Ну так вот, рассказываю, где была

alena_73 — 28.02.2022 Месяца, наверно, за три до нового года, талантливая женщина sonna_yumo позвала меня участвовать в литературных конкурсах.
Мне, сразу скажу, было стремно и боязно. Ну в самом деле, где я и где литературные конкурсы. Но я подумала-подумала и согласилась. И прямо как поучаствовала. Сразу в двух.
Один был такой местечковый конкурс, с местечковым жюри. Ну там, сами участвуют и сами судят. Меня там вежливо похлопали по плечу и вежливо наложили какашек в комментарии. Сказали: расти над собой, товарищ автор.
Я попереживала-попереживала, но ничего, пережила.
А второй конкурс был такой, побольше. И жюри независимое. И там, как-то неожиданно для всех (и для меня), мой рассказ вышел в финал. Тут много-много обсценной лексики, выражающей мой бурный восторг.

В общем и целом, первый конкурс проходил вот тут: синий сайт называется это место

А второй, проходит вот тут: тема - человек бессмертный
Но какой там рассказ - мой, этого я вам пока не скажу, потому что нельзя.

А рассказ с первого конкурса выкладываю, надеясь если не на одобрение и признание, то хотя бы, ну… не знаю. В общем, может еще и понравится кому.



То Рождество я встречал в Париже...
Я знаю, для многих людей фраза «Рождество в Париже» звучит по-инстаграмному нарядно. И обязательно рядом должно быть селфи-фото в рюшечных эйфелевых башнях. Или хотя бы снимок хорошеньких ножек в пушистых носочках с бодрой надписью «noël-noël» по каёмке на фоне арки Карузель. Или ещё что-нибудь эдакое. Но только чтобы все обязательно понимали, что вот ты, вот Рождество, а вот Париж.
Я ничего не имею против инстаграма, и селфи с Эйфелевой башней, и Рождества с Парижем. Только вот ведь оно какое дело: добавьте к заглавной фразе всего лишь два слова, ну к примеру «как всегда», и мир повернётся к вам совсем другим местом.
То Рождество я, как всегда, встречал в Париже…
Да-да, и то Рождество, и Рождество годом раньше и пятнадцать лет назад, и вообще, сколько я себя помнил, я встречал в обществе своих двух престарелых тётушек в маленькой квартирке дома номер четыре, на рю Ксавье Прива. Это одна из тех узеньких средневековых улочек, что так нравятся туристам. Улочек, состоящих из камня, древности, шершавых стен тесно натыканных домов и кусочка неба между ними.
Если вы бывали в Париже, то ставлю девяносто девять против одного, что вы обязательно проходили мимо нашего дома. Возможно, вы шли в сторону Нотр-Дам по набережной Сен-Мишель в поисках знаменитой рю дю Ша ки Пеш и не дошли до неё какой-то один квартал. Или, наоборот, перейдя через мост Пти Пон, прогуливались вдоль Сены, таращась на лотки с сувенирами, и не заметили, как оставили позади самую узкую улицу Парижа.
И это вообще-то немудрено, рю дю Ша ки Пеш легко не заметить. Она и на улицу-то похожа мало, так, какая-то щель между домами, а вот с рю Ксавье Прива никогда не ошибёшься – она в меру узкая, в меру средневековая, в меру глухая и в меру тёмная. «Страницы истории!» – нет-нет да и воскликнет какой-нибудь экзальтированный турист, щёлкая затвором фотоаппарата.
И вот на этих-то страницах истории я и жил.
И – видит бог – иногда мне очень хотелось их перевернуть.
Моей матери, например, это удалось. И она, даже не дочитав главу под названием «Париж», захлопнула надоевшую книгу и навсегда покинула тесную и узкую квартирку дома номер четыре, отправившись покорять неизведанный мир. Меня, впрочем, она оставила тётушкам, потому что – сами понимаете – покорять мир всегда лучше налегке, избавившись от балласта. Что до моего отца, то его я не знал совсем. Тётушка Летти утверждала, что это был мерзавец Жан, а тётушка Лотта настаивала, что это был пройдоха Филипп, но обе они сходились во мнении, что он вряд ли стоил того, чтобы о нём вспоминали. Поэтому от отца мне достался нос (вероятно, у Жана и Филиппа он был один на двоих), а от матери – три затёртых фотографии и две мятые открытки: одна из Праги, а другая из Тайланда. А всю остальную мою жизнь, скучную и неторопливую, заполняли тётушки. Любимые и вечные, как Париж.
По утрам я просыпался под монотонное шуршание ручной кофемолки – это тётушка Летти молола кофе. Шорк-шорк-шорк, и в мою узкую комнату вползал кофейный аромат, робко-робко, прижимаясь к углам, подкрадывался к кровати, поднимался к подушке, застенчиво щекотал ноздри. И вслед за запахом приходили голоса.
– Что за люди пошли, ну что за люди! – трагически восклицала тётушка Летти. – Всё куда–то спешат, бегут. Это нынешний безумный век так испортил людей.
– Да будет тебе, Летти, прежний был ничуть не лучше.
Надрывное шипение старого кофейника заглушало голос тётушки Лотты.
– Ах да, дорогая. Особенно плох был 1956-й.
В этом месте я обычно громко стонал и закрывал глаза. И для верности натягивал на голову подушку. Потому что я прекрасно знал, что последует вслед за упоминанием злосчастного 1956-го года (а это был действительно ужасный год – год, когда некий месье Бернар бросил несчастную тётушку Лотту прямо у алтаря). Обычно после этого тётушка Лотта упрекала тётушку Летти в зависти, не забыв отметить, что ей хотя бы делали предложение, а такой толстухе (а это была правда), как её сестра, вообще ничего не светило. На что тётушка Летти отвечала, что лучше иметь круглый зад, чем длинный нос (и это тоже было правдой) и выглядеть как обгрызенная кочерыжка. «Ах-ах-ах», – восклицала тётушка Лотта и говорила, что такой кормой, как у тётушки Летти, похвастает далеко не каждый бато-муш, из тех, которые когда-либо ходили по Сене, а…
В общем, права была Коко Шанель, когда говорила, что «настоящая женщина должна из ничего уметь делать три вещи: шляпку, салат и скандал». И если отбросить в сторону салат, то женской настоящести у тётушек было навалом (и что ещё нужно было этому привереде Бернару?), потому что со шляпками и скандалами у них всегда был полный порядок.
К завтраку буря утихала, но ненадолго. Стоило мне выскользнуть за дверь, как колесо Сансары начинало крутиться вновь. Но уже без меня – я торопился в нотариальную контору месье Лурье на рю Риволи, где меня ждали куча бумаг, длинные ряды цифр, чужие свидетельства о смерти и рождении, браках и разводах, копии завещаний, в которых безвременно почившие оставляли круглые суммы любовницам, а безутешным вдовам фамильное серебро.
– И это правильно, – говорил месье Лурье, довольно складывая маленькие пухлые ручки на животе. – Семейное серебро должно оставаться в семье.
Я согласно кивал. Кивки и улыбки входили в моё жалованье нотариального клерка.
А вечером я спешил домой. По пути покупал у мадам Дюпан хрустящий багет, и мягкую бриошь с ванильным кремом для тётушки Лотты, и истекающий сахарным сиропом саварен для тётушки Летти, и парочку канеле для себя.
А у моста Пти Пон обязательно останавливался поболтать с армянином Мишей, что рисует акварельные Нотр-Дамы, полупрозрачные и нечёткие, разительно контрастирующие с серо-тусклой громадиной собора.
– Как поживают твои тётушки, Маню? – обязательно спрашивал меня Миша. – Как спина у Лотты? А нога у Летти?
Я отвечал, что со спиной и ногой всё в порядке: болят. Миша смеялся и качал головой.
– У тебя удивительные тётушки, Маню, – говорил он. – Фактурные и выпуклые как Париж.
А на Париж опускались сумерки. И в доме номер четыре, что на рю Ксавье Прива, тётушка Летти и тётушка Лотта зажигали свечи.
– В электричестве нет души! – восклицала тётушка Лотта.
– Как ты права, дорогая, – согласно кивала головой тётушка Летти.
– А эти современные штучки-дрючки! – поджимала губы тётушка Лотта.
– Телефончики-микрофончики! – подхватывала тётушка Летти.
– Гадость! – подытоживали они.
И это довольное согласие отодвигало на задний план и дурака-Бернара, и толстый зад тётушки Летти, и длинный нос тётушки Лотты, и в доме воцарялась такая блаженная тишина, за которую я готов был всё простить этим двумя нелепым и смешным старухам. Даже то, что в нашей квартире в этот момент пахло как в церкви.
Правда идиллия продолжалась недолго. Потому что приходил месье Тьерсен, наш домоправитель. Если у моих тётушек был пунктик насчет даров цивилизации, то у месье Тьерсена – пунктик насчет пожара. И вот, когда запах тающего воска становился таким сильным, что мне начинали мерещится звуки органа, раздавался знакомый стук в дверь.
– Опять этот мальчишка Тьерсен! – зло шипела тётушка Лотта, торопливо гася свечи.
А тётушка Летти уже катила свое пухлое тело к входной двери, попутно щёлкая выключателем.
«Мальчишке» Тьерсену было сильно за шестьдесят, у него была лысина и пышные седые усы, которые он зачем-то красил в фиолетовый цвет.
– Я слышал запах, мадемуазель Пижу! – гневно восклицал месье Тьерсен, шевеля фиолетовыми усами. – Вы опять зажигали свечи!
– Я? – удивлённо округляла глаза тётушка Летти. – Да ни боже мой! Может, это Лотта? Ло-о-о-тта-а-а-а!
Из гостиной выплывала тётушка Лотта.
– Конечно, это не я! – высокомерно говорила она, поправляя подол зелёной плиссированной юбки, заляпанный воском. – Это, наверно, Маню.
И я выходил из своей комнаты и говорил, что да, месье Тьерсен, я опять жёг свечи, месье Тьерсен. Нет, месье Тьерсен, это в последний раз. Честное слово, месье Тьерсен.
И они все трое укоризненно качали головами.

Я не знаю, как и когда у меня зародилась эта нелепая мысль: подарить тётушкам на Рождество по телефону. Им, которые с такой неистовой силой презирали все эти современные штучки-дрючки и пытались законсервировать жизнь, залив её патокой времени, как прозрачная смола заливает радужные крылышки стрекозы. Им, у которых из всех шедевров дистанционных переговорных устройств был лишь старинный телефонный аппарат с полустертыми цифрами на диске, который – я подозревал – звонил в последний раз в тот самый злосчастный 1956-й год. Им, которым я обычно дарил уродливые антикварные подсвечники, винтажные потрескавшиеся фарфоровые чашки с румяными пастушками, пыльные старинные книги, найденные за бесценок на барахолке, словом, всю ту требуху, которую тоннами выбрасывали свежеиспечённые наследники с чердаков и мезонинов старых и скрипучих домов, и которую мои тётушки принимали с искренним и бурным восторгом.
Я, конечно, мог бы сказать, что просто люблю свои тётушек. Что в магазине напротив конторы месье Лурье были неплохие скидки, да много чего. Но это был лишь самообман. На самом деле, как ни стыдно мне было в этом признаваться, мне нестерпимо, жгуче, до чесотки в самых разнообразных местах хотелось уехать. Снять недорогую каморку где-нибудь на севере Парижа, или – к чёрту Париж – в Тулузе, Лионе или даже в Марселе, где пахнет рыбой, морем и ветром странствий. А тётушкам я мог бы звонить. Звонить на новенькие и блестящие телефончики. И слать по вацапу красивые фотографии с закатом или рассветом. И я, конечно бы, их не забывал.
Кому-то это может показаться нелогичным, но я тогда думал иначе. В моих мыслях всё было гладко и хорошо, и, завязывая бантики на подарочных упаковках, я убаюкивал себя пространными рассуждениями, лакируя свой эгоизм.
Но, конечно, всё получилось плохо.

***
– Что это, Маню? – тётушка Лотта вертела в руках нарядную коробочку.
– Ну-ка, ну-ка, посмотрим… ах!
Тётушка Летти, как всегда, оказалась проворней. Она уже держала в руках телефон – ей достался беленький.
– Маню, это что? – тётушка Лотта наконец-то справилась с упаковкой.
– Это… вам…
Вообще-то, я заготовил целую речь, я тщательно выверил и взвесил каждое слово, я придумал сорок три аргумента в защиту гаджета, я выучил всё наизусть, я произнёс эти слова перед зеркалом миллион раз, в одним местах повышая голос, а в других – доводя его до трагического шёпота. Бог мой, да если бы меня пригласили играть со сцены Гран Опера, я и то готовился бы менее тщательно. Но, глядя в строгое узкое лицо тётушки Лотты и в растерянное круглое тётушки Летти, все собранные в кучку слова звонкими шариками раскатились по углам, и я лишь невнятно бубнил и мямлил.
– Ну… вы могли бы звонить друг другу и по делам…
– Нам нет нужды куда-то звонить, дорогой, – в голосе тётушки Лотты послышались стальные нотки.
– Ну… например, если вдруг тётушка Летти забыла что-то купить…
– Маню! Я никогда ничего не забываю! – гневно воскликнула тётушка Летти, видно, запамятовав, что на прошлой неделе она пошла в галантерею месье Круазе за перчатками, а вернулась оттуда с тремя шляпками, крокодиловым ридикюлем, кожаным ремнём, двумя галстуками в крупный горох, тесьмой, лентой, набором расчёсок и без перчаток. И не только новых, но и старых, которые она умудрилась оставить на прилавке.
– А можно даже не звонить! – выдвинул я последний аргумент. Кажется, в моём заранее подготовленном списке он стоял на двадцать первом месте. – Да! Вы можете писать друг другу смс-ки.
– Что писать, Маню? – холодно уточнила тётушка Лотта.
– Смс-ки, – вконец стушевался я.
– Это так нынешнее поколение называет письма, – ехидно пришла мне на помощь тётушка Летти.
– Да, письма! – воодушевился я. – Только короткие. Вот, например, смотрите!
Я взял телефон тётушки Лотты и, быстро написав сообщение, нажал на кнопку «отправить». Телефон в руках тётушки Летти звонко ойкнул.
– Что это?
– Открой. Вот так.
Я помог тётушке Летти открыть сообщение.
– Читай!
– Дорогая Летти! Купи багет, – громко прочитала тётушка Летти. – Это кто писал?
– Это тебе сообщение от тётушки Лотты. Ну как бы от тётушки Лотты. Вот как будто в доме закончился хлеб, и она тебе пишет, что надо бы его купить.
– Маню, милый, – тётушка Летти отложила в сторону телефон. – Лотта такое никогда не написала бы.
– Конечно, не написала бы, – подтвердила тётушка Лотта.
– Во-первых, вот что это такое: дорогая Летти? Если бы это было письмо от Лотты, уж поверь, она начала бы его совсем другими словами, из которых самое приличное было бы – старая растепеля.
– А чего бы ты хотела? – огрызнулась тётушка Лотта. – Ещё надо посмотреть, по чьей вине в доме не осталось ни крошки багета. И в чей ненасытный барабан они провалились!
– О-ё-ёй! – закричала тётушка Летти. – Да уж, конечно, посмотри! Посмотри! Не исчез ли бедняга багет вслед за камамбером, который слопала в прошлую среду одна костлявая мышь…

Тётушки, бурно жестикулируя, выясняли несчастную судьбу пропавшего багета. На столе сиротливо засыхал Бюш де Ноэль, а под ёлочкой жались остальные, так и не раскрытые подарки. О, я прекрасно знал, что в этих коробках: очередной колючий шарф от тётушки Лотты для меня и очередной пузатый флакон убийственных духов (вероятно, тех самых, которыми зюскиндовский парфюмер покорил всех бродяг Парижа) и тоже для меня. Что ж… по крайней мере, хотя бы кто-то в этом доме и в это Рождество остался верен себе…

***
Вопреки моим надеждам тётушки так и не полюбили свои телефоны. Да что там, они ими даже не пользовались. Я исправно заряжал их: чёрненький – тётушки Лотты и беленький – тётушки Летти. Я в сотый раз пускался в пространные объяснения преимуществ сотовых аппаратов. Я показывал, объяснял, уверял, демонстрировал и доказывал. В конце концов, я заставлял их брать телефоны с собой.
Тётушки слушали, кивали головами, даже не спорили и послушно убирали телефоны в допотопные ридикюли. И всё. Я пытался им звонить, сидел и с глупым видом слушал длинные, бесконечные гудки. Я пытался писать, но мне скорее ответил бы сам господин президент, чем одна из этих упрямых старух. Я отчаялся и даже перестал искать жильё, куда смог бы съехать в поисках счастья и личной жизни.
А дни сменялись днями, одна неделя обгоняла другую, звонко перелистывались месяцы. Унылый февраль, перепрыгнув через март, обернулся шумным и свежим апрелем. Май наводнил Париж влюбленными всех цветов, полов и размеров, и, казалось, ещё никто так и не успел как следует надышаться весной, как она уступила место пыльному Парижскому лету. Проскрипел август, сливаясь с сентябрём, янтарно-медовым, в прожилках солнечной паутины, и вот уже поплыл над городом сладкий запах жареных каштанов.
А потом случилась беда.

– Месье Робер, ваша тётя в крайне тяжёлом состоянии. Мы диагностировали обширный инсульт. Сейчас она в коме. Мы подключили мадам Пижу…
– Мадемуазель Пижу, – машинально поправил я.
– Что? А да, мадемуазель Пижу…
Он был совсем молодым этот врач, месье Моро, кажется, так он представился. Моего учителя по истории звали так же, премерзкий был тип.
Я стоял в холле больницы Святого Антуана, и в мою голову лезли дурацкие мысли. Врач что-то говорил и говорил, рядом тётушка Лотта то и дело дёргала меня за рукав:
– Маню, что он такое говорит… я не понимаю, Маню…
А где-то там, за белоснежными дверями лежала бедная тётушка Летти, подключенная к аппаратам, балансируя на грани жизни и смерти.
Неожиданный инсульт тётушки Летти и последовавшая за ним кома сильно ударили по всем нам. Тётя Лотта превратилась в тень, она истончилась, стала почти прозрачной и с каждым днём всё больше и больше напоминала призрака, сонно перемещающегося по нашей маленькой квартирке.
К тётушке Летти мы ездили через день. У её постели тётушка Лотта слегка оживала, она держала больную за руку, вглядываясь в восковое и неестественное лицо сестры, и даже не говорила – шептала. Горячо, быстро, перескакивая с одного на другое.
– Ты ведь поправишься, Летти? – каждый раз спрашивала она перед уходом, и, не дождавшись ответа, сжималась, становясь ещё меньше, ещё беспомощней.

Наступил декабрь. Словно зная о нашей беде, он лил и лил с неба слёзы, омывая серые камни Парижа, разливая лужи на асфальте, превращая в кашу каток, устроенный напротив мэрии.
– Что там тётушка Летти?
Я стоял рядом с мостом Пти-Пон и смотрел, как Миша укрывает свои акварельные Нотр-Дамы.
– Всё так же, – сказал я, поднимая к небу мокрое от дождя и слёз лицо.
– Ну же, парень, не грусти, – Миша опустил свою тяжёлую руку мне плечо. – Ну же, парень…
Внизу шумела Сена. Чёрная, мутная, старая.
– А знаешь, я ведь приехал в Париж в восемьдесят втором. Мне тогда было столько же лет, сколько тебе. Я думал – всё, покорю Париж, положу его к своим ногам, стану его частью. Мы тогда снимали со Славкой Левиным на двоих квартирку у Порт де Клиши. Славка закончил Ленинградское художественное училище, он меня сюда и позвал, в смысле на набережную. Давай, говорит, Миша, похалтурь пока здесь. Денег-то у нас мало было, а тут хоть какой-то заработок…
Мишин голос скользил рядом, едва касаясь моего сознания.
– … и первыми, кто купил мою работу здесь, знаешь, кто был? Твои тётушки. А Летти тогда сказала: оставайтесь здесь, молодой человек, вы – часть Парижа. И я остался…
– Тётю Летти сегодня отключают от аппарата, – тускло сказал я. – В десять часов. Врач сказал: всё. Прошло почти четыре недели.
– А вы…
– Мы не будем при этом присутствовать… Лотта… тётя Лотта не сможет… не выдержит…
Мне показалось, что мир покачнулся. Но не рухнул – удержался. Он удивительно стойкий, этот мир…

***
– Маню! Маню! Она написала, Маню! Она мне написала!
Тётушка Лотта тыкала телефоном в моё мокрое лицо.
– Летти! Она мне написала. Она пришла в себя. Вот же, смотри, Маню. Она хочет круассанов и парочку эклеров. Надо обязательно купить, ты слышишь меня, Маню?
Я не слышал. Я смотрел на прыгающие перед глазами строчки на экране.
– Это от неё. Это точно от неё! Видишь, тут написано – от Летти…
Я видел. Сообщение действительно было от тётушки Летти.
– Надо позвонить в больницу, скажи им – мы сейчас приедем, скажи им, Маню…
Тётушка Лотта металась по квартире. Я набрал приёмный покой.
– Нет, вы ошибаетесь, месье Робер. Увы, мадемуазель Пижу не приходила в сознание, медсестра была у неё несколько минут назад, – голос у девушки из приёмного покоя был мягкий, успокаивающий. – Это какая-то ошибка, месье Робер.
Я посмотрел на часы: без четверти десять.
– Послушайте, – заорал я в трубку. – Послушайте! Не отключайте её! Слышите, не отключайте её от этих чертовых приборов. Мы приедем… мы уже едем… вы только не отключайте…

***
– Знаете, это чёрт знает что! Вчера вы подписываете бумаги, сегодня звоните и кричите, чтобы мы не отключали пациентку от системы. Месье Робер, вы понимаете, так нельзя… это неправильно, месье Робер…
Врач был не просто недоволен. Он был взбешён.
– Ваша тётя не приходила в сознание. Я только что от неё.
Я открыл было рот, но тётушка Лотта решительно отодвинула меня в сторону.
– Что это вы такое говорите, молодой человек? Моя сестра мне написала. Летти мне написала. На мой телефон! Со своего!
Тётушка Лотта сунула под нос надутому доктору телефон.
– Вот!
– Да не могла она вам написать! Не могла! Все её вещи у нас. Мари, ты принесла коробку с вещами мадемуазель Пижу?
– Да, месье.
Медсестра поставила коробку перед нашим носом.
– Вот, смотрите, шляпка, перчатки, сумочка, портмоне, очки, – перечисляя, медсестра выкладывала перед нами из коробки вещи. – Ручка, блокнот, зонтик и – вуаля!
Она со стуком положила на стол потухший, неживой телефон. Они с доктором торжествующе переглянулись.
– Просто пропустите нас к ней, вот и всё.
Я отодвинул врача в сторону, и мы с тётушкой Лоттой направились вглубь больничного коридора. У дверей палаты я на секунду замешкался, потом с шумом выдохнул и толкнул дверь, пропуская тётушку Лотту вперед…
– Лотта! Старая ты обгрызенная кочерыжка! Что так долго? Ты купила мне круассанов?

***
Это Рождество я буду встречать в Париже.
Как всегда.
На улице Ксавье Прива. Ну да, на одной из тех улочек, что так нравятся туристам.
В доме номер четыре.
С тётушкой Лоттой и тётушкой Летти.
Но в этот раз никаких телефонов в подарок. Уж увольте.
Мы с Мишей нашли дивный старинный секретер на барахолке. Он, конечно, в плачевном состоянии, но месье Левин, тот самый, что заканчивал Ленинградское художественное училище, взялся его отреставрировать. Обещал уложиться ровно в срок, к двадцать четвертому декабря.
– Надеюсь, он успеет? – спрашиваю я.
– Славка-то? – улыбается Миша. – Успеет. Славка – кремень-мужик.
Мы смеёмся. И далеко в дымке плывут перед нами акварельно-размытые очертания вечного Нотр-Дам де Пари…







Примечания:
Noël (фр.) — рождество.
Рю дю Ша ки Пеш (фр. rue du Chat-qui-Pêche) — улица Кота-Рыболова, самая узкая улица в Париже.
Пти Пон (фр. Petit Pont) — Маленький мост, мост, пересекающий реку Сена в Париже, построенный в 1853 году, хотя само сооружение было известно с глубокой древности.
Бато-муш (фр. bateau-mouche) — небольшие кораблики, курсирующие по Сене.
Бюш де Ноэль (фр. bûche de Noël) — «Рождественское полено», традиционный рождественский торт в виде полена, распространённый во Франции и бывших французских колониях.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив