Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин (1826—1889) Сс в 20-ти томах. Том 10. М.,

papalagi — 10.05.2025 * Как она чешет себе бедра и ноги

...Вторым оттеняющим жизнь элементом было сознание вла­стности. Чтобы понять всю важность этого элемента, пред­ставьте себе бессребреника квартального надзирателя, обя­жите его с утра до вечера распоряжаться на базаре и оставьте при нем только сладкое сознание исполненных обязанностей. Наверное, он в самый короткий срок выйдет в отставку. По­милуйте,— скажет,— из-за чего тут биться! и грошей не сби­рать, да еще какие-то обязанности наблюдать! разве с ними, чертями, так можно! Но скажите тому же квартальному: друг мой! на тебя возложены важные и скучные обязанности, но для того, чтобы исполнение их не было слишком про­тивно, дается тебе в руки власть — и вы увидите, как он вос­прянет духом и каких наделает чудес! Увы! как ни мало­плодотворно занятие, формулируемое выражением «гнуть в бараний рог», но при отсутствии других занятий, при от­чаянном однообразии общего тона жизни, и оно освежает. Де­душка Матвей Иваныч говаривал: когда я иду, то земля подо мной дрожит,— и радовался этому обстоятельству. Конечно, это была радость неразвитого человека, но это была настоя­щая, заправская радость, и отвергать возможность ее нет ни малейшего основания.


сказал поэт, а дедушка мой, с своей стороны, мог прибавить: есть наслаждение и в сечении, разумея под этим, впрочем, не самый процесс сечения, а принцип его. Конечно, мы, по чувству учтивости, отвергаем такого рода наслаждения, но так как они существовали на нашей памяти, то понимать их все-таки можем. Если мы в настоящее время и сознаем, что же­лание властвовать над ближними есть признак умственной и нравственной грубости, то кажется, что сознание это пришло к нам путем только теоретическим, а подоплека наша и те­перь вряд ли далеко ушла от этой грубости. Всякий вслух глумится над позывами властности, но всякий же про себя держит такую речь: а ведь если б только пустили, какого бы я звону задал! Я думаю даже, что большая часть наших го­рестей от того происходит, что нам не над кем и не над чем повластвовать. А дедушке Матвею Иванычу было над чем и над кем повластвовать, и он понимал себя в этом отношении не пятым колесом в колеснице и не отставным козы барабан­щиком. Смотрит он, например, на девку Палашку, как она коверкается, и в то же время, если не формулирует, то всем существом сознает: я с этой Палашкой что хочу, то сделаю: захочу — косу обстригу, захочу — за Антипку-пастуха замуж выдам!
      — Палашка! хочешь за пастуха Антипку замуж!
      — Помилуйте, барин! чем же я провинилась! кажется, ста­раюсь!
      — А ну, Христос с тобой! пляши!
      И Палашка ожесточеннее прежнего упирала руки в боки, прыгала, крутилась, взвизгивала, а дедушка посматривал на ее плясательные пароксизмы и думал про себя: однако важно я ее, поганку, напугал!
      И таким образом, в общее однообразие жизни прокрады­валась новая стихия, которая ее оживляла и скрашивала.
      Мы, потомки дедушки Матвея Иваныча, лишены даже та­кого сорта оживляющих эпизодов.

...Третье подспорье — интерес сельскохозяйственный. На­добно сознаться, что интерес этот, во времена дедушки, был обставлен очень рутинно и сам по себе занимал наших пред­ков весьма умеренно. Но они самими условиями жизни были поставлены в центре хозяйственной сутолоки и потому, во­лею-неволею, не могли оставаться ей чуждыми. Не было речи ни об улучшениях, ни о преимуществах той или другой си­стемы, ни о замене человеческого труда машинным (об исключениях, разумеется, я не говорю), но была бесконечная ходьба, неумолкаемое галдение, понукание и помыкание во всех видах и, наконец, та надоедливая придирчивость, кото­рая положила основание пословице: свой глазок-смотрок. Этот «глазок-смотрок» очень мало видел, но смотрел, действи­тельно, много, и этого было достаточно, чтоб наполнить время всевозможными распорядительными подробностями. Наши пращуры не хозяйничали в собственном смысле этого слова, а «спрашивали». Дедушка Матвей Иваныч так рассуждал: распорядиться работами — дело приказчика и старосты, а мое дело — с них «спросить». И действительно, «спрашивал» мно­го, хотя в этом «спрашиванье» первое место, конечно, зани­мала случайность. Поедет, бывало, дедушка в беговых дрож­ках на пашню, наедет на пропашку или на ком не тронутой бороной земли — и «спросит». Пойдет на гумно, захватит в горсть мякины, усмотрит в ней невывеянные зерна — и опять «спросит». Все в этом хозяйничанье основывалось на случай­ности, на том, что дедушка захватывал ту, а не другую горсть мякины; но эта случайность составляла одни из тех жизнен­ных эпизодов, совокупность которых заставляла говорить: в сельском хозяйстве вздохнуть некогда; сельское хозяйство такое дело, что только на минутку ты от него отвернись, так оно тебя рублем по карману наказало. Допустим, что это было самообольщение, но ведь вопрос не в том, правильно или неправильно смотрит человек на дело своей жизни, а в том, есть ли у него хоть какое-нибудь дело, около которого он мо­жет держаться. Дедушка, например, слыл одним из лучших хозяев в губернии, а между тем я положительно знаю, что он ни бельмеса не смыслил в хозяйстве, то есть пахал и сеял там (земли, дескать, вдоволь, рабочие руки даром — а все же хоть полтора зерна да уродится!), где нынче ни один человек со смыслом пахать и сеять не станет. Но он умел «спраши­вать», и в этом заключалась вся тайна его репутации. И эта потребность «спрашивать» не сосредоточивалась на одном хо­зяйстве, но преследовала его всюду, окрашивала всю осталь­ную его деятельность, сообщая ей характер неумолкающей суеты. Он везде «спрашивал», везде являл себя энциклопеди­стом. И хотя эта суета в конце концов не созидала и сотой доли того, что она могла бы создать, если бы была применена более осмысленным образом, но она помогала жить и до из­вестной степени оттеняла ту вещь, которая известна под име­нем жуировки и которую, без этих вспомогательных средств, следовало бы назвать смертельною тоской.
      Мы, потомки дедушки Матвея Иваныча, решительно ника­ких хозяйственных интересов не имеем. Зачем, спрашиваю я вас, пойду я на пашню или на гумно? С кого я «спрошу»? А ведь и у меня, точно так же как и у дедушки, кроме «спра­шиванья», никаких других распорядительных средств по части сельского хозяйства не имеется. Поэтому, если мне и случается как-нибудь заблудиться на гумне, то я отнюдь не позволяю себе прикоснуться ни к мякине, ни к провеянному зерну. К чему? ведь это любопытство только растравит мои раны! И заочно я совершенно уверен, что провеянное зерно содержит в себе наполовину мякины, а напротив, мякина со­держит наполовину невывеянного зерна,— зачем же я буду удостоверяться в этом? Лучше я буду сидеть и вздыхать. Вздыхать — это мое право, и я тем с бо́льшим увлечением пользуюсь им, что это единственное право, которое я сам вы­работал и которого никто у меня не отнимет.

...Затем, четвертый оттеняющий жизнь элемент — моцион... Но права на моцион, по-видимому, еще мы не утратили, а по­тому я и оставляю этот вопрос без рассмотрения. Не могу, однако ж, не заметить, что и этим правом мы пользуемся до крайности умеренно, потому что, собственно говоря, и ходить нам некуда и незачем, просто же идти куда глаза глядят — все еще как-то совестно.
...
— Куда мы идем! — слышалось в этой другой группе,— к чему приближаемся!
— И это та самая Россия, которая, двадцать лет тому назад, цвела! Pauvre chere patrie! *
— Тогда каждый крестьянин по праздникам щи с говядиной ел! пироги! А нынче! попробуйте-ка спросить, на сколько дворов одна корова приходится?
* из примечаний
Шансонетная пе­вица Луиза Филиппо выступала в течение нескольких лет подряд в театре Искусственных минеральных вод Излера. Она сумела «три года подряд привлекать ежедневно тысячу человек, распевая неизменно одну-единственную песню «L'Amour», где и слов почти нет, кроме «Oh Robin! oh la la, ola li! oh la la и т. д.» (СПб. вед., 1872, № 181, 5 июля). В апреле 1871 года Филиппо привлекалась к суду за то, что, исполняя эту песню, «производила на сцене бесстыдные телодвижения», и в результате подверглась денеж­ному штрафу (СПб. вед., 1871, № 126, 9 мая).

Вон головорезы-то, слышали, чай! — миллион триста тысяч голов требуют...— Во время первого заседания Петербургской судебной па­латы по «нечаевскому делу» — «о заговоре, составленном с целию ниспро­вержения существующего порядка управления в России», была процити­рована прокламация «Народная расправа», в которой говорилось о необ­ходимости истребления «тех извергов в блестящих мундирах, обрызган­ных народною кровью, что считаются столпами государства», «целой банды грабителей казны» и т. п. («Правительственный вестник», 1871, № 156, 2 июля). Желая дискредитировать участников революционного движения, III Отделение распускало провокационные слухи о на­мерении «нигилистов» истребить всех дворян, то есть миллион с лиш­ним человек. Слух этот повторяет в разных вариантах ряд персонажей Салтыкова (например, Nicolas Персианов в «Господах ташкентцах» — см. стр. 101).

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив