Перепахало

orden_bezdna — 20.07.2017 «Горький» запустил новую рубрику «Перепахало» — о книгах, которые западают в душу и меняют нашу жизнь. Первой о самом сокровенном — татуировке с цитатой из Буковски, смешном Достоевском и любви к Лимонову — рассказывает журналист Олеся Герасименко.

Мне двенадцать лет, у меня волосы ниже попы и розовые атласные занавески в комнате, где я сижу и читаю «Войну и мир». Мне пятнадцать лет, у меня стрижка под мальчика, половина головы выкрашена в синий, меня зовут гулять в парк за школой, но я сижу и читаю «Войну и мир». Мне двадцать пять, я ушла от бойфренда, семь дней в неделю работаю в редакции, пью и каждый раз с похмелья сижу и читаю «Войну и мир». Мне тридцать два, я собираюсь рожать, заставляю мужа дважды в день массировать мне ноги, а сама сижу и читаю «Войну и мир».

Меня до сих пор бесит Наташа Ростова. Вот это ее «Что в сундуках? Раз книги, то можно оставить!» при сборах в эвакуацию. И что она за человек: бежать трахаться с Курагиным, когда у тебя князь Андрей в предбаннике ошивается? Сейчас уже сразу пропускаю описания балов и абортов, все больше люблю батальные сцены, все сильнее — княжну Марью. Остранение — прием, который разбирают в школе на уроках литературы — стал для меня способом смириться с происходящим. Ну, например, Толстой не любил оперу, поэтому описывает ее бессмысленность глазами ребенка: на сцене картон и доски, дырка в полотнище, женщина ходит туда-сюда, а у танцора дрожат толстые ляжки. Я разглядываю в таком духе примерно все, что происходит вокруг. И еще чтобы без лишних слов о желаниях и настроении. Так классно еще Флобер делал: не «госпоже Бовари стало холодно», а «госпожа Бовари подошла к камину».

Вообще я предпочитаю о литературе не говорить. Несколько раз пробовала — выяснилось, что двое моих ближайших друзей художественную литературу вообще не читают, третья думает, что она вторична по отношению к живописи, а пятый просто хотел уговорить меня поехать к нему. С тех пор я примолкла, читаю себе под одеялом, пока дочь спит, и ладно. Помню, как неосмотрительно ляпнула, что Достоевский очень смешно пишет. Большей идиоткой я, наверное, не выглядела никогда. Полезла в телефон за цитатами и поняла, что нечего цитировать. Каждая фраза в отдельности — мытарство и гниль, а все вместе очень смешно. В общем, я тот самый человек, который вырос в рабоче-крестьянской семье в СССР, читая Толстого и Достоевского, и именно их книги повлияли на мою жизнь. Звучит пошловато, согласна. Как именно повлияли, тоже сразу не скажешь. Возможно, не перечитывай я вовремя «Братьев Карамазовых», давно бы кого-нибудь убила.

Плавного перехода я не придумала, поэтому будет прямой. Еще на мою жизнь повлиял Буковски. Похоже, что переводчики Буковски на русский соревнуются, как *********** [изворотливее — прим. ред.] выматериться. Я это заподозрила, когда попробовала прочитать его первый роман, «Почту», по-английски. А там — клад. Секс — сексуальный до горящих щек, печаль — печальная до морщин между бровями. Буковски — бесконечно мудрый, трагичный и глубокий писатель. (Как неловко это писать, господи. Мойте руки перед едой, трава зеленая. Путин наш президент). Был год, когда мне было физически плохо, если я не читала хотя бы страницу из Буковски за день. Тогда я пошла и сделала татуировку. На боку, чтобы самой можно было читать. I wanted to overthrow the government but all i brought down was somebody's wife. В третьей строчке мастер сделал ошибку, пропустил букву. Предложил исправить, место было, а я подумала: да это же идеально. Я же и есть тупая фанатка Буковски, которая набила себе его цитату с ошибкой. Я поехала первый раз в жизни в США — от Нью-Йорка до Калифорнии, из денег только кредитная карта — с главной целью: его могила на кладбище под Лос-Анджелесом с боксерскими перчатками на плите и надписью «Don`t try». И там такие холмы зеленые, ветер с океана дует, в общем, дорогое американское кладбище — он же под старость начал зарабатывать, и черные ребята на соседней могиле, которые своему недавно погибшему другу рэп включить приехали.

Нет, не получается.

Попробую по-другому. Короче, у него есть рассказ — вернее, глава из романа «Женщины», в которой он заезжает за Лидией и везет ее на пляж. Там покупает ей сэндвич, колу и две конфеты, на всякий случай разные, шоколадную и клубничную, он ведь только недавно начал с ней спать и не знает, какая ей больше понравится. Поэтому — две разные конфеты. И они сидят, смотрят на океан, который Буковски не считает красивым, он считает его уродливым и полным пустоты, как и всю природу. И вот он сидит смотрит на океан, а она на молодых черных, которые играют в баскетбол неподалеку. Потом они идут на парковку, он заводит машину, снимает ее с ручника, они трогаются и едут домой. Вообще, у Буковски часто уходит два-три абзаца на описание того, как он едет к женщине: садится в машину, заводит ее, едет, доезжает до места, паркуется и выходит. И эти абзацы — лучшее, что читало человечество о любви и грусти со времен Песни песней. В 2009 году прототип Лидии с пляжа, скульптор Линда Кинг, продала на аукционе 60 любовных писем Буковски за $69 000.

У меня дома висит портрет Лимонова. Люди приходят и корчат рожи: да ты что, он же нацист, путинист, коричневый, голубой... Да вашу ж мать! Больше всего рожа кривилась у Максима Ковальского, главного редактора журнала «Власть». Потому что, когда у меня спрашивали в интервью, кем я восхищаюсь, я отвечала: Эдуардом Лимоновым, Филипом Ротом и Максимом Ковальским. Последний читал и орал: как вы смеете меня рядом с этим упоминать. На второй год ора я отказалась обсуждать писателя, ни одной книги которого он не читал. Ковальский — иногда у него отключается гениальность и включает простой человеческий разум — вдруг согласился и сказал, мол, дайте что-то одно, но короткое, роман читать не буду. Я прислала ссылку на рассказ «Когда поэты были молодые». Через 15 минут получила сообщение: «Талантливо, **** [ничего не скажешь — прим. ред.]». Это примерно как если бы Путин на саммите признал, что Меркель круче него.

В 2011 году Лимонов влюбился и выпустил книжку чудовищных стихов: 180 страниц о сексе с худой замужней двадцати восьми лет. С рифмами вроде «Вижу я международно / Что в тебя вошел свободно / Итальянский красный *** [член — прим. ред.]». А я первый и последний раз в жизни написала книжную рецензию. «С другой стороны, врать незачем: в России мало поэтов, к которым женщины хотят приезжать ночью с бутылкой вина. В Штатах так ездили к Буковски, во Франции осаждали Генсбура. К шестидесятой странице сборника всклокоченный очкастый дед Лимон с печаткой на среднем пальце встает с ними рядом», — писала я. Надо ли говорить, что в его твиттере и фейсбуке я забанена.

Но я не обиделась. В первую ночь в роддоме я читала своей новорожденной дочери того же Лимонова. Спать она не хотела, и я решила приобщить ее к своим развлечениям: показала, как за окном идет снег, и стала читать «Великую мать любви». Свернувшись комком, она как раз была размером с ридер, дочь лежала и слушала. Так мы и уснули.

Лимонов учит быть аскетом, крепким и хладнокровным, учит смелости, независимости, он учит работать. Нет ничего лучше для вдохновения и прихода в себя, чем первые 20 страниц «Великой матери любви». Все его биографии бессмысленны. Никто лучше Лимонова не напишет, как Лимонов рылся в парижском мусорном баке, подбирая лимоны и салат на ужин, в ожидании рецензий на свою первую книгу. Проза Лимонова как настоящий друг, который тряхнет тебя за плечи и спросит, а не ***** [зарвался — прим. ред.] ли ты жить размазней. Только друзей не бывает, а книгой обзавестись можно всегда. Невозможно прочитать Лимонова, а потом пойти в «Старбакс» за тройным мокко с вишневым сиропом и ходить со стаканом по бульварам, изображая творческого человека. Вру, возможно, конечно, но это будет означать, что вы как были обмудиной, так обмудиной и остались.

Лимонов — великий русский писатель, чьи романы и рассказы входят в золотой фонд мировой литературы и представляют собой эталон безупречного стиля и русского языка. С этих слов должна начинаться википедия, это должно быть написано на первом же билборде в таможенной зоне любого аэропорта, и об этом должна говорить Катерина Андреева в каждом девятичасовом выпуске новостей.

Вот кто-то встречал на бульварах Толстого, а на каналах — Достоевского. Кто-то успел отправить Буковски свою фотографию и приехать в гости на недельку. А мы, мы с вами живем в городе, по улицам которого ходит и на площадях которого проповедует Эдуард Лимонов. Мне часто говорят, что ж ты, раз такая поклонница, не берешь у него интервью? А что можно спросить у солнечного затмения, садов Семирамиды, Колосса Родосского? Так что который год вопрос у меня к нему единственный: Эдуард Вениаминович, скажите, куда приехать?

Предлагаю и нам высказаться! Какие книги вас перепахали? Может быть не изменили ваш мир, но поразили так, что дух захватило??

Я не помню сколько мне было лет, пусть тоже будет 12. И я прочла Конан Дойля - "Пёстрая лента" - Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона.
Ни один рассказ так не поразил меня на всю жизнь, как этот. Страх, ужас, я была этой девушкой Элен Стоунер, я спала в комнате и слышала свист и шуршание. Прикрученная к полу кровать, фальшивый звонок, белое лицо сестры и крик - Пестрая Лента!
Цыгане! Это у них пестрые платки!
Великий Холмс и тот сначала не догадался, насколько ужасен был план отчима.
" Этот человек очень хитер, но я надеюсь, Ватсон, что нам удастся перехитрить его. Сегодня ночью нам предстоит пережить немало страшного, и потому, прошу вас, давайте пока спокойно закурим трубки и проведем эти несколько часов, разговаривая о чем-нибудь более веселом."

Забуду ли я когда-нибудь эту страшную бессонную ночь! Ни один звук не доносился до меня. Я не слышала даже дыхания своего друга, а между тем знала, что он сидит в двух шагах от меня с открытыми глазами, в таком же напряженном, нервном состоянии, как и я. Ставни не пропускали ни малейшего луча света, мы сидели в абсолютной тьме.

— Вы видите ее, Уотсон? — проревел он. — Видите?
Но я ничего не видел. Пока Холмс чиркал спичкой, я слышал тихий отчетливый свист, но внезапный яркий свет так ослепил мои утомленные глаза, что я не мог ничего разглядеть и не понял, почему Холмс так яростно хлещет тростью. Однако я успел заметить выражение ужаса и отвращения на его мертвенно-бледном лице.
Холмс перестал хлестать и начал пристально разглядывать вентилятор, как вдруг тишину ночи прорезал такой ужасный крик, какого я не слышал никогда в жизни. Этот хриплый крик, в котором смешались страдание, страх и ярость, становился все громче и громче. Похолодевшие от ужаса, мы глядели друг на друга, пока последний вопль не замер в тишине.
— Что это значит? — спросил я, задыхаясь.
— Это значит, что все кончено, — ответил Холмс. — И в сущности, это к лучшему. Возьмите револьвер, и пойдем в комнату доктора Ройлотта.

Необычайное зрелище представилось нашим взорам. На столе стоял фонарь, бросая яркий луч света на железный несгораемый шкаф, дверца которого была полуоткрыта. У стола на соломенном стуле сидел доктор Гримиби Ройлотт в длинном сером халате, из-под которого виднелись голые лодыжки. Он сидел, задрав подбородок кверху, неподвижно устремив глаза в потолок; в глазах застыло выражение страха. Вокруг его головы туго обвилась какая-то необыкновенная, желтая с коричневыми крапинками лента. При нашем появлении доктор не шевельнулся и не издал ни звука.

— Лента! Пестрая лента! — прошептал Холмс.

Я сделал шаг вперед. В то же мгновение странный головной убор зашевелился, и из волос доктора Ройлотта поднялась граненая головка и раздувшаяся шея ужасной змеи.

— Болотная гадюка! — вскричал Холмс. — Самая смертоносная индийская змея! Он умер через девять секунд после укуса. «Поднявший меч от меча и погибнет», и тот, кто роет другому яму, сам в нее попадет. Посадим эту тварь в ее логово, отправим мисс Стоунер в какое-нибудь спокойное место и дадим знать полиции о том, что случилось.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив