Обзор цивилизации Ацтеков. Глава 4.

andreizubarev — 04.01.2011 МЕКСИКАНСКИЕ ИЕРОГЛИФЫ – МАНУСКРИПТЫ – АРИФМЕТИКА – ХРОНОЛОГИЯ – АСТРОНОМИЯ

Это облегчение - повернуться от мрачных страниц предыдущей главы к более светлой стороне картины, и рассмотреть тот же самый народ в его благородных усилиях подняться из состояния варварства, и занять достойную ступень на лестнице цивилизации. Это тем более интересно, что эти усилия предпринимались на совершенно новом театре действия, в стороне от тех процессов, которые действуют в Старом Свете; обитатели которого, составляющие одно большое братство народов, соединены вместе симпатиями, отчего малейшая искра знания, вспыхнувшая в одном месте, распространяется постепенно шире и дальше, пока не рассеет свой радостный свет над самыми удаленными. Любопытно наблюдать человеческий ум, в этом новом положении, подчиняющийся тем же самым законам, что и на старом континенте, и выбирающий схожие направления в своих первых исканиях истины, - настолько схожие, на самом деле, что они если и не доказывают, возможно, гипотезу заимствования, способны, по меньшей мере, внушать таковую - общего источника.

В восточном полушарии, мы находим некоторые народы, как Греки например, с колыбели пораженные такой любовью к прекрасному, что они не вольны обходиться без него даже в произведениях трезвой науки; и другие народы, помимо того, предполагавшие свое более суровое предназначение, у которых даже воображение и изящное искусство были сделаны лишь средствами. Творения такого народа следует оценивать не по обычным правилам вкуса, но по их соответствию той особой цели, ради которой они были задуманы. Такими народами были Египтяне в Старом Свете, и Мексиканцы в Новом. Мы имели уже возможность отметить сходство этих двух народов в их храмовом хозяйстве. Мы будем еще сильнее удивлены таковым в их научной культуре, особенно в их иероглифической письменности и в их астрономии.

Описывать действия и событий рисованием видимых предметов, кажется должно быть природным внушением, и практикуется, некоторым способом, примитивнейшими дикарями. Северно-американский индеец вырезает стрелу на коре дерева, чтобы показать идущим следом направление своего марша, и другой условленный знак, сообщающий об успехе его экспедиций. Но нарисовать вразумительно последовательную серию этих действий - формирующую то, что Варбутрон остроумно назвал “живописьменость” - требует комбинации идей, что равна положительно интеллектуальному усилию. Еще дальше, когда цель художника, не ограничиваясь настоящим, проникать в прошлое и извлекать из его темных тайников уроки для грядущих поколений, мы видим зарождение письменной культуры, и опознаем свидетельство решительной цивилизации в самой этой попытке, какой бы не была она несовершенной. Буквальное копирование предметов не будет отвечать этому более сложному и обширному замыслу. Оно занимало бы слишком много места, равно как времени, при своем исполнении. Тогда становится необходимым сокращать рисунки, ограничиваться рисованием силуэтов, или таких характерных частей изображаемых объектов, которые могут с готовностью представить целое. Это есть фигуральная письменность, которая образует низшую ступень иероглифики.

Однако есть вещи, которые не имеют подобия в материальном мире; абстрактные идеи, которые только можно представить зримыми объектами, по предположению имеющими некоторое качество аналогичное подразумеваемой идее. Это составляет символическую письменность, самую трудную, из всех, для интерпретатора, поскольку эта аналогия между материальным и имматериальным объектом зачастую чисто фантастическая, или локальная в своем приложении Кто, например, мог бы вообразить ассоциацию, которая заставила жука олицетворять вселенную, как у Египтян, или заставила змею олицетворять время, как у Ацтеков?

Третья и последняя ступень, это фонетическая, в которой символы служат, чтобы представлять звуки, или целые слова, или части их. Это последнее приближение иероглифического ряда к тому чудесному изобретению, алфавиту, посредством которого язык разрешается в свои элементарные звуки, и аппарату, обеспечивающему легкое и точное выражение самых деликатных оттенков смысла.

Египтянами были вполне освоены все три типа иероглифов. И, хотя их архитектурные памятники демонстрируют нам первый тип, в своей повседневной переписке и в рукописных летописях, как это сейчас установлено, они почти целиком опирались на фонетический символ. Странно, что несмотря на то, что они практически разрушили тонкую перегородку, отделявшую их от алфавита, их позднейшая архитектура представляет нам не большее приближение к нему, чем их самая ранняя. Ацтекам, тоже, были известны эти несколько разновидностей иероглифики. Однако они опирались на фигуральную несоизмеримо больше, чем на остальные. Египтяне были у вершины этой лестницы, Ацтеки - у ее основания.

При взгляде на ацтекский манускрипт, или карту, как ее называют, поражаешься тем гротескным карикатурам, какими на нем представлена человеческая фигура; уродливые, чрезмерные головы и крохотные безобразные тела, рубленные и угловатые, и без малейшего понятия о композиции. При ближайшем рассмотрении, однако, становиться очевидным, что это не столько грубая попытка изобразить натуру, сколько условный символ, чтобы выразить идею в наиболее простой и принудительной манере; подобно тому, как фигуры на шахматной доске имеют, обыкновенно, мало сходства с теми объектами, которые они представляют. Те части фигуры наиболее выделяются, которые наиболее важны. Подобно так же и раскраска, вместо мягких полутонов, свойственных природе, представляет только яркие и кричащие контрасты, - какие могут произвести наиболее живое впечатление. “Ибо даже краски", как Гама замечает, " говорят в иероглифах Ацтеков.”

Однако в исполнении всего этого Мексиканцы были намного ниже Египтян. Рисунки последних, в действительности, крайне несовершенны, если оценивать их по правилам искусства; ибо они так же не знали о перспективе, как Китайцы, и изображали голову только в профиль, с глазом посредине, и с полным отсутствием выражения. Однако они владели пером изящнее, чем Ацтеки, были правдивее в изображении предметов, и, прежде всего, показывали большое превосходство в упрощении оригинальных фигур, давая только контуры, или некие характерные, или существенные черты. Это упрощало процесс письма, и облегчало передачу смысла. Египетский текст имеет почти вид алфавитного письма, со своими правильными рядами миниатюрных фигур. Мексиканский текст выглядит обычно как коллекция рисунков, где каждый формирует тему для отдельного изучения. Это особенно в случае представления мифологии; в котором история рассказывается нагромождением символов, могущих скорее заставить вспомнить о загадочных анаглифах, на пирамидах Египтян, чем об их папирусах.

Ацтеки имели различные эмблемы для изображения таких вещей, которые, по своей природе, не могли быть непосредственно представлены художником; как, например, годы, месяцы, дни, сезоны, стихии, Небеса, и тому подобное. “Язык” означал речь; “след ноги” - путешествие; "человек, сидящий на земле," - землетрясение. Эти символы были часто весьма условны, варьируясь по прихоти писца; и требуется особое искусство, чтобы интерпретировать их, так как небольшое изменение в форме или в положении фигуры означало бы совсем другой смысл. Бесхитростный писатель утверждает, что жрецы придумали секретные символьные знаки для описания своих религиозных таинств. Это возможно. Однако исследователи Чамполлиона убедительно доказывают, что сходное мнение, прежде высказывавшееся относительно иероглифов Египтян, не имеет основания.

Наконец, они использовали, как уже упомянуто, фонетические символы, хотя их применение в основном ограничивались именами людей и мест; которые, будучи производными от каких-нибудь обстоятельств или характерных признаков, приспосабливались к иероглифической системе. Так название города Киматлан было составлено из киматл - “подножье горы” (возле с которой он стоял) и тлан, означавшее “рядом”; Тлахкаллан означало “место хлеба”, из-за его богатых маисовых полей; Уиходзинко - “место, окруженное ивами.” Имена людей часто отражали их приключения и достижений. Имя великого тецкуканского короля, Нецакуалкуотл, означало “голодный лис” - имея в виду остроту его ума, и его лишения в молодости. Эмблемы таких имен появлялись не раньше, чем любой мексиканец мог признать персону или место, которые они подразумевали; и тогда, нарисованные на щитах, или вышитые на знаменах, они становились геральдическими гербами, отличавшими город или вождя, как в Европе, в эпоху рыцарства.

Но, хотя Ацтекам были известны разные виды иероглифов, они в основном прибегали к неуклюжему методу прямого представления. Проживи их империя, как Египет, несколько тысяч, вместо короткого промежутка в двести лет, они могли бы продвинуться к более частому использованию фонетической письменности. Однако прежде, чем они смогли познакомиться с возможности своей собственной системы, Испанская Конкиста, введя европейский алфавит, обеспечила их грамотеев более совершенным инструментом для выражения мысли, который вскоре вытеснил старинную букву-картинку.

Неуклюжая, какой она была, тем не менее, ацтекская иероглифика по видимому отвечала всем потребностям этого народа, в его несовершенном состоянии цивилизации. Посредством ее писались все их законы, и даже их уложения о домашнем хозяйстве; их налоговые свитки, отмечавшие поступления от различных городов; их мифология, календари и церемониалы; их государственные анналы, уходившие в прошлое ко времени задолго до основания их столицы. Они освоили законченную систему хронологии, и могли с точностью отмечать даты наиболее значимых событий своей истории; год вписывался на полях напротив изображения самого события. Разумеется, история, таким образом излагаемая, неизбежно должна быть туманной и фрагментарной. Лишь немногие ключевые события могли быть представленными. Но в этом она не многим отличается от монашеских хроник темных веков, в которых, часто, несколькими короткими предложениями избавляются от периодов довольно длинных даже для анналов варваров.

Для письма они использовали различные материалы: хлопковую ткань; тонко выделанные кожи; композицию из шелка и камеди; но в основном мягкую материю из листьев алое, который в изобилии произрастал на плато Мексики. Из нее изготовляли бумагу, несколько напоминавшую египетский папирус, которая, после соответствующей обработки и глажения, становилась говорят нежнее и красивее, чем пергамент. Немногие образцы, еще существующие, демонстрируют их первоначальную белизну, и рисунки на них сохраняют великолепие своих красок. Их манускрипты иногда скручивалась в свитки, но чаще собирались в тома средних размеров, в которых бумага складывалась подобно гармошке, и захлопывалась двумя деревянными дощечками, что придавало целому, в закрытом состоянии, вид книги. Длина таких полос определялась лишь удобством. Поскольку страницы можно было читать, и на оные ссылаться, по отдельности, эта форма имела очевидные преимущества над свитками древних.

Ко времени появления Испанцев, великие количества этих манускриптов хранились в стране. Многочисленные персоны были заняты в рисовании, и ловкость их операций, вызывала изумление конкистадоров. К несчастью, оно смешивалось с другими, и недостойными, чувствами. Странные, непонятные знаки, начертанные на них, возбуждали подозрительность. На них смотрели, как на колдовские свитки; и воспринимали в том же свете, что идолов и храмы, - как символы пагубного суеверия, которое должно быть искоренено. Первый архиепископ Мехико, Дон Хуан де Зумаррага, - имя, которое должно стать таким же бессмертным, как Герострата, - извлекал эти манускрипты изо всех мест, в особенности из Тецкуко, самой возделанной столицы Анауака, и великого хранилища национальных архивов. Он затем приказал сложить их в “кучу-гору”, - как это наименовали сами испанцы, - и обратил их все в пепел! Его не менее выдающийся земляк, архиепископ Хименес, отпраздновал сходное аутодафе над арабскими манускриптами, в Гренаде, приблизительно двадцатью годами раньше. Никогда еще фанатизм не совершал двух более знаковых побед, чем с этим уничтожением стольких любопытнейших памятников человеческой изобретательности и учености!

Безграмотные солдаты поспешили последовать примеру своего прелата. Каждый свиток и том, который попадал в их руки, бессмысленно уничтожался; так что, когда ученые мужи более позднего и более просвещенного периода попытались возродить некоторые из этих памятников культуры, почти все они погибли, а немногие уцелевшие ревниво прятались туземцами. Неутомимыми стараниями частных лиц, тем не менее, значительна коллекция была собрана в архивах Мехико; однако о ней так мало заботились здесь, что часть манускриптов были украдены, другие истлели постепенно от сырости и плесени, а третьи, в свою очередь, были использованы как лишняя бумага! Мы смотрим с негодованием на жестокости, причинявшиеся первыми конкистадорами. Но негодование смешивается презрением, когда мы наблюдаем, как они безжалостно вытаптывают эту искру знания, эти всеобщее достояние и собственность всего человечества. Можно весьма засомневаться, кто из двух имеет большие притязания на цивилизацию, победитель или побежденный.

Немногие из мексиканских манускриптов попадали, время от времени, в Европу; и заботливо хранятся в публичных библиотеках ее столиц. Они сведены вместе в превосходной монографии Лорда Кингсбороу; однако ни одного здесь нет из Испании. Самый важный из них, для пролития света на ацтекские институты, это Кодекс Мендозы; который, после своего загадочного исчезновения на больше, чем столетие, наконец вновь объявился в библиотеке Бодлеана в Оксфорде. Он был несколько раз похоронен. Превосходнейшая по колориту, вероятно, это коллекция Боргиана, в Риме. Наиболее любопытен, однако, дрезденский Кодекс, который привлек к себе меньше внимания, чем он заслуживает. Хотя обычно помещаемый среди мексиканских манускриптов, он имеет мало сходства с ними по своему исполнению; фигуры объектов изображены изящнее, и иероглифы, в отличие от мексиканских, кажется чисто условные, и возможно фонетические. Их регулярный строй вполне равен древне-египетскому. Все целое подразумевает гораздо более высокую культуру, чем у ацтеков, и дает богатую пищу для любознательной спекуляции.

Некоторые из этих манускриптов имеют, приложенные к ним, толкования, которые были получены от туземцев после Конкисты. Большая часть - безо всяких таких; и сейчас их не удается расшифровать. Если бы Ацтеки широко использовали фонетическую иероглифику, то могло бы быть принципиально несложным, разгадав сравнительно немногие символы, применяемые в этом типе коммуникации, получить ключ к целому. Одна короткая надпись обеспечила ключом к безбрежному лабиринту египетских иероглифов. Но иероглифы Ацтеков, представляющие индивидуумы, или самое большее типы, требуют разгадки каждого в отдельности; безнадежная задача, в которой мало помощи можно ожидать от туманных и общих смыслов немногих толкований, ныне существующих. Меньше чем за сто лет после Завоевания, знание этих иероглифов пришло в такой упадок, что прилежный тецкуканский писатель жаловался, что во всей стране он смог найти только двух персон, оба очень преклонного возраста, хоть как-то способных интерпретировать их.

Поэтому маловероятно, что искусство прочтения этих манускриптов будет когда-нибудь вновь открыто; ситуация, разумеется, достойная сожаления. Не то, чтобы письмена полу цивилизованного народа могли содержать в себе какую-нибудь новую истину или открытие, важные для человеческих комфорта и прогресса; но они вряд ли не смогли бы не пролить некоторый дополнительный свет на раннюю историю этого народа, и на историю того более развитого народа, который до него заселял эту землю. Это было бы еще вероятнее, если бы любые письменные памятники его предшественников, Тольтеков, сохранились; а, если верить сообщениям, то большая коллекция их существовала к моменту Вторжения, и вероятно помогла раздуть холокост Зумарраги. Это не есть большой полет фантазии, предполагать, что такие источники могли бы раскрыть связи в великой цепи миграций примитивных народов и, перенеся нас назад, к месту их владений в Старом Свете, разрешить загадку, так давно смущавшую ученых мужей, о заселении и цивилизациях Нового.

Кроме иероглифических карт, традиции страны запечатлевались в песнях и гимнах, которые, как уже упомянуто, старательно разучивались в их публичных школах. Они были разнообразны, обнимая мифические легенды героических эпох, воинственные достижения их собственной, или более нежные истории любви и отдохновения. Многие из них сочинялись жрецами и персонами высокого ранга, и цитировались как дающие наиболее достоверное описание событий. Мексиканский диалект был богат и выразителен, хотя и уступал тецкуканскому, самому изысканному среди наречий Анауака. Ни одно из этих ацтекских сочинений не выжило, но мы можем сформировать некоторое впечатление об общем состоянии их поэтической культуры по тем одам, которые дошли до нас из королевского дома Тецкуко. Сааган снабдил нас переводом их наиболее разработанной прозы, состоявшей из молитв и публичных проповедей, который оставляет благоприятное впечатление об их красноречии, и показывает, что они уделяли много внимания риторическому эффекту. Они говорят устраивали, также, нечто подобное театральным представлениям, пантомимного сорта, в которых лица исполнителей были скрыты под масками, и часто были представлены фигуры птиц и зверей. Во всем этом мы видим зачатки литературной культуры, превзойденной, однако, их достижениями на более суровых стезях математической науки.

Они изобрели достаточно простую арифметическую систему счета. Первые двадцать чисел изображались соответствующим числом точек. Первые пять имели свои особенные названия; а следующие представлялись комбинацией пяти и одного из первых четырех: так пять и один - для шести; пять и два -для семи, и так далее. Десять и пятнадцать имели собственные названия, которые также комбинировалось с первыми четырьмя, чтобы представить более высокие числа. Первые четыре, следовательно, были корневыми элементами в их устной арифметике, подобно - как они были в письменной у древних Римлян; вероятно, более простая конструкция, чем любая, существовавшая у европейцев. Число двадцать представлялось специальным иероглифом, - травяным листом. Большие суммы считались по двадцати, а в записи - повторением иероглифа-листа. Квадрат двадцати, четыреста, имел собственный иероглиф, - перо; равно как и куб, или восемь тысяч, который изображался кошелем, или сумой. Это был весь арифметический аппарат Ацтеков, посредством которого они могли представить любое число. Для ускорения счета, они представляли части больших сумм рисованием только части иероглифа. Так половина или три четверти пера, или кошеля, означали соответственную часть соответствующего числа, и так далее. При всем этом, эта конструкция покажется для нас, с такой легкостью выполняющих наши расчеты с помощью арабских, или скорее индийских цифр. Она не намного неудобнее, однако, чем та система, которой пользовались великие математики античности, незнакомые с этим блестящим изобретением, придавшим новый облик математической науке, и представлявшим число, в значительной мере, относительным расположением символов.

При исчислении времени Ацтеки выверяли свой гражданский солнечным. Они делили его на восемнадцать месяцев по двадцать дней в каждом. Месяцы, как и дни изображались специальными иероглифами, - иероглифы первых часто означали и время года, подобно месяцам во Фрации, в период Революции. Пять дополнительных дней прибавлялись, как в древнем Египте, чтобы составить полное число, триста шестьдесят пять. Они не принадлежали ни какому месяцу, и считались особо несчастливыми. Месяц делился на четыре недели, по пять дней, на последний из которых приходился всеобщий выходной, или ярмарочный день. Эта конструкция, отличная от времени исчислений народов Старого Света, как в Европе так в Азии, имела преимущества равного числа дней в каждом месяце, и круглого, без дробления, числа недель как в месяце, так и в году.

Так как длина года почти на шесть часов больше, чем триста шестьдесят пять дней, то все еще оставался излишек, который они, подобно другим народам, имевшим календарь, учитывали поправкой; правда не каждый четвертый год, как европейцы, а через более длительные периоды, как некоторые азиатские народы. Они ждали истечения пятидесяти двух не високосных лет, когда они вставляли тринадцать дней, или точнее двенадцать с половиной; это было число, которое равнялось задолженности. Вставляй они тринадцать - это было бы слишком много, потому что ежегодный избыток над "триста шестьдесят пять" примерно на одиннадцать минут короче шести часов. Но, так как их календарь, во время Конкисты, оказался соответствующим европейскому (с учетом последующей Грегорианской реформы ), они судя по всему использовали более короткий период двенадцати с половиной дней, который давал им, в пределах почти неощутимой погрешности, точную длину тропического года, - какая установлена самыми точными наблюдениями. Действительно, интеркаляция в двадцать пять дней в каждые сто четыре года, демонстрирует более тонкую подстройку гражданского времени к солнечному, чем демонстрируется любым европейским календарем; так как должно пройти более пяти веков, до потери одного полного дня. Такова была изумляющая точность, которую демонстрировали Ацтеки, или, возможно, их более развитые предшественники Тольтеки, в этих исчислениях, настолько сложных, чтобы, до сравнительно недавнего периода, ставить в тупик наиболее просвещенные народы Христианского Мира!

Хронологическая система Ацтеков, при помощи которой они устанавливали дату любого особенного события, была также весьма примечательна. Та эпоха, от которой они вели осчет, соответствовала 1091 г. христианкой эры. Это была дата реформы их календаря, вскоре после их миграции из Ацтлана. Они разбивали время, как уже сказано, на больше периоды, по пятьдесят два года в каждом, которые они называли "снопы", или "вязанки", и изображали снопом тростника. Серия этих снопов, на их рисунке, показывает число таких полувеков. Чтобы иметь возможность представить конкретный год, они делили этот большой период на четыре меньших, по тринадцать лет. Они затем использовали две периодические последовательности символов, одну состоявшую из их арифметических точек, от одной до тринадцати, другую - из четырех иероглифов малых периодов. ( Эти иероглифы были: “кролик”; “тростник”; “кресало”; “хижина”.) Эти последние следовали в определенном порядке, и напротив любого из них рисовалось соответствующее число точек, от одной до тринадцати. Нетрудно понять, что полное число неповторяющихся комбинаций таких символов получается в точности равным произведению четырех на тринадцать, то есть пятидесяти двум, - числу лет в их большом периоде. Тем самым любой год получал свой подходящий символ, по которому сразу узнавался И этот символ, предварявшийся подходящим числом "снопов", т. е. полувеков, показывал точное время, которое протекло от начала их национальной эры, 1091 г. Это остроумное приспособление периодических последовательностей, вместо громоздкой системы иероглифической нотации, не уникально для Ацтеков, и встречается среди разных народов на азиатском континенте, - то же самое в принципе, хотя существенно варьирующееся в исполнении.

Солнечный календарь, вышеописанный, мог отвечать всем потребностям нации; однако жрецы предпочли сконструировать отдельный для себя. Он был назван "лунное исчисление", хотя отнюдь не был привязан к обращениям луны. Он также использовал две периодические последовательности; одну состоявшую из тринадцати арифметических символов, или точек, другую - из двадцати иероглифов дней. Но, так как сумма их комбинаций могла быть только 260, и так как некоторая конфузия могла произойти от повторения тех же самых терминов для оставшихся 105 дней года, они изобрели третью последовательность, состоявшую из девяти дополнительных иероглифов, которые, сочетаясь с двумя предыдущими, делали невозможным, чтобы все три совпали дважды в одном году, или даже раньше, чем в 2340 дней; так как 20 Х 13 Х 9 = 2340. Тринадцать было мистически числом, которое часто присутствовало на их скрижалях. Почему они обратились за помощью к девяти, в данном случае, не ясно.

Этот второй календарь возбуждает святое негодование в первых испанских миссионерах, и Отец Сааган громко клянет его, как “самый безбожный, ибо он не зиждется ни на естественном замысле, ни на влиянии планет, ни на истинном течении года; но есть чисто дело черной магии, и плод договора с Дьяволом!" Можно сомневаться, было ли суеверие тех, кто изобретал эту схему, сильнее, чем тех, кто ниспровергал ее. В любом случае, мы можем, не прибегая к сверхъестественному посредничеству, в самом сердце человека найти достаточное объяснение ее происхождению; в той любви к власти, что заставляла духовенства многих вер поражать тайной, ключ к которой был в их собственном распоряжении.

При помощи этого календаря ацтекские жрецы вели собственные летописи, назначали празднества и сезоны жертвоприношений, и производили свои астрологические вычисления. Астрологическая система ацтеков основывалась на влиянии не столько планет, сколько тех условных символов, которые они приспособили для месяцев и дней. Характер ведущего символа, в каждом лунном цикле из тринадцати дней, давал облик целому; однако он видоизменялся, до некоторой степени, символами последующих дней, равно как и символами предыдущих. В согласовании этих конфликтующих сил и проявлялось великое искусство прорицателя. Ни в одной стране, даже в древнем Египте, видениям астролога не повиновались так безотчетно. При рождении ребенка он немедленно призывался. Время события тщательно устанавливалось; и семья замирала в трепетной неизвестности, пока служитель Небес вычислял гороскоп младенца, и разворачивал темный свиток судьбы. Власть жреца признавалась мексиканцем с первым вздохом его появления на свет.

Мы знаем немного еще об астрономических достижениях Ацтеков. То, что им была известна причина затмений, очевидно по изображениям на их рисунках диска луны, находящего на диск солнца. Выстроили ли они систему созвездий, неизвестно; хотя то, что они различали некоторые наиболее явные, как Плеяды например, очевидно из того факта, что они регулировали свои празднества по ним. Мы не знаем астрономических инструментов, использовавшихся ими, кроме солнечного циферблата. Огромная диско-образная гравированная каменная глыба, раскопанная в 1970 г., в большом парке Мехико, снабдила проницательного ученого средствами для установления некоторых интересных фактов в отношении древне-мексиканской науки. Этот колоссальный фрагмент, на котором гравирован этот циферблат, показывает, что они имели средства для определения, с большой точностью, времени дня, периодов летнего и зимнего солнцестояний, и точки перехода солнца через зенит в Мехико.

Невозможно созерцать астрономическую науку Мексиканцев, столь непропорциональную их достижениям в других областях цивилизации, без изумления. Знакомство с некоторыми из наиболее очевидных принципов астрономии - в пределах возможностей самых примитивных народов. При небольшом внимании, они могут научиться связывать регулярные смены сезонов с изменениями местоположений солнца, при его восходе и заходе. Они могут следить за ходом великого светила через небеса небеса, наблюдая те звезды, что первыми загораются на его вечернем следе, или гаснут в его утренних лучах. Они могут постигать эволюцию луны, наблюдая изменение ее фаз, и даже сформировать общее представление о числе ее обращений за солнечный год. Но, чтобы они были способны к аккуратной регулировке своих праздников под движениями небесных тел, и могли фиксировать истинную длину тропического года, с точностью неизвестной великим философам античности, это могло быть только результатом долгой серии тонких и кропотливых наблюдений, доказывающих немалый прогресс в цивилизации. Но откуда могли грубые обитатели этих горных регионов получить столь удивительную эрудицию? Не от варварских орд, которые кочевали на более высоких широтах севера; не от более развитых народов южно-американского континента, с которыми, это очевидно, они не имели сообщения. Если мы вынуждаемся, в нашем замешательстве, подобно величайшему астроному нашего столетия, искать решения среди цивилизованных сообществ Азии, мы все еще будем обескуражены обнаружением, среди общего сходства очертаний, расхождений в деталях, достаточных, чтобы поддержать, защищаемое многими, притязание Ацтеков на оригинальность.

Я заключу этот обзор древне-мексиканской науки рассказом об удивительном празднестве, справлявшимся туземцами по окончанию их большого периода из пятидесяти-двух лет. Мы узнали, в предшествующих главах их предания об уничтожении мира в четырех последовательных эпохах. Они верили в приближение очередной такой катастрофы, которая должна была произойти в конце одного из этих их больших периодов, когда солнце сотрется с небес, человеческий род с лица земли, и тьма хаоса поселится на земле обетованной. Этот период обычно завершался в конце декабря, и, когда приближался унылый сезон зимнего солнцестояния, и убывающий свет дня навевал меланхолическое предчувствие его скорого угасания, их опасения нарастали; и по наступлении тех пяти "несчастливых" дней, которые завершали год, они предавались отчаянию. Они разбивали в щепы образки своих домашних богов, которым они больше не верили. Священным огням позволялось погаснуть в их храмах, и ни один не зажигался в их собственных домах. Их мебель и посуда разбивались; из одежды разрывались в клочья; и все обращалось в беспорядок, для прихода злых демонов, которым предстояло сойти на обезлюдевшую землю.

В вечер последнего дня, процессия жрецов, облаченных в одежды и украшения своих богов, выдвигалась из столицы в направлении высокой горы, на отдалении около двух лье от столицы. Они несли с собой благородную жертву, жемчужину своих пленников, и средства для возжжения нового огня, успешность которого предзнаменовала начало нового периода. Поднявшись на вершину горы, процессия ждала полуночи; и, когда созвездие Плеяд касалось зенита, новый огонь зажигался трением палочек на разверстой груди жертвы. Пламя скоро передавалось погребальному костру, в который бросалось тело зарезанного пленника. Когда его свет устремлялся в небеса, крики радости и ликования исторгались бесчисленными толпами, покрывавшими холмы, террасы храмов и крыши домов, в тревоге обратившими глаза на жертвенную гору. Гонцы с факелами, зажженными от этого пылающего маяка, быстро несли их во все части страны; и радостная стихия была видна сияющей на алтарях и в очагах, в окружности многих лье, задолго перед тем, как Солнце, вставая на свой привычный след, удостоверяло, что очередной период начал свой ход, и что законы природы не были опрокинуты.

Следующие тринадцать дней отдавались празднованию. Дома убирались и белились. Разбитая утварь заменялась новой. Люди, одетые в свои лучшие наряды, и украшенные гирляндами и венками цветов, толпились в радостных процессиях, чтобы совершить подношения и благодарственные молебны в храмах. Танцы и игры учреждались, символичные возрождению света. Это был ацтекский карнавал; или скорее национальный юбилей, великий мирской праздник, подобный таковому у древних Римлян, или у древних Египтян, который немногие живые видели раньше, - или могли надеяться увидеть снова.

Сохранено