«Евгений Онегин» – удивительное произведение. Здесь изобилие выразительных деталей, к каждой не хватает усердия приглядеться. А нередко потянешь за очень тоненькую ниточку – вытягивается нечто серьезное, помогающее уяснить важную проблему…

Вот одна из деталей такого рода.

И хоть он был повеса пылкой,

Но разлюбил он наконец

И брань, и саблю, и свинец.

Деталь попадала в поле зрения пушкинистов. Фрагмент, по мысли В.В. Набокова, «поражает своей неясностью»‌. Исследователь склоняется к тому, чтобы видеть здесь смутный намек на дуэльную историю. Категоричен в своих примечаниях С.М. Бонди: «Здесь речь идет о дуэлях»‌. В.А. Кошелев даже считает Онегина «поднаторевшим в брани», «опытным дуэлянтом»‌.

Иначе понимал деталь Н.Л. Бродский: «…Признание, что Онегин когда-то любил “брань, саблю и свинец”, может быть истолкована как указание на связи статского молодого человека с военными, на его тяготение к кружку военной молодежи»‌.

А как подает своего героя сам автор? Тут нас ждет неожиданность: Пушкин предпочитает мыслить альтернативно, ситуацию или поступок он объясняет не одним («правильным») волеизъявлением, но несколькими, на выбор. Вырабатывается и такой прием: «не надобно всё высказывать – это есть тайна занимательности».

Связь статского человека с военными подтверждается дружеским общением Онегина с Кавериным, да и в его беседе с мужем Татьяны всплывают «проказы, шутки прежних лет». Онегин не похож на бретера, поскольку показан мастером избегать конфликтных ситуаций:

Когда ж хотелось уничтожить

Ему соперников своих,

Как он язвительно злословил!

Какие сети им готовил!

Но вы, блаженные мужья,

С ним оставались вы друзья…

Тут, пожалуй, поэт неудачно сместил акценты. «Блаженных мужей» вряд ли возможно аттестовать «соперниками»: те браки заключались не по любви, а по расчету; у молодого красавца тут явное преимущество. Наличие соперников у Онегина можно предполагать – среди таких же Ловеласов, каким был он сам. Когда Онегин в шоке после своего реального рокового выстрела, поэт как будто дает ему время хоть немного придти в себя и дает обширное отступление, рисуя светские нравы, к которым и Онегин был когда-то причастен.

Приятно дерзкой эпиграммой

Взбесить оплошного врага;

Приятно зреть, как он, упрямо

Склонив бодливые рога,

Невольно в зеркало глядится

И узнавать себя стыдится;

Приятней, если он, друзья,

Завоет сдуру: это я!

Еще приятнее в молчанье

Ему готовить честный гроб

И тихо целить в бледный лоб

На благородном расстоянье…

Владение героя эпиграммами как оружием не раз отмечается в романе. Онегин умел «возбуждать улыбку дам / Огнем нежданных эпиграмм». Даже поэт заявляет, что не сразу привык «К его язвительному спору, / И к шутке с желчью пополам, / И злости мрачных эпиграмм».

Дуэлям совсем не обязательно было оканчиваться смертельным исходом. Онегин умел извлекать пользу из таких ситуаций. Имел талант «С ученым видом знатока / Хранить молчанье в важном споре» – и слыть умником. Чего доброго и в бескровных дуэлях слыл храбрецом. Кухней дуэльных историй Онегин, безусловно, владел. Если про него сказано, что он «разлюбил» оружие дуэлей, то нет оснований сомневаться: было время, когда он любил утверждать себя посредством дуэльных историй. Был ли Онегин бретером? Несомненно, был. Но и оставил это занятие – в числе других занятий светского человека.

Мы наблюдаем сугубо частный факт. А какая серьезная проблема за ним встает?

Пушкинисты не пытаются условиться, как воспринимать главного героя романа в стихах: героем статичным – или динамичным? Онегина видят и таким, и эдаким; далее констатации дело обычно не идет. Между тем две версии неравноценны, истинна только одна: Пушкин создает облик динамичного героя. Десять лет (от первых черновых строк до выхода романа в полном виде) провел поэт в работе над этим произведением – и что же, все это время разделял хандру, потом даже тоску героя? А сам в своем духовном развитии прошел колоссальный путь и героя, прощаясь с ним, именует «спутником странным»! Так что исследовательская задача не исчерпывается констатацией, надобно полностью осмыслить этапы эволюции героя (понятно: это тема для монографии, а не для краткой заметки). Но общее проявляется и в частном.

У нас господствует представление: в деревню приехал тот же самый светский лев, который блистал на столичном паркете. Это грубая ошибка. В деревню приехал человек, который еще в Петербурге порвал со светским образом жизни в силу разочарования в нем. Был в том числе и бретером? Был, но в новой жизни о том и забыл. Тут я выскажу мысль неожиданную: плохо, что забыл! Если бы не забыл – понимал бы, что своим демаршем против Ленского на именинах Татьяны он создал дуэльную ситуацию и подумал бы о том, как ее разрядить. А он получает от обиженного друга вызов совершенно неожиданно для себя и перед лицом торжествующего Зарецкого вынужден сказать, «что он всегда готов». Задним числом будет недоволен собой, но время упущено.

Появившись в деревне, Онегин очень быстро получил у соседей репутацию «опаснейшего чудака» и «фармазона». Не уточняется, знал ли Онегин, как его именуют соседи. Если бы и знал, вряд ли бы на то обиделся: тут соседи разоблачают сами себя. А теперь вдруг стал зависимым от «общественного мнения», которое вроде бы не слишком уважал? Но, во-первых, изменился – не означает: заново родился. Во-вторых, мнение мнению рознь. Отказ от дуэли после данного на нее согласия было слишком легко повернуть против дворянской чести; осталось действовать, «как в страшном, непонятном сне».

Онегин тяжко переживает то, что он стал невольным убийцей. Он и деревню покинул, поскольку «окровавленная тень / Ему являлась каждый день». И во время его второго столичного затворничества «пестрый фараон» воображения вновь и вновь воспроизводит четкую картину:

То видит он: на талом снеге,

Как будто спящий на ночлеге,

Недвижим юноша лежит,

И слышит голос: что ж? убит.

Даже в письме к Татьяне, понимая, что дуэльная история его не красит, он вынужден упомянуть: «Еще одно нас разлучило… / Несчастной жертвой Ленский пал…» Тут об этом сказано тоном светской вежливости, но внешний лоск прикрывает грубый факт: убийце жениха сестры совестью запрещено переступать порог имения Лариных.

Тяжкое переживание Онегиным своей вины в дуэльной истории ни мало не характерно для бретера, которому отправить человека к праотцам ничего не стоит. Так что отказ Онегина от бретерства означает не забвение каких-то ритуальных привычек, но глубокое обновление духовного мира, которое становится более человечным.

Если воспринимать Онегина героем статичным, суждения о нем приобретают односторонний характер. Если видеть динамику построения образа, то и контрастным суждениям находится свое, но не универсальное, а конкретное место. Онегин – и бретер, и человек, забывший о том, что был бретером: прежние замашки вытеснены новыми интересами. Частное тут вполне органично вписывается в панораму целого.

https://discours.io/articles/culture/onegin-breter-i-chelovek-zabyvshiy-chto-byl-breterom