Один нормальный день

define_violence — 31.08.2012 Начало здесь

На мытьё посуды они, разумеется, наплевали. Неприкаянные городские дети, ошалевшие от солнца, кислорода и пригородной расслабляющей неги, они выволокли на веранду пыльные, нетронутые с прошлого лета пластиковые шезлонги, но так и не улеглись и просто разгуливали вокруг. Роговская безымянная спутница – Ванька, балбес, и не подумал никого представлять – выскользнула из машины тут же, стоило им въехать в ворота, и, не оглядываясь, сбежала, словно торопясь наверстать упущенные полчаса; он отвёл глаза всего на секунду, чтобы вытащить из машины источающий сочный бараний дух, раздавленный жарой влажный пакет и отпихнуть взволнованного, жадно дышащего Боба, а когда поднял их снова, она уже сидела по-турецки на желтых полированных досках, задрав голову, неподвижная, как сфинкс – там, с ними, далеко. Обходя дом, морщась от скользких целлофановых прикосновений, он увидел, как толстый Гордеев, румяный, весь в перламутровых мокрых каплях, приветственно машет ему запотевшей пивной бутылкой, и как голый по пояс Ванька отклеивается от перил и, бросив облачённую в купальник светловолосую девицу, идёт ему навстречу – и, удивляясь самому себе, ускорил шаг, спеша захлопнуть дверь и спрятаться в пыльной прохладе прихожей прежде, чем сын догонит его.

Холодную, свежую баранью ногу на кухонный стол укладывать было нельзя – там по-прежнему разлагался отвергнутый магазинный шашлык, кисла забитая окурками вчерашняя пепельница и пара липких кофейных кружек. Соседство это вдруг показалось ему почти таким же неуместным, как собственное присутствие среди этих шумящих сейчас за окном, на веранде, здоровых молодых млекопитающих, бездумных и беззаботных; какое-то время он просто разглядывал стол, озадаченный необходимостью предпринять-таки что-то созидательное, а потом вытряхнул баранину на угол стола – она тяжело плюхнула по керамической поверхности и затихла – и неожиданно для себя самого одним движением сгрёб в освободившийся пакет зловонное шашлычное ведерко, пепельницу, кружки и дальше, не останавливаясь – ни в чём не повинную прозрачную мельницу для соли, тяжёлую латунную зажигалку, забытую с вечера тарелку с присохшей вилкой. В пакете жалобно захрустело, зазвякало; в задницу созидание, подумал он мстительно, чёртов дом забит этим мелким никому не нужным барахлом, и если даже вовсе не мыть, не менять, не стирать, если вот так – просто – выбрасывать – ведь хватит же, хватит всё равно. Пап, тревожно спросил Ванька, когда он волок набитый мусором и немытой посудой пакет к припаркованному снаружи мусорному контейнеру, и Рогов, оглянувшись, улыбнулся ему – коротко и с облегчением.

- Мариновать времени нет, - сообщил он, когда дети – все четверо – вернулись в дом, наплевав на бушующее снаружи солнце. – Сделаем кебаб.
Он рубил перламутровое обескровленное мясо на кусочки, радуясь чистому, сухому стуку гнутого узбекского ножа, собственным пальцам, ловко управляющимся с костяной скользкой ручкой и тому, как они сидят вокруг и молча следят за его руками; и хотя ему, конечно, были недоступны ни скорость, ни ласкающая лёгкость тёмных больших Наилиных ладоней – Наиля рубила мясо как хирург, как дирижёр, и он всегда покупал только у неё, не торгуясь, именно ради этого великолепного зрелища – даже его любительской сноровки хватило, чтобы произвести на них впечатление.
- Ты прямо шеф-повар, Михалыч, - восторженно начал Гордеев, и в эту же самую минуту широкое чёрное лезвие вздрогнуло, провернулось и распороло Рогову указательный палец чуть выше первой фаланги. Поверх бледной рубленой баранины его собственная кровь казалась живой и яркой.

Вторая девица оказалась сливочная, в ямочку, с медовыми тщательно растрепанными волосами – она деловито захлопотала над дурацкой царапиной «дайте сюда, скорей, Ваня, где тут аптечка у вас», он послушно отдал руку и пару минут терпеливо ждал, разглядывая чистую кожу на висках и ресницы шелковые, как беличьи кисти, и крепкий свежий живот под пляжным платком, и розовые отшлифованные пальцы ног. Даже пахла она стерильными, скучными цветами – какими-то фиалками или сиренью; а два дурня, конечно, сослепу волочатся именно за этой, подумал Рогов и почему-то обрадовался.

Ванька, взявшийся дорубить мясо, справлялся паршиво: криво держа нож в левой руке, он кромсал и пилил вместо того, чтобы резать, весело превращая благородную баранину в груду неровных мясных огрызков. Он всегда был такой – небрежный, неловкий, «безрукий» - именно это роговское определение сильнее всего обижало его бывшую жену как до развода, так и, в особенности, после. Она умела быть безбрежно, по-матерински снисходительна, и снисходительность эта никогда Рогову не давалась: определив у трёхлетнего сына леворукость, она подняла ее над головой, как флаг, который с тех пор несла агрессивно и с вызовом, терроризируя консервативных воспитателей и учителей, и Рогову иногда казалось, что этот её самостоятельный диагноз, возможно, и лишил мальчика возможности научиться пользоваться правой рукой как следует. А левая у него, очевидно, росла из задницы – хотя это никому, похоже, не приносило огорчения, кроме его отца.

Зато с женщинами Ваньке всегда было легко. Что-то он такое про них понимал – неглубоко и совсем без усилий, по-детски, инстинктивно, и дело было не только в его великодушной всепрощающей матери, потому что и остальные роговские бабы, случившиеся после жены, тоже все до единой страшно с ним носились. Изредка приезжающий на выходные мягкий балованный ребёнок, вначале – уязвимый шестилетка, зовущий маму посреди ночи (и каждая, каждая! включая совсем юных и не знавших материнства, выпрыгивала из роговской постели, прикрываясь на бегу, утешать, обнимать и шептаться), а после – застенчивый и нескладный подросток, которого они развлекали и тормошили, с которым даже, пожалуй, флиртовали, он не прилагал ни малейших усилий для того, чтобы им понравиться, но всегда почему-то получал – буквально с порога – какую-то непонятную индульгенцию, незаслуженный аванс. Именно женщины всегда мгновенно вставали на его защиту, именно с ними он делался расслаблен и весел, в то время как в мужской компании – в любой, даже в обществе собственного отца – он терялся и нервничал, и держался особняком. Рогов и друзей-то Ванькиных не смог бы назвать ни одного, кроме разве что грубого Гордеева, от которого по этой самой причине и не было никакого спасения, оравшего в эту самую минуту:
- Джованни! Закругляйся уже со своими приготовлениями, с утра же не жрали!
Ванька смирно улыбнулся и быстрее заработал ножом. Хоть бы майку надел, подумал Рогов, неприязненно оглядывая взмокшие гордеевские телеса, притащился за стол в трусах. Ну, или давай, тряси своим животом, и тогда даже эта сливочная дура тебе не достанется.

В бритье по-прежнему не было смысла, но переодеться, пожалуй, всё-таки стоило. Он поднялся наверх, в спальню, и мгновенно пожалел о том, что забыл закрыть шторы – солнце разогрело и высушило воздух, и безнадежная муха гулко стучалась изнутри в запертое оконное стекло. Старательно повернувшись спиной к развороченной истерзанной постели, в которой накануне спал, не раздеваясь, он с облегчением закрыл за собой дверь и сбросил вчерашнюю одежду себе под ноги. Чертова жара, впереди еще два месяца удушливой жаркой духоты, и нестриженое заброшенное поле под окном скоро пожелтеет, высохнет и примется шелестеть от каждого порыва ветра, как старое накрахмаленное платье, а потом будет мягкая мокрая осень, серая и нежная, которая проскользнёт стремительно и незаметно, словно её вообще не было. А зимой, подумал он, я умру.

Голый, он подошёл к зеркалу и какое-то время просто стоял, расставив ноги и опустив руки вдоль тела. Толстеть он так и не начал – пожалуй, разве что расплылся немного в поясе, и плечи стали мягче. Наследственная грузная тонконогость, настигшая под старость всех мужчин в роду – и отца его, и деда – больше ему не угрожала. Инфаркта и цирроза печени тоже, кстати, можно было теперь не бояться. Он прижал правую ладонь чуть ниже солнечного сплетения – иногда ему казалось, что он может ее нащупать, что она совсем близко, под кожей и тонкой мышечной тканью, небольшая невидимая шишка, жадный сгусток клеток, глодающий поджелудочную железу, который не причиняет ему пока ни боли, ни особенного дискомфорта и убьёт его примерно к Новому году, может быть, немного позже. Внизу зашумели, раздался восторженный Бобкин вопль, мясо они что ли на пол уронили, подумал Рогов и заторопился, натягивая джинсы и чистую мятую футболку. Прямо за дверью стояла утренняя желтоглазая девочка – теперь босая, без сандалий. В руке у нее был квадратный тяжелый, наполовину наполненный стакан.
- Лёд я не нашла, - сказала она, вытягивая руку со стаканом вперёд. – И потом, может, вы не любите со льдом?
- Утро же, - сказал он с сомнением и всё-таки потянулся, и отхлебнул, и с первым же глотком почувствовал тепло в горле и в висках, а она повернулась и пошла вниз по лестнице, негромко щёлкая босыми пятками по деревянным ступеням.

Пока лепили кривоватые плоские кебабы, он успел выпить еще две полноценных порции, радуясь горячему шуму в ушах и отсутствию привычной тошноты, и чтобы летучее ощущение радости не растворилось и не раскисло, бросил гостей рыться в шкафах, звенеть стаканами и тарелками и ушёл на веранду, зажав под мышкой прохладную зелёную бутылку. Пап, а салфетки где у тебя, крикнул Ванька ему вслед, но он не стал оглядываться – к черту салфетки, обойдутся и без салфеток. Снаружи оглушительно ревели сверчки, небо было высокое, страшное и безграничное, и лес на горизонте стоял неподвижный и сонный, разомлевший от солнечного жара. Я живой, подумал он, прислоняясь спиной к шершавой, покрытой зеленоватой древесной пылью стене дома и крутанул жестяную пробку с острыми краями, и отхлебнул прямо из горлышка, чтобы не терять больше ни единой минуты.

Когда они, в конце концов, тоже высыпали на улицу – нагруженные посудой, бутылками и мясом, сопровождаемые возмущённым сеттером, которому явно не перепало ни кусочка, он на самом деле обрадовался их появлению. Они были такие смешные, весёлые и тёплые, и всё у них пока ещё было хорошо, и еще долго будет хорошо, и по крайней мере сейчас, после трехсот как минимум граммов Джеймесона, проглоченного на голодный желудок, это не вызвало у него никакой зависти, а только радость и желание держаться к ним поближе. Даже когда они принялись с задорным скрежетом двигать по рыжим полированным доскам веранды тяжеленный стол, сдирая палубный лак. Даже когда они набили дорогущую роговскую барбекюшницу крупными поленьями, вывороченными прямо из дровницы, ни единожды не ударив топором, а после залили несчастные суковатые куски дерева какой-то вонючей химической дрянью и плюхнули обречённые кебабы на решётку раньше времени, не дожидаясь ровного угольного жара – он не сказал им ни слова, а просто сидел, устроив согревшуюся бутылку между расставленных коленей, и смотрел на них, и слушал.
И только когда они возвратились, бухнув посреди стола миску, полную обугленной пересушенной баранины, когда Ванька повернулся к нему и открыл рот, чтобы сказать – пап, он всегда начинал фразы с этого слова, пап, говорил он, но очень редко при этом смотрел ему в глаза, почти никогда, на самом деле, не смотрел; когда Рогов попытался подняться на ноги, чтобы подойти к ним и не смог, пошатнулся и схватился рукой за стену, и его немедленно замутило – вот тогда он рассердился. Сам на себя, оттого, что зачем-то напился – глупо, на жаре, в полдень, и на них – за то, что молоды и здоровы и действительно способны съесть обожжённое, погибшее мясо и не заметить; за то, что они поймут сейчас, как он безнадёжно пьян. Захлопнув за собой тяжёлую входную дверь, он преодолел искушение задвинуть щеколду – это было бы совсем уж по-детски – и ринулся в ванную, зацепившись обо что-то плечом, и долго стоял там, опустив голову под холодную струю воды, зажмурившись и осторожно дыша сквозь сжатые зубы, и чувствовал, как отступают дурнота и стыд, и злость, и думал – неважно, неважно, просто пусть меня перестанет мутить, пусть сегодня будет нормальный день, один нормальный день.

Он вернулся на веранду спустя полчаса, с мокрыми волосами и влажными пятнами на плечах, посвежевший и злой – по крайней мере, печень по-прежнему работает как часы; сейчас главное – заставить себя что-нибудь съесть, что угодно, лишь бы не пить больше на пустой желудок. Сморщенные чёрные кебабы внушали ужас и едва не вызвали у него новый приступ тошноты; поискав глазами на столе, он нашел подсыхающий нарезанный хлеб и сыр, и поспешно проглотил по куску того и другого, через силу и без удовольствия.
- Ну? – предложил Гордеев многозначительно и встряхнул бутылку роговского виски, из которой за время его отсутствия почему-то изрядно убыло. – Ты как?
Вместо ответа Рогов некоторое время внимательно прислушивался к себе, а потом взял с тарелки последний кусок сыра и подставил стакан.

Когда Джеймесон закончился – до обидного быстро – нужно было спасать положение, потому что вульгарный Гордеев начал уже что-то вроде «а теперь водочки, водочки, да?» и потащил откуда-то из-под стола теплое прозрачное стекло, и забулькал. Водка сейчас точно была ни к чему, так что Рогову снова пришлось возвращаться в дом и рыться на кухонных полках. Он нашёл нераспечатанную, в коробке, пижонскую односолодовую бутылку и прежде, чем выйти из кухни, распахнул холодильник, скользнул взглядом по пустым полкам, вытащил молоко и отпил прямо из пакета, повинуясь всё тому же импульсу – хоть чем-то заполнить желудок. Молоко оказалось кислое. Он даже не смог бы вспомнить, когда его покупал.

Ванька быстро раскис и захмелел, и только мотал теперь головой, улыбаясь и накрывая свой стакан ладонью, когда они принимались разливать и чокаться, а девчонки в два горла задорно уговорили три бутылки белого вина, привезенного с собой, и тоже немного поплыли. Гордеева же, казалось, ничего не брало – он покрылся обильным потом и сильно покраснел, но глаза у него были ясные и трезвые. Здоровый, черт, враждебно подумал Рогов, вымахал килограммов под сто, не меньше, пил бы лучше свою водку. Основная проблема заключалась в том, что его никак было не заткнуть – он и в шестнадцать был такой же шумный, толстый горлодёр, смеющийся над собственными шутками. Первой сбежала желтоглазая девочка – выскользнула из-под надвинувшейся тени назад, к сползшему на самый край веранды солнцу, повернулась спиной и застыла, задрав подбородок, как ящерица на горячем камне; а спустя четверть часа Ваня, качнувшись, отодвинул стул и встал, но вместо того, чтобы подобраться к ней поближе – давай, Ваня, давай, сказал ему Рогов беззвучно – повернул в другую сторону и повис на перилах в десяти шагах от стола, и задышал шумно и беспомощно. Бросив хищного Гордеева мучить сливочную девицу анекдотами, Рогов поднялся и пошёл к мальчику.

- Ванька, Ванька, - мягко сказал он, становясь рядом, - чего ж ты виски-то хлещешь, если пить не умеешь? Давай, кофе тебе сварю.
- Не надо кофе, - ответил сын – большой, светлый и беззащитный и, подняв лицо, улыбнулся слабо и виновато. – Я постою просто, пап, я нормально..
Мне же надо будет сказать ему, подумал Рогов, глядя на расслабленный мягкий профиль. Не сегодня, конечно, но рано или поздно. И довольно, наверное, скоро. Уж ему-то точно надо будет сказать.
- А хочешь, - произнёс он неожиданно для себя, - хочешь, подарю тебе свою машину?
Ванька булькнул горлом и повернулся, и посмотрел на него недоверчиво и как-то даже испуганно.
- Ну не сейчас. На Новый год, например, - поспешно сказал Рогов.
- А давайте выпьем, - доверительно предложил Гордеев откуда-то из-за спины, и на месте Ванькиного лица возникла его влажная физиономия и три захватанных стакана, наполненных почти до половины.
Пальцы он, конечно, засунул внутрь стаканов. Когда же ты сгинешь наконец, черт бы тебя побрал, застонал Рогов мысленно, но вместо того, чтобы послушно сгинуть, тот, напротив, материализовался, втиснувшись между ними и приобняв обмякшего Ваньку свободной рукой.
- Ничего, Джованни, ничего, и пить тебя научим, и человека из тебя сделаем! – сказал он нежно и прижал Ваньку к мокрой груди, и даже, кажется, потрепал его по затылку. – С понедельника и начнём. Беру его к себе на работу, - сообщил он Рогову, улыбаясь, - хватит нищебродствовать. - и Рогов немедленно рассвирепел – и от этого дурацкого «Джованни», и от Ванькиной пьяной смущённой улыбки, и потому ещё, что вдруг понял – он понятия не имеет, что там у сына с работой и есть ли она вообще.

- Ну-ка дай сюда, - сказал он и выдернул из гордеевских пальцев какой-то из трёх одинаковых, неразличимых стаканов и быстро, в три больших глотка выпил свою порцию и сразу за ней, без паузы – Ванькину, смутно понимая, что хочет просто, чтобы Гордеев освободил руки. Виски жарко стукнул в висках и обжёг горло. Он жадно шарил глазами по расплывшейся, по-прежнему голой по пояс фигуре напротив и даже отошёл на два шага, чтобы лучше было видно. Поводов не находилось.
- Что это у тебя на шее, - услышал он собственный нехороший, сухой голос, - на шее это у тебя что.
- Это? Кельтский крест, - дружелюбно сказал ничего не подозревающий Гордеев и в один приём вылил полстакана односолодового виски себе в пасть, и продолжил неожиданно: – Символизирует солнце, воздух, землю и воду в единстве.
- Да какой ты нахер кельт, - с облегчением сказал тогда Рогов и двинулся плечом вперёд.
- Пап, - сказал Ванька тревожно.
- Мальчики, - сказала сливочная из-за стола.

Вблизи Гордеев оказался выше почти на голову, и это почему-то было даже хорошо, стыдно было лупить давнишнего приятеля собственного сына, если бы он не был на голову выше и килограммов на двадцать тяжелее, и вначале обязательно нужно было потолкаться, это всегда считалось хорошим началом драки, ну или боднуть, например, головой в подбородок – и сливочная там, позади, восхищённо уже затихла, но тут он увидел Ванькины страдальчески вскинутые брови, и Гордеев вытянул вперёд длинные свои лапы и мягко взял его за плечи:
- Ну ладно, ладно тебе, - сказал он горестно. – Ну чего ты. Михалыч, может, у тебя случилось чего? Ты какой-то, не знаю. На себя не похожий.
- Жара, наверное, - устало ответил Рогов, остывая и отворачивая лицо.
- А давайте я тоже. С вами выпью виски, - кокетливо сказала сливочная. – Только мне надо разбавить!
- Томатным соком, - предложил Рогов, оборачиваясь к ней, и Гордеев симпатично захихикал у него за спиной.
И всё снова как-то наладилось.

Дальше было много всего – вечер оказался длинный и запомнился вспышками, яркими и несвязанными между собой фрагментами, в один из которых он сидел возле желтоглазой девочки на гладких досках и разглядывал царапину на ее золотистой коленке и прозрачные, сияющие в рыжих закатных лучах солнца волоски на ее предплечьях, и в ногах у них стояла горячая пыльная бутылка коньяка, из которой они молча пили, отхлёбывая по очереди, маленькими глотками
Потом он танцевал с её сливочной подругой под какую-то глупую музыку, добытую чуть ли не из Ванькиного телефона – босиком, прямо на нестриженной, покрытой росой траве, и во время этого неизвестно откуда возникшего танца Рогову открылись две вещи – выступающие, некрасивые косточки у неё на ступнях и две прекрасных горячих сиськи, мягко жмущиеся к его рёбрам. После дня на жаре её бесполая сирень, слава богу, выветрилась, и она, наконец, запахла сладко и резко, почти так, как нужно
И когда солнце село, они разожгли костёр – высокий и жаркий, и стояли вокруг – нетвёрдо, качаясь, и даже, кажется, что-то пели, и у Гордеева обнаружился сильный хороший голос, которому не было бы цены, если б он помнил слова хотя бы одной песни от начала и до конца
Ещё позже он сидел с Ванькой вдвоём над разорённым, заляпанным столом и держал его ладонью за тёплый нестриженый затылок, и говорил ему «никого не слушай, всё будет хорошо, слышишь, ты молодец, всё у тебя будет, и звони мне, ты звони мне», а Ванька кивал и отвечал ему «да, пап, конечно, пап, обязательно, пап»
Оставшийся без присмотра Боб, стоя на задних лапах, жадно глотал из миски остывшее мясо, и Рогов подумал вяло, я ведь не покормил его, дерьмо я, а не хозяин
А после вдруг все пропали – и остался только он и желтоглазая девочка, с которой они шли почему-то по той же самой, заросшей кустами обочине – и он совершенно не помнил при этом, как они открывали калитку и выходили на улицу, и тусклые придорожные фонари иссякали у них за спиной, потому что деревня кончалась, и по обе стороны от дороги осталось только поле – сырое, дышащее паром, и девочка вдруг щелчком выбросила сигарету, засмеялась и сказала ой, подожди минутку, не смотри – и присела прямо у обочины, в шаге от него, и он запрокинул голову и услышал тёплый запах мокрой травы, и увидел холодные звёзды вверху, далеко
И они бежали назад, торопливо, словно спасаясь от погони, и на веранде она повернулась к нему лицом и подпрыгнула, подтянувшись на руках, легко оттолкнувшись ногами от пола, и уселась на стол, и язык у неё был тонкий и горячий, как жало маленькой змеи, и ладонью он чувствовал острый и твёрдый, как пуговица, сосок, и входная дверь лязгнула, выпустив наружу желтый прямоугольник света, и гордеевский голос произнёс осторожно, шёпотом – Михалыч, мы у тебя там ещё ром нашли, ты ничего? не против? – и тогда он выдохнул и убрал руки, и отошёл на шаг, потому что день его только что закончился, в эту самую секунду.

Ночью на него впервые навалился ужас. Это была еще не боль – не настоящая боль, не такая, которую нельзя было выдержать, просто тошнота и первобытный, липкий детский страх. Он стоял на коленях возле разорённой постели и ловил ртом воздух, и прижимал обе руки к животу, и думал – жить, как же хочется жить, и больше всего на свете ему хотелось сейчас набрать телефонный номер и услышать в трубке голос женщины, с которой он прожил когда-то давно четырнадцать лет, и ничего не говорить, и чтобы она просто как раньше тихо смеялась в темноте.

Проснулся он необычно рано – не было ещё восьми – и, свистнув Боба, вышел с ним за ворота и целый час бродил по пояс в сырой с ночи траве, наблюдая за рыжей треугольной макушкой, зигзагами взрезающей желтое и заброшенное ничейное поле. Кто бы мог подумать, что пятидесятилетнему хозяину поздно заводить молодую собаку, и ведь, главное, не пристроишь никуда, кому в городе нужен не знавший ошейника сумасшедший недрессированный сеттер. Когда солнце начало, наконец, припекать и подсветило верхушки высохших полевых сорняков и рыжую роговскую крышу, Боб вернулся к нему, счастливый и облепленный репьями – не по команде, а просто оттого, что устал и проголодался – и сунул ему под ладонь горячую остроконечную голову. Пошли домой завтракать, дурачина, сказал ему Рогов, и они небыстро зашагали назад, человек и собака, оставляя на выцветшем асфальте мокрые от росы следы.

Сохранено