времена к страданиям и выживанию относились иначе. В Первую Мировую у Старого Майлза и прочих не было ни вертолетов, являвшихся с небес, чтобы доставить в госпиталь, ни пенициллина, ни шприц-тюбиков морфина, ни других лекарств, ни хорошо оборудованных госпиталей, принимавших раненых на поле боя.

Старый Майлз рассказывал, что уважал немцев. Они сражались жестко и честно, и он сорвался лишь однажды, когда узнал, что его брат, Александр «Санни» МакАлис, погиб в сражении у Нёв-Шапель. Во время рассказа, сидя на нашей кухне со спущенными на бедра подтяжками, он с волнением признался, что в тот момент он потерял над собой контроль и убил несколько пленных немцев. «Это случилось лишь один раз», сказал он. «Когда я услышал о Санни, война стала для меня личным делом».

Оглядываясь назад и вспоминая выражение его глаз во время рассказа, мне кажется он знал, что поступил неправильно, однако спустя некоторое время, в Родезии, мне пришлось испытать схожий приступ безумия.

Для своей семьи и друзей Старый Майлз был общительным человеком с развитым чувством справедливости, и один из его рассказов крепко запал мне в память. Он говорил, что существовала траншейная полиция, вроде военной, чьей задачей была борьба с дезертирством и которую в войсках ненавидели. Однажды Аргайлцы по пути на фронт проходили через город, и в одном из домов дед со своими приятелями обнаружили винный погреб. Прихватить вина с собой в тот момент возможности не было, однако, когда они расположились на ночлег, один из них сбегал к погребу. На обратном пути его задержала траншейная полиция, обвинившая его в дезертирстве. Он сознался в попытке кражи вина, однако ему никто не поверил. Его взяли в оборот, и лицо деда окаменело, когда он произнес: «Дезертирство, так они сказали. Мы и оглянуться не успели, как его раздели, заковали в кандалы, бросили в камеру и поставили к стенке.» Слишком высокая цена за выпивку. Если подумать, то Британская траншейная полиция не слишком отличалась от иракских специальных отрядов, с помощью которых Саддам Хуссейн боролся с дезертирами во время Войны в Заливе.

Мое школьное образование, как его именовали, было кратким, четким и весьма суровым. Поскольку я родился в католической семье, меня послали учиться в начальную школу Св. Томаса в Риддри, которой заправляли монашки, с истинно-католической точкой зрения на понятия «хорошо» и «плохо». Все мы жутко боялись сестру Лойолу, высокую строгую женщину. Все дети считали, что ее не взяли в Гестапо по причине чрезмерной жестокости. Когда мне было шесть, Джимми Дьюар помочился на меня в туалете, так что я ответил ему тем же. Подобные дуэли мочой устраивали многие дети, однако нас схватили и отвели к сестре Лойоле, которая, разумеется, не поняла, чем мы занимались. Она пришла в ужас. Для нее это явилось доказательством разложения наших разумов и душ, и, к моменту моего возвращения из школы, она успела поведать матери, что мы «мешали» друг другу в туалете и порекомендовала «раздеть его донага и высечь до слез». Мама была хорошей женщиной, католичкой, однако с практичным складом ума. Для нее это было перебором, и она предпочла поверить моей менее трагичной версии произошедшего.

Большинство жителей Риддри жили лучше нас. Район был достаточно приличным, если не считать квартала домов с арендуемыми квартирами на Летамхилл-роуд, где мы жили, и в школе я очень переживал от того, что все мои вещи я донашивал за своим старшим братом Билли. Справедливости ради нужно упомянуть, что раз в год – перед Пасхальной службой - отец выдавал нам обновки: новые брюки, новую рубашку с серым свитером без рукавов и новую обувь. Однако большую часть года я ходил в школу в обносках Билли и, поскольку я был не слишком крупным ребенком, постоянно бродил в мешковатых шортах, свисающем с плеч поношенном свитере и ботинках не по размеру. Возможно это не было чем-то из ряда вон выходящим, однако большинство детей жили лучше, и у их отцов была работа. Больше всего уязвляли талончики на еду. В начале недели всем детям раздавали по талону, и пять раз в неделю, во время обеда, монахиня проделывала в них отверстие. С этим проблем не было, однако делалось ужасное разграничение. У детей, родители которых могли оплатить обеды, талончики были бежевого цвета, но если ты был на мели, или твой отец был в тюрьме, то ты получал красный талон. Мой был красным всегда. Это было сродни хождению с мигающим красным огоньком, позорным знаком, и я слышал, как шептались вокруг, когда я становился в очередь за обедом «Говорят его отец далеко, прокладывает тоннель в Питлохри, на новой гидроэлектростанции», это означало, что все прекрасно знают, что он сидит в тюрьме. В довершение ко всему, мне, как обладателю красного талона, каждую пятницу давали старую бумажную сумку с едой, отнести домой на выходные!

Монашки вели у нас уроки религиозного просвещения, и я прогуливал школу, развозя вместо уроков молоко. Однажды меня застал за этим занятием отец Бретт, чья репутация была еще похуже чем у сестры Лойолы, после чего он поставил меня на сцену перед всеми учениками школы.

«Он предпочел развозить молоко!», кричал он в полный зал, благодаря южно-ирландскому акценту слово «молоко» у него состояло из двух слогов. «Он предпочел работать вместо посещения церкви!»

Не помню, что он там еще говорил, однако смертельная опасность, которую таили пропуски уроков религиозного просвещения для моей души, не шла ни в какое сравнение с жутким унижением быть выставленным перед всеми на посмешище, когда я чувствовал себя таким маленьким, в моей изношенной одежде, с нестриженными волосами и в больших ботинках Билли, которые стучали по деревянному помосту.

Каждое воскресенье нам нужно было ходить в церковь, и, разумеется, некоторые из нас также прогуливали. Однажды, утром в понедельник, мне и Томми О’Доннелу сообщили, что за нами охотится сестра Лойола, заметившая наше отсутствие на воскресной службе. Она хотела нас видеть. Это значило, что она подвергнет нас одному из своих печально известных допросов, который неминуемо закончится поркой.

Когда меня пригласили в ее кабинет, я был объят ужасом. «Добрый день, сестра Лойола. Благослови вас Господь, сестра Лойола», произнес я входя, сложив руки на груди и склонив голову. Помоги Господь тому, кто забыл обратиться подобным образом к монашке или к учителю.

«Питер МакАлис!» - громко и сурово произнесла она со своим сильным ирландским акцентом. «Тебя не было вчера утром с остальными детьми в церкви!»

«Нет, сестра Лойола, я был там», чорт меня побери, если я собирался получить порку без боя.

Начался допрос. Сестра Лойола хотела знать все мелочи. «Кто вел службу?» Она свирепо уставилась на меня из за своего широкого деревянного стола.

«Отец Кортни, сестра Лойола»

«Какого цвета была его риза?»

«Зеленая, сестра Лойола»

«Назови алтарников»

«Том МакГрэйди и Пат МакСуини, сестра Лойола»

«Почему тебя не записали в журнал вместе с остальными?»

«Я опоздал, сестра Лойола, пришел прямо перед освящением Святых даров». Пропустить освящение считалось смертным грехом, однако в тот момент сестра Лойола и ее тумаки пугали меня куда больше.

Она не сдавалась. Спросила о содержании апостольского послания, о проповеди и о поучениях отца Кортни. Но я стоял на своем. Я тщательно запомнил ответы других ребят на перемене.

«Хорошо, Питер, ты хороший мальчик», сказала сестра Лойола наконец. Ее суровое лицо расплылось в улыбке. «Можешь взять конфетку»

Томми О’Доннелу не так повезло как мне. Он сказал правду, был признан виновным и получил хорошую выволочку.

Не знаю, что именно произошло в школе св. Томаса, но их дела сильно пошатнулись. Не так давно я вернулся туда, и почувствовал, как снова погружаюсь в атмосферу этого места. Имена сестры Лойолы и отца Бретта ничего не говорили монашкам, которые работали там теперь, однако они любезно показали мне учетную книгу с именами членов семьи МакАлис. Они очень мило смотрелись там, вписанные аккуратным каллиграфическим почерком, однако едва ли это можно назвать точным отражением реалий Летамхилл-роуд. Затем я обошел школьный двор и меня захлестнули эмоции. После всего, что я видел и делал за минувшие годы, мне непросто признаться в этом, и некоторые из тех, с кем меня сводила судьба, с трудом поверят мне, однако я не мог сдержать слез. Причиной этому была не просто ностальгия или воспоминания об одном из учителей, мисс Кроушоу, которая мне нравилась и которая единственная обращалась со мной как с человеком и подбадривала меня. На меня снова надавила аура этого места и строгой католической дисциплины. Возможно сестра Лойола, отец Бретт и прочие были так суровы потому, что им приходилось учить нас жить в жестоком и не прощающем ошибок обществе, однако их железные правила не давали нам ни глотка свободы, ни возможности вырваться из аналогов Летамхилл-роуд. Я провел там семь лет, с пяти до одиннадцати, под строжайшим контролем, и полагаю, что это место настолько же стало частью меня, как история моей семьи и собственный характер.

В 1954 году я покинул школу св. Томаса и перешел в неполную среднюю школу св. Роша. В перерывах между занятиями я продолжал совершенствоваться в насилии и начал слоняться по улицам в разных шайках. Как у отца и дяди Билли, драки с противниками с применением палок, железных прутьев и ножей стали обычным делом. Я без раздумий вступал в драки, будучи вооружен спрятанным под курткой топориком или ножом. Я предпочитал длинный штык, которым не колол, а колотил противника по голове толстой полосой стали. Неудивительно, что м-р Келли отчислил меня из школы св. Роша за драки, после чего последние два года обучения я посещал школу св. Марка, которую и окончил в возрасте 15 лет.

Чтобы понять мое поведение в этом возрасте, вам нужно понять субкультуру трущоб. Успех в том окружении измерялся не обычными показателями – хорошей работой, красивым домом или машиной. Тебя судили по тому, насколько ты был крут. Мог ли ты постоять за себя, вступить в драку; был ли способен на реванш после того, как тебя побили? Один местный парень по имени Томми Шаинт был фанатом вестернов, где одного из героев звали «Лезвие», и пользовался любимым орудием своего кумира – бритвой. У него был реванш на Кенмор стрит, и я помню, как его противник покидал место происшествия без уха. После реванша конфликт, как правило, не развивался. Места в иерархии либо подтверждались, либо подвергались перетасовке, и далее все вели себя как обычно.

Люди ненавидели систему обслуживания и считали, что ее надо вырубить (сломать). Однажды я был в увольнительной и видел, как приятель просунул шланг пылесоса в свой газовый счетчик, чтобы промотать назад цифры. Когда я рос, чаще проделывали фокус с картошкой. В электросчетчике сверлили отверстие, и внутрь вставлялась игла с подвешенной к ней для веса картошкой, которая предотвращала вращение колесика. Тип, известный как «Джонни Бу», выкручивал лампу из уличного фонаря и присоединял провод от своего дома, наслаждаясь преимуществами бесплатного электричества в темное время суток. Сейчас все куда изощреннее, умельцы ставят переключатели, которые позволяют при желании выключить счетчик электроэнергии.

Человек со стороны может прийти в ужас от всего этого – жестокости и мошенничества – однако для трущоб это было нормой, стесненные условия определяли ценности, по которым жили люди. Однако мои детские воспоминания никак нельзя назвать беспросветно-мрачными. Пасхальное воскресенье было большим праздником. Оно означало новые вещи, пасхальные яйца и начало католических общественных мероприятий, погода налаживалась и обсуждались школьные каникулы. Лично я обычно работал на фермера по имени Санни Мангалл. Работа на свежем воздухе и молоко, которое он нам давал сильно облегчали нам жизнь, и, хотя он не давал нам спуску, в глубине души мы понимали, что он любит нас. К сожалению, его ферму со временем поглотили растущие жилые кварталы.

Ухаживание (это называлось «крутить шашни») происходило в следующей форме. Присматривался потенциальный партнер, знакомство, как правило, проходило в местном кафе, владельцем которого был итальянец, Джонни Маттео. Назначался день и парочка отправлялась в кино. С каждым визитом молодые люди удалялись по рядам от экрана, когда вы добирались до последнего, считалось, что вы в отношениях. Вскоре следовала свадьба, и парочка перебиралась в отдельное жилье, квартиру с одной спальней со встроенной кроватью. Как правило, поначалу семейная жизнь была безоблачной; молодые люди могли устроиться на склады, где хранилось виски, либо на ковровую фабрику. Проблемы начинались с появлением детей: доходы падали вдвое, квартира становилась тесной, и мужчина начинал пропадать в пабах. Когда ему исполнялся двадцать один год, он терял работу, поскольку с этого возраста работодатель должен был платить ему по взрослой ставке. После этого он получал пособие по безработице и попадал в трудное положение. Не утверждаю, что так жил весь Глазго, однако в восточных пригородах – в Шетлстоне, Паркхеде и Карнтайне – дела обстояли именно так. Для тех, кто хотел избежать этой участи, существовало лишь два пути: перебраться в Англию, либо пойти в армию. Я выбрал последнее.

Оригинал: https://towmater-76.dreamwidth.org/36645.html

Сохранено