О воспитании нарцисса

bely_den — 08.01.2021

На самом деле эта тема довольно холиварная, и не то чтобы у меня на нее перед сессией были силы и время, но тезисно я ее все-таки хочу зафиксировать.

Обычно, когда говорят, какой ужасной матерью была Цветаева, я согласна. Ну, ужасной, правда. И могу понять брезгливое отношение многих к ней как к человеку.
Тут вкратце — мое восприятие ситуации:

Просто сейчас у женщины в ее положении есть хотя бы понимание, куда и как податься с такой проблемой. В ситуации же Цветаевой — голод, холод, муж в нетях, на руках два ребенка, один из которых ментально, видимо, не вполне здоров (не в 21 веке! в то время, когда и общественные нормы, и возможность социализации таких детей была другой), а у самой матери полное отсутствие материнских чувств и в анамнезе, мягко говоря, не очень здоровая психическая организация за гранью социопатии, — я не знаю, как я могу это осуждать. Ну то есть вот лично я — не могу сидеть и серьезно анализировать этичность поведения женщины, у которой в этих обстоятельствах снесло кукуху. Для меня эта история слишком отдает именно патологией, чтобы я могла как-то сознательно ее осуждать. Я же не порицаю, допустим, мать, которая в послеродовом психозе выходит с ребенком в окно. Просто испытываю сострадание и оторопь.
И вся эта ее последующая компенсация той истории истеричным залюбливанием Мура... В общем, она вписывается в общую картину.

Так вот. Мне нездоровые странности Цветаевой, увы, как-то очень по-человечески понятны, когда я читаю два документа. Они совершенно субъективны, но именно поэтому говорят о внутреннем мире и психическом состоянии этой женщины чуть больше, чем свидетельства и рациональные доводы нормальных здоровых людей со стороны. И такое, к несчастью, я до сих пор нередко вижу вокруг себя, просто, как правило, другие обстоятельства — и до явной трагедии, заметной окружающим, это не доходит. Но внутри эти ситуации так же ужасны. И так же уродливы люди, сформированные ими.

Итак, два документа.

Первый — это совокупность всех воспоминаний М.Ц. о ее собственной матери.

Её мать, Марию Александровну Мейн, обсуждают (и осуждают) крайне редко. Хотя, читая воспоминания, внезапно очень хорошо понимаешь, откуда взялось вот это чудовищное эго дочери во взрослом возрасте.

Жирный шрифт — мой:
«Ибо Татьяна до меня повлияла еще на мою мать. Когда мой дед, А. Д, Мейн, поставил ее между любимым и собой, она выбрала, отца, а не любимого, и замуж потом вышла лучше, чем по-татьянински, ибо "для бедной Тани все были жребии равны" - а моя мать выбрала самый тяжелый жребий - вдвое старшего вдовца с двумя детьми, влюбленного в покойницу, - на детей и на чужую беду вышла замуж, любя и продолжая любить - _того_, с которым потом никогда не искала встречи и которому, впервые и нечаянно встретившись с ним на лекции  мужа, на вопрос о жизни, счастье и т. д., ответила: "Моей дочери год, она очень крупная и умная, я совершенно счастлива..." (Боже, как в эту минуту она должна была меня, умную и крупную, ненавидеть за то, что я - не _его_ дочь)!» (Мой Пушкин)

Естественно, здесь чистой воды проекция цветаевских ощущений на мать. Мы не вправе приписывать бедной Марии Александровне действительной ненависти к собственному ребенку. Но то, что это чувство Цветаевой кажется естественным, красноречиво. И то, что она выросла действительно в не самой здоровой атмосфере — это правда.

«Потому что мать, музыкантша, хотела и меня такой же. Потому что считалось (шесть лет!), что пишу плохо - «и Пушкин писал вольными размерами, но у нее же никакого размера нет!»
...Круглый стол. Семейный круг. На синем сервизном блюде воскресные пирожки от Бартельса. По одному на каждого.
- Дети! Берите же! - Хочу безэ и беру эклэр. Смущенная яснозрящим взглядом матери, опускаю глаза и совсем проваливаю их, при:

Ты лети мой конь ретивый
Чрез моря и чрез луга,
И, потряхивая гривой,
Отнеси меня туда!
- Куда - туда? - Смеются: мать (торжествующе: не выйдет из меня поэта!), отец (добродушно), репетитор брата, студент-уралец (го-го-го!), смеется на два года старший брат (вслед за репетитором) и на два года младшая сестра (вслед за матерью); не смеется только старшая сестра, семнадцатилетняя институтка Валерия - в пику мачехе (моей матери).

А я - я красная как пион, оглушенная и ослепленная ударившей и забившейся в висках кровью, сквозь закипающие, еще не проливающиеся слезы - сначала молчу, потом - ору: - Туда - далеко! Туда - туда! И очень стыдно воровать мою тетрадку и потом смеяться!» (История одного посвящения)

То, что ребенок жестоко высмеивается перед посторонними, — при этом ребенок очень непростой, эгоцентричный, себялюбивый, и, судя по рассказу "Чёрт", с довольно-таки подвижной психикой; весь этот семейный культ страдания и преодоления себя ("хочу безе и беру эклер" — это вполне согласуется со всей линией воспитания Марины) — это всё не самый здоровый базис, чтобы вырастить человека, умеющего строить нормальные, естественные отношения (с мужем ли, с собственными ли детьми, с собой ли). Недаром она потом скажет: «Родство для меня – ничто. Т. е. внутри – ничто». Скажет в сердцах, но, вероятнее всего, искренне.

«Из-за таких стихов (мать, кроме всего, ужасалась содержанию, почти неизменно любовному) и не давали (бумаги). Не будет бумаги - не будет писать. Главное же то, что я потом делала с собой всю жизнь, - не давали потому, что очень хотелось. Как колбасы, на которую стоило нам взглянуть, чтобы заведомо не получить. Права на просьбу в нашем доме не было. Даже на просьбу глаз. Никогда не забуду, впрочем, единственного - потому и не забыла! - небывалого случая, просьбы моей четырехлетней сестры - матери, печатными буквами во весь лист рисовальной тетради (рисовать дозволялось).

- Мама! Сухих плодов пожаласта! - просьбы безмолвно подсунутой ей под дверь запертого кабинета. Умиленная то ли орфографией, то ли карамзинским звучанием (сухие плоды), то ли точностью перевода с французского (fruits seсs), а скорее всего не умиленная, а потрясенная неслыханностью дерзания, - как-то сробевши - мать «плоды» дала. И дала не только просительнице (любимице, Nesthaeckchen), но всем: нелюбимице - мне и лодырю-брату. Как сейчас помню: сухие груши. По половинке (половинки) на жаждущего (un quart de poir pour la soif). » (История одного посвящения)

Да, при этом была более здоровая и человечная от природы Ася. Поэтому, повторюсь, я никого не осуждаю и не оправдываю. Я просто считаю, что именно это воспитание, наложившись на именно эти особенности натуры, дало в итоге вот такой мучительный для себя и окружающих нарциссичный склад личности.

И вот итог — второй документ, письма Цветаевой Вере Николаевне Буниной. Письма, безусловно, страшненькие и... очень узнаваемые (курсивы цветаевские):
«Я, Вера, всю жизнь слыла жесткой, а не ушла же я от них – всю жизнь, хотя, иногда, КАК хотелось! Другой жизни, себя, свободы, себя во весь рост, себя на воле, просто – блаженного утра без всяких обязательств. 1924 г., нет, вру – 1923 г.! Безумная любовь, самая сильная за всю жизнь – зовет, рвусь, но, конечно, остаюсь: ибо – С. – и Аля, они, семья, – как без меня?! – «Не могу быть счастливой на чужих костях» – это было мое последнее слово. Вера, я не жалею. Это была – я. Я иначе – просто не могла. (Того любила – безумно.) Я 14 лет, читая Анну Каренину, заведомо знала, что никогда не брошу «Сережу». Любить Вронского и остаться с «Сережей». Ибо не-любить – нельзя, и я это тоже знала, особенно о себе. Но семья в моей жизни была такая заведомость, что просто и на весы никогда не ложилась. А взять Алю и жить с другим – в этом, для меня, было такое безобразие, что я бы руки не подала тому, кто бы мне это предложил.

Я это Вам рассказываю к тому, чтобы Вы видели, как эта Аля мне дорого далась».

Я часто встречала такое в жизни. Искусственное, выморочное, излишне жесткое воспитание в родительской семье (часто такое встречалось в семьях советских шестидесятников). Искусственные, жесткие принципы, и истеричное служение им. Откуда изломанная судьба, — и близких, и своя. Конечно же, никакая "безумная любовь" там бы не сложилась — просто этому человеку надо было быть одному и не иметь детей. Сейчас на такие случаи есть психотерапевты и разговоры о "передаче травмы". Тогда не было.

Поэтому у меня от всей этой истории тягостное, грустное чувство.  И ощущение, что это — больше, чем моральная распущенность. Там запутанный клубок душевного неблагополучия. И сейчас-то он распутывается с трудом, и не найти ни правых, ни виноватых, а тогда? Как всем этим людям было жить тогда?

И, собственно, завершая тему той самой "распущенности" — да, это тот случай, когда нарцисс действительно страдает от своей нарциссичности. И в итоге счеты Цветаева свела с собой сама.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив