Обморок рака

lemur_lori — 11.11.2010 Теги: Розенбаум

Большой и красный. Это первое. Impression. Вареный рак, упавший в сырость земли. Таким я запомнила государственный университет гуманитарных наук. Сросшиеся по-сиамски корпуса общаги и учебного здания, стоящие неэкономно, отложив подле себя прямоугольные яйца – лектории, галереи, площадки, парапеты. И гектары грязи вокруг. Обвисшая сеть проводов. Плохая погода. Темные птицы в планирующем полете. Столбы фонарей, разобщенные на век без любви, как дубы и рябины. Уныние. Бесцветная заря одиночества. От остановки трамвая до главного входа метров триста болотистых почв. Дорогой срывало шапку. Щеки драл ледяной сквозняк. Пятнадцать лет назад я, Таня Козлова, приехала в Санкт-Петербург, учиться искусствоведению. И первой петербургской страницей в мою утлую память легла не дворцовая открытка, а именно эта пространственная ведута: пустырь и гигантский кирпичный лангуст-мутант, развалившийся посередине. Отпрыск робкой, сухомятной, беременной кубиками архитектурной мысли восьмидесятых – нарком тяжелой промышленности, прошедший через десятилетия кровопролитий, как через ушко иголки –обмелевший, зажатый, бездарный рахит, умножающий скорбь студентов по удаленности от всякого отчего.


- 363-я… есть место. 367-я… есть. Хм… - Комендант общежития перелистывала умащенные кожным салом страницы. - Расскажи о себе. Что ты за человек?
- Я люблю чистоту.
- Понятно.
Старуха посмотрела «пытливо». Я знала, на что она смотрит: на холодные, серые, маленькие, невыразительные глаза. В этих глазах (моих) прочесть было просто нечего. И поэтому каждый читал в них то, что придумывал сам.
- Понятно. – Утвердилась она. – Знаю куда тебя. В 415-ю. Там у меня девочка. Инночка. Пятый курс. Очень любит чистоту. Очень хорошая девочка. Так сильно, как она, у меня больше чистоту никто не любит. Вы подойдете.
Это была ошибка. Мы не подошли. Определенная мне соседка любила порядок. А не чистоту.
Инна приехала в Петербург из Калининграда. Она изучала экономическое право. Владела искусством игры на виолончели. Поклонялась собственному отцу и домашнему очагу. Имела сдобную грудь. Короткое тело. Русый ежик. «Греческий» нос. А над носом большие, бледные, выкатывающиеся глаза, полные айвазовской влаги – два яблока из морской воды, перенявшей способность ртути отливаться в шары
- Тань, слушай, я только сразу тебя попрошу… - Начала Инна. – Без обид. Я ниче не хочу сказать, что ты, там, должна или что, но я привыкла так, я в этой комнате пятый год... И каждое утро заправляю кровать «диванчиком»…
- Что?
- Я покажу. Это просто. Занимает полторы минуты.
Инна сдернула с койки клетчатый плед. Вдоль стены лежала наивная конструкция – особо примятая подушка стыковалась с таким же образом примятой второй подушкой и следом с одеялом, свернутым рулетом, идентичным подушкам по высоте и ширине. Смехотворная колбаска имитировала спинку дивана. Инна играла во взрослую мирную жизнь, жертвуя Гестии по полторы минуты от каждого дня.
- Очень хочется, чтоб поуютнее… Понимаешь? Хоть что-то такое домашнее… Какая-то индивидуальность комнаты. Чтобы душа была. Я очень люблю свой дом… и мне важно, просто, понимаешь, чтоб было что-то такое, что именно мое.
Я не помню, что я ответила. Советских детей не учили вести переговоры.


Общежитие состояло из стен и темноты. Под ногами лежал линолеум. Время от времени продольное сумеречное пространство затекало в небольшие шкатулки, интарсированные изнутри кафелем и облупками штукатурки. То были общие кухни и душевые. В них капала вода.
- Я могу поменяться с кем-нибудь комнатой? Я хочу переехать.
Кастелянша раскладывала грязное белье по тряпичным мешкам. Комендант прихлебывала запаренный сбор из стакана, не вынув ложки. Женщины переглянулись.
- Инночка такая девочка хорошая. – Сказала старуха, облизывая губы. И подумала обо мне: «Баламут. Никакого уважения».
- Хорошая. – Кивнула я.
- Так чего бежать? Привыкли мамам коней с хвостами выкидывать. – Комендантша отломила от песочного печенья. – Все переселения после зимней сессии. – Сказала она, пригладив рукой закрытый журнал, домовито, как шершавый круп холеного поросенка.
- Чего бежала по коридору так? – Кастелянша обратилась ко мне от трудов с тряпьем. - Бегать – на улице. Вон у нас, бог дал вокруг голого места. Нечего это по коридорам.


Инна испытывала ко мне неприязнь: по утрам я небрежно набрасывала плед поверх кое-как расправленного одеяла, и, что еще хуже, – носила большие очки. Пластмассовая оправа крем-брюле. Диско. Два прозрачных круга закрывали половину лица. Верхние дуги выше бровей, нижние – чуть ли не до середины щеки. Эту подводную маску имени Пикассо я нарыбачила в детстве из темноты кладовки. Очки валялись в маминой хрустальной вазе вместе с пуговицами, собачками от молний, обмылками для черчения выкроек и сережками «по одной». Я приметила оправу лет в двенадцать. А по окончании школы отмыла, отнесла в оптику, заказала линзы и дала новую жизнь, которую аксессуару суждено было проживать в чужой, враждебной к нему эпохе. Символично, что второе рождение очков совпало со смертью Джеки Кеннеди.
В середине девяностых слово «фрик» не употреблялось. Поэтому, при взгляде на мои очки, Инне не на что было опереться. Она просто не понимала, что происходит. Воды в ее глазах откатывались вовнутрь, оставляя полусферы пустыми и безжизненными, как стекла в мороз. Инна могла понять, почему я не пользуюсь косметикой. Объяснение было простым: потому что дура. Но почему я ношу такие очки тогда, когда меня никто не заставляет силой – этому Инна объяснений не находила. Я тоже не знала, почему я ношу такие очки. Слово «бунт» не приходило мне в голову. Проще всего дикая выходка объяснялась моей, якобы, утонченной тягой к предметам времен маминой молодости. Так или иначе, но очки мне не шли и ни кем из окружающих восприняты так и не были.


Инна встречалась с местным парнем Кириллом, мальчиком из хорошей семьи – точнее, приличной семьи, с каким-то надуманным верхнесословным, преторианским оттенком. Щетинистый, жирный, мнящий себя самцом и денежным человеком Кирилл сходил с ума по автомобилям. Волею обстоятельств он имел возможность принимать за дело своей жизни мечту о собственном автосервисе. Кирилл совершал в день несколько встреч с друзьями (потенциальными бизнес-партнерами), пил кофе, тер базары, катался на машине по городу, иногда снимал баб, иногда, в дождливые грустные дни, оставался дома. Приходя к нам в гости, он, прямо в верхней одежде, разваливался в Иннином кукольном мире, раскрывал ляжки на сто шестьдесят градусов и подминал локтем «спинку» «диванчика». Он смотрел на казенный быт, ухмыляясь. Кривил мясистые слегка выворачивающиеся губы. Клал руку на яйца. Втягивал голову в плечи. И всеми силами источал небрежность и насмешничество, относящееся к черни, к коей Кирилл, на всякий случай, причислял «все, что движется». Инна тем временем хлопотала над завариванием чая. И тихо стыдилась моих полоумных очков.


Я не любила Инну не меньше, чем она меня. Непредвзятое отношение к тем, кому ты неприятен не под силу восемнадцатилетним. Меня раздражало в Инне все. Мещанство. Внешность. Способность ее глаз стекленеть (по сути, это онемение взгляда сопровождало оцепенение мысли, которая, как ленивая и неуверенная собака, застывала в кусок теста перед каждым незнакомым барьером). Но больше всего в Инне меня раздражал Розенбаум. Моя соседка обожала Розенбаума. Она собирала кассеты, учила наизусть песни (тексты которых открывали животворящие смыслы библейской силы), ездила с подружками на Васильевский остров – пялиться на дом, в котором певец якобы жил и пыталась, стоя на холоде, интуитивно узнать окно его квартиры, чтобы проникнуть метафизически в чужую теплую, знаменитую жизнь, в общем, тому подобное. Быть, эмалевой пряжкой, зубной его щеткой, etc. Конечно же, Инна не пропускала выступлений артиста. За несколько дней до концерта к нам в комнату приходили соратницы. С океанических глубин коридоров общаги поднимались какие-то неприметные до поры скромные девочки в разноцветных халатиках и стекались к нам в комнату на фанатскую сходку. Они приносили пряники. Ставили чайник. Зажигали свечи. И до четырех утра шептались, какие цветы покупать кумиру. После концертов Инна возвращалась опустошенной. Катарсис очищал ее от жизненных соков. Она падала на кровать в гипотоническом кризе. И смотрела на потолок. За все это я считала Инну глупой. В том нашем возрасте слово «глупость» заменяло множество других слов. Его концентрация, превышавшая норму в сотни раз, сообщала речи удивительное свойство – способность наслаиваться на живых людей, образуя постепенно твердую непрозрачную корку. Тем самым, нашими же молодыми руками обеднялся объемный мир и укреплялся плоский.


Однажды вернувшись в комнату около восьми, я застала следующую картину: Инна лежала на кровати, уткнув лицо в маленькую кассетную магнитолу. Звучал вальс Бостон.
- Привет. – Сказала я, сваливая ноты на стол.
Инна не подняла головы. Я вспыхнула. Подумать только! Глупая корова заснула под музыку и теперь все должны были слушать, как песнячит усатый бард.
- Проснись. – Я легонько ткнула Инну. Она подняла лицо, воспаленное, блестящее от слез.
- О, ты что, плачешь?
Она встала и, ничего не говоря, рванула из комнаты. Хлопнула дверь душевой. Я выключила магнитофон. И улеглась читать. Инна вернулась минут через двадцать. Судя по мокрой футболке она ревела и умывалась. Потеряв много воды, ее глаза уменьшились, ослабли и теперь были на три четверти проглочены булочными, как на дрожжах опухшими веками. Инна достала из шкафа махровое полотенце, промокнула лицо, залезла на кровать, села спиной к стене, подтянула колени к подбородку, обняла ноги и стала смотреть в одну точку, время от времени втягивая носом сопли.
- У тебя что-то случилось? – Спросила я с неохотой.
- Мне очень плохо. – Ответила она. Упадок ее голоса поражал и пугал не менее, чем болезненное скульптурное перерождение лица. Я молчала.
- Кирилл сказал сегодня, что такая девушка, как я, никогда не может стать его женой.
- Почему?
Инна запрокинула голову, пытаясь таким образом остановить новые слезы. Она глубоко подышала.
- Из-за носа.
- Что, прости? Из-за чего?
- Ну, из-за носа. Носа. – Она потрогала пальцами свой порозовевший нос.
- Извини, не понимаю, в каком плане из-за носа?
- Ну, это… Что у меня слишком большой, некрасивый нос.
Она прижала полотенце к лицу обеими ладонями и подалась вперед, выталкиваемая силой рвавшегося беззвучного рыдания.
- Он сказал мне… Инусь, ты хорошая, нормальная девчонка. И в постели ты ниче, и как женщина… Хозяйка нормальная. И попиздеть с тобой нормально. Мне с тобой хорошо. Но жениться я на тебе никогда бы не смог… Ты, не обижайся, типа, я тебе, как другу… Но с такой внешностью я б женщину не взял… Не, все нормально у тебя. Ну… То есть он хотел сказать, как-то, что конкретно для него внешность женщины – это все. Это он такой. Что именно он всегда хотел, чтобы жена была… это важно, чтобы она красивая… И я его спросила, а что? Что не так? И он сказал, ну, фигура… И главное – это нос. Слишком большой. Он говорит, детка, типа, ты прости меня, но этот нос – это слишком для меня. Но, самое главное, что он мешает. Понимаешь? - Инна высморкалась. – Это просто какой-то пиздец… - Прошептала она. – Ме-ша-ет.
- Как мешает? В смысле нос?
- Мешает делать минет. Ну… Получается, когда я беру в рот его член, там, как-то получается, что нос мешает… Ой, я не знаю, короче. Я просто в таком состоянии… Мне очень плохо, понимаешь. Я вообще уже ничего не понимаю. И… Он сказал, что не смог бы прожить с этим всю жизнь. С таким носом. В смысле, с таким минетом. А я ему говорю, ну, хорошо. Допустим, если я сделаю пластическую операцию, тогда ты будешь со мной? А он, такой, типа, не знаю, посмотрим, говорит.
Наверное, у меня был шок. Кажется, я испугалась. Точнее, я не отдавала себе отчета в собственном страхе. Но теперь я примерно могу понять, что именно происходило. Та самая твердая непрозрачная корка из слов вроде «глупая» или «корова» вдруг треснула, как скорлупа. Через трещину показалась склизкая кожа птенца. Плоский мир ребенка пробила пуля. В дырочке задвигался мир объемный. Инна слушала плохую музыку, не читала Гомера, не смела идти против моды, заостряла ногти, жила умом своего отца, поклонялась дурацким культам, вроде колбаски из одеяла, все это так, да, но вдруг выяснилось, что Инна была живая – она чувствовала боль. Господь вложил в нее, как и в прочих, способность чувствовать боль. Инна была пригодна для жизни. У нее было все, что необходимо человеку – одиночество, любовь, разум. Но, в отличие от меня и моих друзей, у нее не было ни лед зепелин, ни бунта, ни огромных очков – ничего, ничего, что могло бы ее защитить от Кириллов. Сколько у Инны впереди? Лет шестьдесят? На мгновение передо мной открылся этот мученический путь – Инне суждено было слепо собрать всю боль, какую только сможет она унести, ей предстояло пожизненно идти зарослями Гераковой травы, обжигаясь и обжигаясь, забивая себя болью, как про запас, оставив незаполненными только уже занятые музыкой Розенбаума, гобеленами, бутербродиками и проспектами клиник маленькие места. Вот, что я увидела. Не увидев, правда, того, что у Инны была возможность пойти другим путем.


Моя однокурсница Света Шилоткач, приехавшая из подархангельского селения, однажды, поймав разновидность латентного русского ленного куража, осталась сидеть во дворе на лавочке в двадцатиградусный мороз. Света и ее соседка пренебрегли возможностью подняться к себе на съемную квартиру (16 этаж) и выпили водку с пивом прямо на улице, управившись за час. Утром у Светы адски болело горло. В тот же день на семинаре преподаватель культурологии попросил ее высказаться на счет типологии Рисмана. Света взялась рукой за горло, символически удушая саму себя.
- В чем дело? – Спросил культуролог.
- Она не может говорить. – Пояснил кто-то. – Горло болит.
Культуролог подошел к Светиной парте.
- Так сильно болит? Почему же вы пришли на лекцию? Идите домой.
Света замотала головой. Ударила себя в грудь, а затем подняла вверх большой палец. «Чувствую себя во»! Культуролог пожал плечами.
- Тогда что у вас с горлом?
- Ходила на футбол. – Прошептала Света.
- Что ж. – Преподаватель пожал плечами. – На следующем семинаре начнем с вас.
Шилоткач была конченой двоечницей. В означенный день она пришла подготовленной до зубов. Это был первый и единственный выученный урок в ее жизни. Но культуролог просто забыл о Свете. За десять минут до конца пары, он откинулся на спинку стула, вытянул ноги и ослабил галстук.
- Э, э! – Света тянула руку.
- В чем дело? Вы что-то хотели?
- Ну, да. – Она встала. – Я, это. Хотела еще маленько сказать по Ясперсу.
Фраза вошла в анналы и многократно использовалась нами, как самоироничный заход на реплику. А тогда мы, конечно, смеялись. Но без злобы. Цинизм, невротический интеллектуализм и практика взаимного унижения отсутствовали в нашем учебном заведении как факт. Почему-то мы даже не знали о том, что у нас есть возможность завистничества и самоутверждения. (О существовании этих вещей я узнала гораздо позже, познакомившись со студентами МГУ. До сих пор я так и не знаю, идет ли здесь речь о разнице между университетами или же все-таки о разнице между Москвой и Санкт-Петербургом).
В нашей группе было около тридцати человек. Половина иногородних, половина местных. Среди местных выделялись дети из хороших семей, сыновья и дочки профессоров, отличники, окончившие специализированные школы, люди с активной студенческой позицией, запоминающиеся лица, завсегдатаи библиотек, первые в очередях – от очереди на зачет до очереди в буфет. Среди иногородних особенно не выделялся никто: будущее поглотило нас целиком, мы были не устремлены вперед – мы были уже на месте, мы сделали все возможное, чтобы бежать от собственного прошлого, и, добравшись до парты, стоящей в малой столице страны, полагали главное дело собственной жизни уже сделанным. Не хватало разве только любви и денег. Их предстояло либо выпросить у господа, либо, у него же, украсть. Подобное умонастроение делало нас аморфной безликой массой, из которой торчали мои макро-очки и кудрявая Женечка.


Ее так и называли – не Женя, а всегда только Женечка. Девочка, которой не продавали сигареты и всюду пропускали бесплатно, за школьницу. Она выглядела как ребенок – маленькая, смешливая, в октябрятских локонах, белокожая, округлая и мягкая, как медуза, налитая медом и перламутром. Женечка была вегетарианкой. Носила длинные цветочные юбки, индийские платки, многорядные ожерелья, лакотские чокеры, пекторали, подвязывалась шнурками из оленьей кожи, подкалывала волосы гребнями и розами, набивала карманы орлиными когтями, костяными богами и семечками, деньги хранила в мешочках расшитых бисером, никогда не пила, не курила, не ругалась матом и не отличала религий. Женечка хорошо чувствовала травы. Могла лечить. Ловко месила тесто. И знала сотни рецептов в обход сливочного масла. Много готовила. Невкусно, но с неизменным вложением сердца, нота которого открывала во вкушающем скрытые до поры возможности воспринимать еду душой, а не рецепторами.
У Женечки были большие ресницы. Очень большие. Не меньшие, чем те, что были наклеены Максом Фактором на веки Филлис Хейвер в 1927 году. Только гуще. И взаправду живые. При этом Женечка иногда подводила глаза, мастерски, толстым мягким карандашом, синим, бывало даже коричневым, выводя очень острые наконечники стрелок, клинками дроп-поинт. Иногда она посыпала ресницы блестками, иногда наносила изумрудную тушь. Эти ночные бродвейские тени на мраморном лице херувима смотрелись более чем изыскано. Думаю, Женечка входила в десятку самых изысканных женщин мира. Она источала эфирные ароматы и музыку. Музыку потому, что когда она двигалась, вместе с нею двигались сотни коралловых бусин, муранских стекол, бисерных нитей, латунных колечек, ракушек каури и бирюзовых камней. Женя звучала, как ссыпающийся песок. Как волна, перекатывающая мелкую гальку. Женю любили все. Любили, бессознательно причисляя к лику святых.


Однажды во дворе общежития на Женечку напал грабитель. Выхватил сумку, ударил. Женя упала в сугроб. Из нее, как из разбитой копилки, просыпались янтарные шарики, рябиновые ягоды, монетки и смятые трамвайные билеты. Грабитель побежал. Белый нахоженный снег скрипел под его ногами.
- Стой! – Закричала Женечка. – Подожди!
Человек остановился и обернулся. Девушка не пыталась встать. Она тяжело дышала ртом. Облако пара расходилось от испуганного лица.
- Паспорт отдай. – Женя медленно перевернулась, встала на колени и молитвенно сложила руки в оснеженных варежках – ладонь к ладони. Грабителя парализовало.
- Я прошу тебя, отдай мне паспорт. Пожалуйста!!! – Женин вопль пробил толщи мороза. Человек вздрогнул, сделал неуверенный шаг, покопался в сумке, подошел еще ближе и остановился метрах в пяти от своей жертвы. Она посмотрела ему в глаза. По белым щекам стекала шоколадная тушь. Пахло морем, медом и цитрусовыми маслами. Парень подумал, бросил сумку на землю и убежал налегке.


Женечка жила в 420-й комнате, то есть по соседству со мной. Поэтому, а главным образом не поэтому, а почему-то вообще мы много общались. Я проводила у Женечки вечера. Наверное, избегая таким образом общества Инны. Я лежала на Женечкиной кровати, болтала с соседками, слушала как Женя поет, смотрела, как замешивает в глубокой глиняной миске пророщенную сою с растительным маслом. Я помню оборванные шторы, пустырную ночь за окнами, заляпанные пальцами стекла, пучки травы, привязанные к батарее. Книги. Тропик рака. Шекспир. Сонеты. Но разве я, ведя войну с тобою, не на твоей воюю стороне. Фасоль в целлофановых пакетах. Шиповник. Свитера и джинсы, сваленные на спинку стула и тут же жирную сковороду на сидении. Поролон, пробившийся сквозь лопнувший дерматин. Страшный бардак. Колокольчики. Свисающие полоски обоев. Надпись черным маркером на стене. Ты меня без меня не забывай. Мы много смеялись. Ели. Иногда Женечка делала мне массаж. Один раз она покрасила мои волосы в рыжий цвет. У нее был отличный слух. Она достраивала мелизмы практически к любой, даже самой избитой ноте, легко, как какая-нибудь легенда джаза. Она круто брала высокие ноты Юдановой. Не проходило и вечера без желтого осеннего листа. Мы обожали чайник вина. Выписывали тексты Хвоста. Они валялись повсюду, вырванные листки со стихами, на полу, на постелях, в грязной посуде. Но я не помню, о чем мы говорили. Не помню, что нас связывало. Мы были довольно близки. Многие, кто мечтал быть Жениным другом (а об этом мечтали все) могли мне завидовать. Но я не помню ни одного диалога, ни одного ее слова, обращенного ко мне. Все сказанные ею слова растворились кристаллами ванилина в эфире, оставив в памяти сплошное десертное пятно.


Как-то к нам в гости зашла однокурсница, девушка из Иркутска, красавица со странным именем Регина, очень женственная напудренная блондинка, пианистка. Родители снимали ей квартиру неподалеку. Вечером она заглянула в общагу. После чая мы курили на лестнице. Женя стояла с нами за компанию, набросив Регинино фиолетовое пальто с лисьим воротником. На Женечкиной шее висела связка каких-то ювелирных деревянных лошадок, покрытых фосфорными красками.
- Представляете, девчонки, - сказала Регина, - я вчера испытала оргазм одновременно с Андреем.
Мы молчали. Женечка была девственницей. Я – нет, но до оргазма мне оставалось еще два года.
- Это было так… - На глазах Регины блеснули слезы. – Я не знаю, как это объяснить, но в этот момент я почувствовала, что… это жизнь. Что я внутри нее. Внутри жизни, понимаете?
Мы с Женечкой оставались смотреть не мигая. Лошадки светились в темноте. Тлел табак.
- То есть, это было даже так, что когда он кончил, и я кончила и в следующую секунду я заплакала. Слезы сами полились. Я не хотела. Я не собиралась плакать. Я даже сама не поняла, что плачу. Просто они взяли и полились. Мне кажется… В этот момент я была абсолютно счастливым человеком.
Еще секунду мы стояли в молчании. Вдруг Женя протянула к Регине руки, схватила за плечи и потрясла, заливаясь детским смехом. Колодец пролета зазвенел, как колокол. Фиолетовое пальто сползло. Я подняла его с пола.
- Ну, так это же здорово! – Закричала Женя. – Это же прекрасно! - Она притянула Регину к себе, обняла и, встав на носочки, поцеловала в лоб.
- Это же чудо! – Сказала Женя спокойнее. – Это надо отметить, пойдемте. – Добавила она, имея в виду зеленый чай.
Вот так, в этом жесте, запечатлелось все, что я о ней знала. Свобода, спонтанность. Подлинная свобода. Не бунтарство, не эпатаж, не победа над собой, не смелость, не что-то там такое, что мы растили в себе под видом свободы. А настоящая свобода, неизвестно откуда пришедшая и неизвестно как выжившая в застывшем плоском узническом мире. На память об этой прекрасной женщине у меня осталась глянцевая фотография. Я, Регина и Женечка в Царском Селе. Замороженный пруд. Наши пакеты, брошенные на лед. И мы, катающиеся, скользящие на ботинках, в расстегнутых шубах, без шапок, на фоне Камероновой галереи, сквозь тонкую колоннаду которой просвечивает закат, еле добивающим персиковым оттенком через кипенную завесь косого снега.



(Примечание. Я знаю, что около 10 человек всегда читают мои рассказы целиком и следят за тем, что я пишу. Это очень важно для меня! И для них пояснение - это был отрывок из большого рассказа, который входит в цикл рассказов про условно Петербург, относится к георине рассказов про девочку Валю, сотрясение мозга и т.д. Продолжение тоже положу попозже)

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив