не прикасайся ко мне

soncezajchyk — 03.07.2011 Noli mi tangere — один из самых жутких сюжетов ever.
Не только в евангелической живописи, а вообще, в истории этого странного человечества.
"Не прикасайся ко мне". Μή μου ἅπτου.

(Да, этот пост может оскорбить чувства верующих. Извините.)

Для меня в этом сюжете нет святости, нет высоты духа, есть только мужское осознание собственного морального превосходства, и неизбывное бабское отчаяние. И нет ничего хуже, что мог бы сказать мужчина — женщине. Хоть бог, хоть вася из лавочки.
Её, потрясенную, непонимающую, жаждущую, любящую, испуганную, — он должен был поднять с колен и обнять, и утешить, и целовать виски, а не играться в беленького мальчика. "Альо, подруга, ты забыла? Мой папа — мэр!"

Эту сцену рисуют уже веков 15 (от византийской иконописи), Она не дотягивается и не дотягивается, перегнутая пополам в своей страшной фрустрации, в своём непонимании и ужасе, который невозможно проговорить. Noli mi tangere. Вот мне интересно — они там что, все слепые? Или у некоторых это всё же своего рода намёк — дескать, смотрите, вот чему вы поклоняетесь? Ну хоть у кого-нибудь.

Он у всех художников разный: возмущение, испуг, кокетство, брезгливость, осуждение, поучение (вот где ужас), бескомпромиссное "Стоять! Да ты охуела, подруга!" — как у Ганса Гольбейна (одно из наиболее чудовщиных полотен в дискурсе. Смотришь и понимаешь: этот — гарантированно не даст).
В общем, — от "эй, альо, запачкаешь!" до "видите ли, мария, специфика половой жизни человека такова..."
Она, в сущности, везде одинакова — один и тот же просящий, умоляющий жест; самое страшное отчаяние любящей женщины — прикосновение, в котором отказано.

Много букв под катом. От "А я тут при чем?! Это всё папа!" до "Погоди, жонка, ща вот докопаю и разберемся".


Общее у Них всех (за исключением нескольких полотен фламандцев и из кватроченто) — Они удивительно неприятные. (Потому что не может быть приятным мужчина, отказывающий женщине, пусть даже под самым благостным предлогом.)

У Андре Абеллона, расписывавшего церковь св. Магдалины в Варе, Христос неприятно брезглив и неестественно выгнут. Да еще эта лопатка. Выкопался?
У Виллема Форхондта (?) крайний инфантилизм:  "Не, ну а я тут при чем? Это все папа!". А рядом плоды такие сочные. И гортензия, розы.
У Корреджо Он вообще дразнится. Он весь такой секси-бой, изогнувшийся в кокетливой позе, предлагающей и не дающей, а Её желания отнюдь не платоничны и, как по мне, очевидны.
У Понтормо Он жеманничает и тоже не скрывает брезгливости: "Полегче, бэйби, я весь такой чистенький". Она — чуть смелее своих коллежанок доятгивается до него с непосредственностью ребенка или деревенской девчонки. И что этой ей даст? Ничего, всё то же повеление "пойди и скажи братьям моим". Пойди и скажи, угу.
У Понтормо этот сюжет, по-моему, дважды, и во второй раз вообще кажется, что она ему говорит "зайка, клянусь, мои анализы в норме!", а он ей — "не свисти, подруга".
У Джотто (на той фреске, что в базилике св. Франциска в Ассизи) Христос как будто бы испуганно прикрывает гениталии, дёргается бедром и правым коленом — в том типичном телодвижении, на которое так легко спровоцировать любого мужчину. Захлопывающаяся раковина. Она же — в отчаянии таком страшном, что, кажется, последующие века живописи не смогли ничего к ней добавить. Жуткий тянущийся жест, прямо чувствуешь, как болит позвоночник, как напрягаются ладони, которые всё равно не прикоснутся. Ох, ну на то он и Джотто.
У Войцеха Герсона Христос стоит с видом моего приятеля Кирилла Гриши: "Нет, подожди, Мария, ты должна понимать".
А вот у Дж. Паоло Ломаццо, несмотря на нимб и прочую атрибутику, выражения лиц такие, что получается бытовая сценка взамен трагедии отношений. Он: "Погоди, старушка, щас на приём Наверх схожу". Она: "Эй, ну фигли же, я же тут уже три недели не люблена!"
Хотя, конечно, у кого она и правда бытовая, так это у Яна Брейгеля младшего. Она — очумевшая бабенка в своих овощах, Он — крепкий дядька с лопатой, с жестом "так, жонка, щас погоди, разберемся"
У Альберта Эдельфелта сцена вообще какая-то странно русская, и дело даже не в березах, и в его лаптях и немытых давно волосах, а в этом её испуганном молящем взгляде, глуповатом (правда, с какой-то простецкой хитростью, извините за оксюморон) лице.Он же какой-то осолбенно неприятный.
Джеймс Тиссо вообще зайка, он распластывает Её ниц, а Его делает уже совершенно потусторонним.
У Никола Пуссена Она тупо заревенная и нещасная, а у Мартина Шонгауэра вообще страшно трогательная, этот удивительно нежный жест — хотя бы взять ладошку в ладошку, хотя бы на секундочку. А Он вообще как китайский любовник у Маргарет Дюрас.

Разве что у Дуччо ди Буонисенья, если это не эффект старой краски, Ему как-то и вправду жаль, Он бы и да, но уже выше этого, у него в руках знамя революции.
Ещё у Якоба Йорданса хорошо: Он, крепенький мужичонка во фламандской шляпе, тянется в успокаивающем жесте. Но — там женщин трое, и он тянется к маме,"Мама, не волнуйтесь, всё уладится", при этом игнорируя робкое прикосновение другой Марии.
Ну и у Фра Анжелико: Ему как бы неловко за этот отказ, и Он вроде как с добром на нее смотрит, а она такая "ну так а что же мне делать?". Но Фра Анжелико вообще няшный.

У Тициана он откровенно подбирает полы своей хламиды, оттягивает их от ее тянущейся руки, а она на коленях, вот-вот рухнет, ну как может мужчина стоять и уклоняться, когда коленопреклоненная женщина тянется к нему прикоснуться?
Гравюра Бартоломеуса Спрангера (?):  он вообще красавчик, и такой "ах нет, даже не взудмайте".
Чиро Фери — вообще какое-то чудовищное "ой фу! нет, только не это"
На картине из Чивидале вообще страшная ржака из-за розовой рубашечки Христа.
У Дюрера прекрасен в шляпе и с лопатой (и может быть щелкнет по носу).
Франциско Энрикес  — у нее какое-то чудовищное "пожалуйста".
У Дэвида Вайна, скульптура Mary Magdalene Recognises Jesus, даже как-то комично: какое-то "ой-вэй, мария".
У Лавинья Фонтана — чудовищная барская снисходительность. Ну и шляпы еще эти.
А вот у Якоба Корнелиса ван Остзанена (сдохнешь, пока транскрибируешь) — какой-то до безумия прекрасный цирк уродов, и он не стесняясь гладит ее по голове.
Александр Иванов — святой пиздец. Она вот щас разорвется, а он весь такой накачанный и гордый величественный. И у него длинные указательный и средний пальцы ног. Почему?
Забавно на совместном полотне Янссенса и Вилденса: "все будет хорошо. щас вот докопаю и разберемся".
У Тинторетто все как-то величественно и без истерик. Он большой, все взвесит и разберется. Такое "погоди, Маш".
Перуджино: "Подожди, мне сходить перетереть надо. И ты к пацанам сходи". А она такая: "Слушаюсь, мой господин!"
У Веронезе внезапно не понимаю.
А есть же еще Юлиан де Врендт, где она вообще сумасшедшая, а он -- высокомерная аскеза;
и Герберт Густав Шмальц, хм, у которого, кажется, все будет хорошо: она пойдет своим путем, он своим, и как-то так вот и надо;
и жутенький Ганс Балдунг, и прочие,
в общем, тянуться и тянуться тебе, Магдалина.


Ну и есть еще странная версия, что La Vie Пикассо тоже основана на этом сюжете, и вот тут я уже не хочу знать, кто к кому и почему не должен прикасаться.

В целом же сначала этот сюжет ужасает, а потом раздражает. Как "Бесприданница": в юности ты страдаешь о несчастной её судьбе, а после двадцати пяти тебе просто хочется взять и набить барину морду, не разговаривая.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив