МОЙ ОТЕЦ - ВЕТЕРАН ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ

domestic_lynx — 08.05.2015 По правде говоря, я не люблю говорить о себе, о своей семье и т.п. Всё равно так иногда получается, но – не люблю. Если что-то и рассказываю о себе, то только как иллюстрацию к какому-то общему явлению. Мои воспоминания о детстве, которые я иногда пишу, - это просто попытки запечатлеть то, что вот-вот поглотится «медлительной Летой». С такой же целью сегодня, накануне 70-летия Победы, хочу рассказать о своём отце – ветеране Великой Отечественной. 9 мая мы с дочкой решили пойти на шествие по Тверской, понесём портрет её деда, которого она не застала.

Менее всего на свете он был ветеран – по жизненной роли и чувству жизни. Он всегда иронизировал над этим термином – ветеран. Смеялся: «Ветеран или ветеринар?». Кстати, термин этот в широком употреблении появился, сколь я могу судить, к 20-летию Победы. До этого сами участники войны, конечно, отмечали 9 мая, но в частном порядке. Когда я училась в школе, при Брежневе, тему Великой Отечественной очень продвигали и в школы приглашали ветеранов. Я хотела пригласить отца, но он неизменно отказывался. Говорил: кто побывал на настоящей войне, хочет её забыть, а вспоминать любят повара и интенданты. (На всякий случай: это не мои слова, так что претензии бессмысленны). Между прочим, ту же самую мысль – о желании забыть – я спустя время вычитала у Ремарка. Поэтому, к большому сожалению, я очень мало знаю о военном прошлом отца. Он умер в 1989 г., не дожив до развала советской жизни, что, возможно, и к лучшему. Когда-то, помню, в день Победы, когда по телевизору шло сплошное ветеранство, отец припомнил строчки Некрасова: «Нужны нам великие могилы, если нет величия в живых». Это было, кажется, 30-летие Победы.

Отец родился в Туле в 1921 г. Он принадлежал к первому целиком советскому поколению, на которое и пала главная нагрузка и войны, и мира. Это поколение сильно проредила война, а 23-й год, я где-то читала, почти весь был выбит. Семья была – интеллигенты в первом поколении. Мать его, моя бабушка, которую я хорошо помню, т.к. она с нами жила, была «из крестьян Волынской губернии», как значится в грамоте об окончании церковно-приходской школы в селе Городок той самой Волынской губ. Во время революции семья перебралась в Тулу. Бабушке удалось получить образование, правда, не успела его закончить. Она училась в гимназии в Варшаве (это был самый близкий от них культурный центр, входивший тогда в Российскую Империю), а потом – в Москве. Отец её (мой прадед) был грамотным крестьянином. Местный помещик предложил ему управлять своим поместьем, и тот, видимо, хорошо справлялся. Были какие-то средства, раз смогли отправить девочку учиться (в семье рождались одни девчонки). Потом, уже накануне революции бабушка уже по собственному почину поехала в Петроград на Бесстужеские курсы, которые не успела закончить. Закончила уже Тульский педагогический институт, когда потребовался диплом.

Её муж, с которым познакомилась в Туле, был из революционной молодёжи, ходил в кожаной куртке, вероятно, с маузером и занимал какую-то позицию в новой власти. Но потом карьера его сорвалась из-за смешного пустяка, на нынешний взгляд, а на тогдашний – из-за важного «прокола»: он обвенчался. Виновата была, понятно, бабушка: она не признавала «роспись» в загсе за настоящий брак. Товарищи раздули это дело, особенно постарался один, который тоже приударял за бабушкой, но та предпочла деда. В общем, деду пришлось уйти и прокладывать новую жизненную тропинку. Он окончил ВЮЗИ – Всесоюзный заочный юридический институт и стал «защитником» - так тогда назывались адвокаты. Тогда как раз подоспел нэп с его валом хозяйственных дел, и дед стал вполне успешным адвокатом. По воспоминаниям моего отца, жили они вполне прилично по тогдашним меркам. У нас даже сохранилась фотография, изображающая их всех на море, в Симеизе, а тогда поездка на море была признаком немалого жизненного успеха.

Сколь удалось мне составить представление о деде, был он человеком не то, что талантливым, а скорее быстро обучаемым, цепким, удачливым, хватким. Понятно, что были и завистники. Они есть у каждого мало-мальски удачливого человека; единственный способ избавиться от них – быть бедным, больным и гонимым, тогда будут жалеть и любить. По некоторым данным, которые удалось мне получить в Туле в 90-е годы, они-то его и погубили, даже не «они», а тот самый его соперник. Короче говоря, в 37-м году, деда арестовали. Так он и сгинул, а бабушке уже в 50-х годах дали справку о реабилитации, где указано, что он умер в тюрьме от воспаления лёгких. Отец учился в 8-м, кажется, классе. Отец рассказывал: деду незадолго до ареста друзья говорили, что против него что-то готовится и надо сбежать, просто вот взять и уехать в Москву (где была родня), затеряться. Но он – не поверил, т.к. ничего компрометирующего за собой не знал. Жить сразу стало тяжело, бабушка, как могла работала, чтобы дать отцу образование. Никаких преследований за то, что сын врага народа, отец не помнит. Разве что после войны, когда захотел продолжить военную карьеру, его не приняли в училище по этой причине. Но, подозреваю, было просто чересчур много желающих.


После школы, которую они окончили в 1939 г., группа тульской молодёжи поехала в Ленинград поступать в вузы. Среди них и мои будущие родители (они были одноклассниками). Поступили: отец в Политех на металлургический факультет (самый по тем временам престижный), а мама – в Текстильный. Поучиться не удалось: призвали на Финскую, а потом – без перерыва – на Отечественную. Отец вспоминал Финскую без всякого раскаяния, которое начали нам внушать в 90-е: решили какие-то проблемы, отодвинули границу от Ленинграда. Говорил, что ему повезло, что попал на Финскую, а не сразу на Отечественную: сумел освоить солдатскую науку, был уже не новичок.

Всю войну провоевал отец на Ленинградском фронте, на Балтике. Начал рядовым, дослужился до лейтенанта. Повезло: не был серьёзно ранен. А так всё было: и цингой болел, и куриной слепотой, и десантировался в ледяную воду… Помню, когда в начале лета мы с ним оказывались в лесу, он всегда сам жевал и меня заставлял жевать молодые еловые ростки: ими он вылечился от цинги по совету армейского врача и навсегда сохранил память об их благотворности.

На фронте поседел, пришёл уже с седыми волосами, а я его не седым и не помню. Говорил (впрочем, сдержанно), что такие были бомбёжки и обстрелы, что некоторые из его товарищей нефигурально сходили с ума. Помню рассказывал, что в сентябре 41-го года он думал: доживёт или нет до своего двадцатилетия (у него день рождения 12 сентября).

Ещё рассказывал вот что: в начале войны – бежали. Так он говорил. То есть бежали там, где можно было сражаться. Были, видимо, и обиды на советскую власть – за коллективизацию, главным образом. Воевать по-настоящему, говорил отец, начали в 42-м, когда армия массовым образом узнала, что немцы творят на оккупированных территориях. Тогда подлинно стали стоять насмерть, потому что выбора не было. Это он говорил задолго до перестроечных разговоров, Марка Солонина и т.п. Наверное, так оно и было, я склонна верить отцу, т.к. он не то, что прошёл, а, как он выражался, прополз на брюхе эту войну. Разумеется, фронт был от моря до море и неизбежно там было – разное. Но тенденция такая – была.

Сейчас есть соблазн пофантазировать: а что было БЫ, если бы Гитлер стал воевать против коммунизма, а не против русского народа, мог бы он тогда победить? Это совершенно беспочвенное допущение: если бы у бабушки были колёса, это была бы не бабушка, а трамвай. А Гитлер был бы уж не знаю кем – Отто фон Бисмарком, например, считавшем, что воевать с русскими – безумие. Тот Гитлер и тот нацизм, который был в реальности, абсолютно исключал такое развитие событий. Это была война на уничтожение всех нас. Нашего племени, нашего семени. Собственно, Гитлер со своим баварским простомыслием прямо и говорил: большинство уничтожить, кого не получится уничтожить – превратить в рабов, а кто обладает арийской внешностью – онемечить. Это сейчас политики говорят уклончиво-политкорректно, а тогда немцы валили всё в открытую. И ничего принципиально невозможного тут нет: сколько народов сгинуло в истории! Без счёту. Это была война коллективного Запада против нас. Именно так следует её трактовать.

И надо вполне понимать ещё вот что: нацизм, т.е. учение о нациях-рабах и нациях-господах, по своим истокам – явление англосаксонское. Это они придумали для оправдания своей колониальной политики. Об этом надо говорить, писать, рассказывать, повторять вновь и вновь, вдаваться в подробности и приводить цитаты. Это далеко не все знают. Это особенно важно потому, что поработить и уничтожить нас коллективный Запад хочет не меньше, если не больше, чем сто или семьдесят лет назад. А мы – люди добросердечные, дружелюбные, готовые в каждом иностранце видеть брата – совершенно не понимаем этого. И даже события на Украине как-то скользят по поверхности сознания. Немцы исполнили заветы британского нацизма с присущей им организованностью и неуклонностью. Но истоки – не в Германии, они в Англии.

Впрочем, я отклонилась от воспоминаний об отце. После войны он вернулся в Тулу и поступил в Тульский механический институт, который теперь называется Политехническим. Мама к концу войны успела его закончить. Ей удалось уехать из Ленинграда, когда блокада уже почти замыкалась; добиралась до Тулы месяца два; голодная, завшивленная, всё-таки добралась до дома. В Туле, почти окружённой, работал даже институт, выпускал инженеров для военного производства. Поражает ещё вот что. Военные заводы Тулы эвакуировались в Златоуст, на Урал. (Туда, между прочим, уехала сестра моей бабушки с мужем и племянницами). Кое-какое, старое, плохое, оборудование не увезли, оно осталось. И кое-какие работники, старый да малый, остались. И завод – заработал! Это меня всегда поражало. Мама поступила в институт, чертила при свете коптилки, т.к. со светом были перебои, отучилась и пошла на военный завод. Учась, работала ещё и госпитале, и кровь сдавала для раненых и ухитрялась быть очень даже красивой. Рассказывала, что чертёжной тушью красила ресницы, а брови выщипывала рейсфедером.

Поженились родители в 46-м. Жили бедновато, но этим они не отличались от других. Работала одна мама, отец учился. На отлично – чтобы получать повышенную стипендию. Стипендия, я это запомнила, была 500 рублей, а мамина зарплата 700. Т.е. стипендия была, видимо, равна минимальной зарплате. Это свидетельствует о том, что государство хотело иметь специалистов.

После окончания вуза отец, как и все выпускники, подлежал распределению. Было, по его рассказу, точно так же, как описано в повести Куприна «Юнкера». Был заранее опубликован список вакансий. По итогам экзаменов и диплома выпускники были ранжированы по успеваемости и первый имел выбор среди всех вакансий, а дальнейшие довольствовались тем, что осталось. По-моему, это логично и справедливо.

Родители уехали в Коломну, на станкостроительный завод. Отец любил рассказывать об их жизни в Коломне; мне кажется, это был лучший период их жизни. Кстати, родители вспоминали его как время, когда денег у них было весьма порядочно. Были возможности хорошо питаться, приобретать себе модную одежду. Сыграло видимо роль и то что они были лишь вдвоём: детей не было, думали, что уж и не будет, но много лет спустя родилась я. Отец работал конструктором в заводском КБ, вскоре стал его начальником. Говорил, что была разумная оплата труда, какая именно – как-то не удосужилась узнать. Жаль.

У них там было много друзей, с которыми потом дружили десятилетиями. Любопытно, что многие были евреи, и в нашей семье с тех пор сложилось положительное отношение к евреям, как к людям смышлёным и хорошим работникам. Ровно никакого антисемитизма не было – по рассказам моих родителей, по крайней мере. Но в заводской среде вообще нравы простые, т.к. люди заняты физической реальностью, не оставляющей места для интриг и сложных отношений. Ездили вместе за город, на берег Оки, рыбачили, купались. Отец считал 50-е годы временем самого бурного развития. Помню, он говорил, что техническое отставание советской промышленности от мирового уровня началось в конце 60-х, а в 70-х пошло по нарастающей. Военную промышленность как-то держали на плаву, а гражданская промышленость всё больше отставала.

Отец очень стремился сделать карьеру, выражаясь по-современному. Тогда слово «карьера» не употреблялось, оно имело отрицательную коннотацию: карьеру делали плохие люди, карьеристы. Он говорил, что всегда хотел иметь важную, самостоятельную работу. Его поощряли. Когда потребовался директор на завод в Егорьевске, послали его. Завод перед тем сгорел, вот ему пришлось его отстраивать, налаживать. Поехал он туда вместе с другом, который стал главным инженером на том заводе, а впоследствии большим начальником в Госплане. Сегодня егорьевский завод едва теплится, фактически развалился. Развалился и другой завод, где был директором мой отец – им. 40-летия Октября в Балашихе, переименованный в порядке деидеологизации в Криогенмаш.

О чём думали тогдашние ветераны? В наименьшей степени – о войне и своём ветеранстве. Думали о текущей жизни. Ведь их трудами страна была отстроена, и у них было ощущение, что можно сделать если не всё, то – многое. Вот этим чувством – чувством победителей – питалось послевоенное прорывное развитие. Его хватило лет на десять или чуть больше, дальше оно начало истощаться.

В 70-х годах отец начал ездить за границу, на аналогичные заводы. Очень его раздражало, помнится, как богато живут в ФРГ те самые побеждённые немцы. Раздражало и огорчало. Пытался понять, как мог, почему так. Как и многие люди его круга, считал существующую систему неэффективной. Очень было среди руководителей промышленности распространено убеждение, что нужна небольшая безработица, чтобы работяги дорожили местом, а то народишко совсем распустился. Действительно, трудовая дисциплина и качество труда всегда хромали, и трудно было как-то на это воздействовать. На заводе им 40-летия Октября, рассказывал отец, в пятницу рабочие напивалась казённого спирта (он использовался в техпроцессе) в известном им количестве, с тем расчётом, чтобы как-то пройти через проходную, а после неё – валились кулями. И что с ними делать? Только перевоспитывать: других нет, этих не уволишь. Поэтому отец приветствовал горбачёвскую антиводочную кампанию: понизился производственный травматизм, возросла дисциплина. Вполне вероятно, надо было как-то перетерпеть, и следующее поколение получилось бы трезвое. Но – увы.

Отца поощряли, премировали, наградили орденом Трудового Красного Знамени. Но уже в 70-е годы, как мне казалось, он был как-то разочарован во всём происходящем. Именно тогда он достиг максимума своей карьеры – стал заместителем министра Станкостроительной и инструментальной промышленности. Но, как мне кажется, подобная работа не соответствовала его натуре: ему больше нравилась заводская жизнь и работа. Недаром он любил говорить: «мы, заводчане…». Кстати, в самом конце он-таки стал заводчанином: поехал в Словакию на совместное предприятие «Робот» директором с советской стороны. Сейчас и представить странно: в отсталой заштатной Словакии выпускают роботов. А ведь было! И отец мой в этом участвовал, мало того - руководил. Вернулся он в 1989 г. , вышел на пенсию и через полгода умер. Мне кажется, если бы поработал ещё – пожил бы подольше. Когда отец был замминистра, появились кое-какие социальные привилегии, по нынешним временам – смешные: поликлиника, продовольственный паёк. А вот зарплата стала ниже, и ощутимо, чем у директора. Когда-то на борьбе с привилегиями номенклатуры возбухла Перестройка, на этой борьбе сделал карьеру Ельцин. Какая ирония истории: нынешнее богатство нынешней номенклатуры – это восточная роскошь сравнительно с теми малыми благами тогдашних начальников.

Будучи замминистра, он, сколь я понимаю, мог хорошо видеть нарастание отсталости и общего разложения. Надо сказать, об этом он без особой утайки говорил в семье. Это противоречит ходовым представлениям, что-де все боялись слово молвить. Говорить-то он, конечно, говорил, а поделать – ничего не мог, и как-то не понимал, что именно надо делать. И друг его, достигший высокого положения в Госплане, тоже не понимал. Выходом им казался некоего рода капитализм: личная заинтересованность, конкуренция, возможность для работника и достичь высокого благосостояния, и, с другой стороны, пасть на дно. Как именно устроен этот самый капитализм – никто из них, конечно, не знал и не понимал, но им так казалось. Очень моему отцу не нравилась уравниловка, которая, по его мнению в Советском Союзе была: работай-не работай – всё равно много не заработаешь, но и на дно не скатишься.

К перестроечным разоблачительным публикациям относился иронически, как и вообще к тому, что пишут журналисты: все щелкопёры, которые о нём и его заводах писали ( в самом хвалебном духе) – всё нещадно переврали. А вот как улучшить положение – понимания этого, похоже, у отца и его коллег не было.

Поэтому, когда сегодня говорят, что т.н. Застой на самом деле был золотым веком, а потом пришёл «Вашингтонский обком» и всё испортил, я вспоминаю разговоры с отцом и сильно сомневаюсь в таком умопостроении. Да, Вашингтонский обком подсунул нам ложные решения – это верно. Но готовность к этим ложным решениям – была. Вернее так: не было понимания того, что надо сделать. Ну а когда нет понимания – легко подсунуть ложное решение. Его и подсунули.


В 1989 г. отец скоропостижно умер. Тогда уже был мой сын. Отец мечтал: когда тот подрастёт, он возьмёт его с собой и они вместе съездят в Ленинград и он покажет внуку места, где воевал. Не случилось.

Всё было уже потом: российский уродливый капитализм, мой некоторый коммерческий успех в рамках этого капитализма. Только вот наследство мне получить не удалось: отец оставил мне в наследство сберкнижку с 7 000 руб., которые сгорели в ходе гайдаровских реформ. Ну что ж, имущество иногда сгорает. Отец рассказывал, что в 41-ом видел, как словно свечки, горят красивейшие, кружевные деревянные дачки, построенные в русском стиле.


Земля пухом моему отцу, как и тем миллионам ветеранов, которые честно воевали, потом честно работали и создали всё то, чем мы сегодня пользуемся.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив