Мамины мемуары. Часть третья

warsh — 02.08.2024
(с) Сергей Варшавчик

Наш отдых

Это было очень давно. Мне было всего пять лет, маме – 26, а её сестре тете Лизе на год меньше. Она с семьей жила в Пятигорске и пригласила нас в гости отдохнуть. Ее муж Иван Петрович занимал важный пост, поэтому квартира у них была большая, три комнаты, расположенные анфиладой, справа огромные окна.

Мне там было весело. Мы играли, бегали по комнатам с дочкой тети Лизы Леночкой. Она была на год меня младше. Еще был крошечный Ваня и их мама Екатерина Кирилловна, моя бабушка.

Нам не разрешали только забегать в последнюю комнату «для взрослых». Но я как-то разбежалась и буквально влетела в нее. На стуле сидел Иван Петрович и то ли снимал, то ли надевал брюки. На меня он посмотрел, как мне показалось, очень строго.

Ну, думаю, мне влетит, и я спряталась в шкаф. Но прошло какое-то время, про меня, видимо, забыли, мне надоело сидеть в духоте, и я тихонечко вышла. Никто ничего мне не сказал, и я успокоилась.

Обычно мы оставались с бабушкой. Мамы вечно куда-то спешили. Как-то мы оставались с бабушкой, началась сильная гроза, перешедшая в ураган. Помню совершенно тёмное небо, потом пошел град. Градины были величиной с куриное яйцо.


(с) из семейного архива

Об этом писали в газетах. У нас побило стекла в окнах. Нам было очень страшно. Наконец, пришли наши мамы. Молодые, красивые, веселые, в ярких летних платьях. Они были удивлены, увидев Екатерину Кирилловну, вытирающую воду с подоконников в таз и нас, ревущих во весь голос. Мамы переждали грозу в кафе и нам показали коробочку с пирожными, которую купили специально для нас.

Мы сразу перестали реветь, а моя мама подвела меня к окну и показала двор. Удивительно, я его отчетливо запомнила. Квадратной формы, вокруг дома и забор, а в середине толща снега. И какая-то девушка пытается пройти по нему к дому. Это было лето 1936 года.

Приехав в Москву, мы обнаружили новых соседей. Через площадку визави поселился коммунист Кель из Германии с семьей: женой, сыном Мишей и дочкой Аней. Там его преследовали и наше правительство пригласило его к нам.

Очень интересный был Миша. Обычно, придя из школы, у парадной двери он устраивал настоящий кукольный театр. Ставил коробку, сзади занавеску. Куклы частично сделал сам, остальные привез из Германии. Собирались дети нашего и соседнего подъездов. Потом стали приходить и взрослые. Еле помещались на площадке. Было очень интересно.

Наступило лето 1937 года. Мы никуда не уехали. Было жарко, спали с открытым балконом. По Петровско-Разумовской аллее ночью никто не ездил. Было тихо. Иногда проезжал только «воронок».

Почти никто не спал. Прислушивались.

Мне недавно исполнилось шесть лет, но я тоже почему-то не сплю. Глубокая ночь. Тишина. Но нет, послышался гул мотора. Это «воронок». Вот он заезжает к нам во двор. В доме четыре подъезда. Неужели к нам? Да, хлопнула парадная дверь. Ко мне подошла мама: «Спи. Закрой глазки».

Оказывается, они тоже с папой не спали. Стоят у входной двери, а рядом стоит небольшой чемоданчик с необходимыми вещами. Вот поднимается лифт. Третий, четвертый, пятый этаж. Неужели к нам?

Помню, по мне побежали мурашки. Слышу шёпот мамы: «Не открывай». Вначале тишина. Потом стук в дверь напротив. Долго не открывают. Наконец вошли. Вниз шли пешком, грубо что-то говоря. А за дверью слышалось рыдание.

Как-то осенью, придя домой, жена Келя обнаружила, что дверь закрыта изнутри. Она вызвала дворника, он жил в домике во дворе. Тот позвал плотника. Вскрыли дверь, вошли. Миша висел, перед ним записка. Кель схватила её и проглотила – ей надо было спасать дочь. Оказывается, Миша не выдержал травли в школе за то, что он сын врага народа. Их скоро выселили из этой квартиры.

Как-то мама позвала меня на кухню. Показывает спичечный коробок и спрашивает: «Что здесь изображено?» Я отвечаю: «Демонстрация, а сверху несут флаг».

Оказывается, флаг изображен в виде стервятника, который разрывает эту толпу. В общем, обвинили этого художника и расстреляли. Да, время было жуткое.

Наступила зима. Морозы стояли любые. Как-то мы сидели на кухне и завтракали. Раздался звонок в дверь. А в те времена, если кто-то из родственников или знакомых хотел прийти в гости, обязательно заранее созванивались по телефону.

Это звонит кто-то чужой.

Мы подошли к двери, раздался снова звонок. Тогда мама спросила: «Кто там?» И тут мы услышали плачущий голос: «Это я, Лиза, Клавочка, твоя сестра».

Мы открыли дверь и были поражены, увидев тетю Лизу и Екатерину Кирилловну, Леночку и Ваню, закутанных в платки, одетых в странные одеяния и держащих мешки, по-видимому, с вещами.
Тетя Лиза объяснила нам, что Ивана Петровича арестовали, а их зимой, с маленькими детьми выгнали на улицу. «Это вот всё, что мы успели захватить».

Перед моими родителями встала дилемма – пускать или нет семью репрессированного. Кругом аресты, расстрелы. 1937 год.

Я смотрю, мама не знает, что делать. И тут раздался голос папы: «Ну что же, входите». У них в глазах вспыхнула радость – хоть здесь их не выгнали.

Папа взвалил на себя огромную обузу, прокормить, ставшую такой большой, семью. Тетя Лиза, хороший врач, устроиться на работу без московской прописки не могла. Но нам хотя бы повезло с нашим дворником. Он должен был сообщать «куда надо» обо всем, что творится в нашем доме.

Он, конечно, знал, что у нас живет семья арестованного, да еще без прописки, но делал вид, что ничего не замечает.

А я ведь несколько раз ходила во двор, где стоял домик дворника, гулять с Леночкой.
Но наконец-то кто-то посоветовал тете Лизе попытаться устроиться на работу за городом. И она устроилась в Можайске, получила там комнату и стала приезжать в Москву раз в неделю.

Привозила продукты, немного денег. Конечно, папе было тяжело работать в комнате, где полно детей, посторонних людей. Но мы стали уходить на кухню, когда папа работал. Правда, кухонька была крохотная, но мы помещались.

Вскоре тете Лизе предложили работу в Куйбышеве. Там построили новую больницу, и ее знакомый из Подмосковья поехал туда работать. Вскоре ей дали и квартиру.

А у нас в Москве дворник дядя Стёпа подошел к маме, когда она шла из магазина, и извиняющимся тоном сообщил, что «наверху» узнали о семье, которая у нас живет и им надо срочно покинуть Москву, чтобы не было неприятностей.

Мама тут же дала тете Лизе телеграмму, та быстро приехала и забрала семью, благо жить у них уже было где. А через полгода мы получили грустную телеграмму, что Леночка, заболев менингитом, умерла.

Что было с мамой! Она её очень любила. Как она говорила, даже больше, чем меня. Помню, папа давал ей какие-то таблетки. Ей было так плохо, что он даже вызвал скорую. Мама считала, что Леночку уронили и она стукнулась головой. От этого «диагноза» ей было легче.

Еще через полгода, в 1939 году, опять телеграмма – Ивана Петровича выпустили. Для того времени это было что-то неслыханное. Всего два года!

Много у нас было всяких предположений. Но тетя Лиза просила принять их на какое-то время. Иван Петрович должен был добыть реабилитацию, а это можно сделать будто бы только в Москве.

Мама выделила им комнату и радостно их ждала. Поселившись у нас, Иван Петрович первое время никуда не ходил, а только рассказывал, как он там сидел, какие были пытки. Как-то он поднял брючины и показал опухшие ноги. Оказывается, их ставили по колено в холодную воду на длительный срок. Многие не выдерживали и падали. Он выдержал.

Потом они стали куда-то выходить, но не надолго. У меня в это время родилась сестра, которую мама назвала в честь дочери тети Лизы – Леной.

Время шло, а мы жили, и папа работал в одной комнате. Помню, мама советовалась с ним, намекнуть ли сестре с мужем, что пора и честь знать?

Тетя Лиза сказала, что они сейчас не могут уехать. Отношения немного испортились. Потом мама набралась храбрости и попросила их уехать. Отношения наладились уже после войны. Они опять приезжали к нам неоднократно.

Дни войны

Летом 1940 года мы отдыхали в Крыму в Симеизе, у тети Жени. Её муж Миша был директором санатория. Я потом была там с Феликсом через 45 лет. Всё осталось, как и прежде – дом в парке, где мы жили, сам санаторий.

Мы должны были там отдыхать и в следующем, 1941 году, но у папы была задержка выплаты денег за сделанную работу. Наконец он их получил и собрался идти заказывать билеты на поезд. И вдруг по репродуктору объявление войны.

Я помню только свое жуткое состояние. К вечеру по телефону пригласили на завтра на собрание в библиотеку «Серого дома». Я осталась ждать маму у ниши дома. Много лет спустя показала это место своим детям.

Ночью проснулась от воя сирены. Воздушная тревога! Кое-как оделись, идти знали куда – на собрании сказали, что в дома мастерских, там внизу – бомбоубежище. После войны там сделали пошивочную мастерскую.

Пока добежали, грохот стоял жуткий. Папа нас отвел, а сам пошел на крышу тушить фугаски. Когда мы вышли из бомбоубежища, я думал, что кругом будут одни развалины, такой треск стоял от зениток. Но по репродуктору нам сообщили, что это была учебная тревога.

Зато потом начались настоящие. Папин приятель, художник Перельман, уговорил маму пожить у него на даче в Абрамцево. Это была избушка в огромном парке. Я помню, соорудила там целый сад. Вначале всё было нормально, но маме приходилось ездить в Москву, отовариваться по карточкам.

Возвращалась обычно ночью, идти надо было через лес, а над головой летели немецкие самолеты и иногда сбрасывали бомбы. Как-то маме чудом удалось избежать взрывной волны. Пришлось возвращаться в Москву. Там уже вовсю шла эвакуация. Вывозили всё и вся.


(с) из семейного архива

Позвонили папе, чтобы он занялся эвакуацией в Ташкент детей художников и их мам. Отъезд был назначен на 18 октября, а 16-го очень рано позвонил дядя Лева, родной брат папы, который работал директором типографии и сообщил, что нужно срочно уезжать. Правительство бежало, немцы стоят в пределах Москвы.

Транспорт почти не ходил, и дядя Лева пообещал прислать за нами микроавтобус. Вещи у нас уже были сложены. Папа велел детям и их мамам отправляться на вокзал.

Что там было, представить трудно. Но в итоге мы все погрузились в вагоны. Поехали. Где-то в районе Арзамаса состав начали бомбить. Мы выбежали в поле. Было страшно. Кругом валялись убитые. Но нас не задело. В итоге, папа с трудом поместил всех детей с мамами в случайно проходящий поезд, ехавший в Ташкент.

Нам мест не хватило. Папе удалось запихнуть нас в теплушку какого-то состава, ехавшего куда-то на восток, а сам сел в открытую платформу. Все спешили. Вернулись немецкие самолеты, опять начали бомбить. Но мы успели отъехать. Ехали долго.

Если в Москве было еще тепло, то здесь была уже зима, выпал снег. Мы в итоге приехали в Киров, или как его называли – Вятку.

Всех эвакуированных распределили по селам. Нам достался Старый Бурец. Папа здорово простудился и даже не мог стоять на ногах. Поселили нас у одной старухи. Надо было срочно вызвать врача, а в окрестностях имелся только фельдшер. Пришлось звать его.

Как рассказала о нем наша хозяйка, это бывший священник, звать его Роман Эдуардович. Местные звали его Январыч.

Летом он собирает разные травы и делает из них «микстуру», для чего каждое утро ходит в кузницу и ему там ее заваривают. Лечит от всех болезней этой «микстурой». Вот такой фельдшер пришел лечить папу.

А папе с каждым днём всё хуже. Он уже давно бредит. Январыч приходит каждый день, говорит, что у папы «фокус». Что это такое мы не знаем, а спросить боимся.

Наконец он начал приносить какие-то таблетки и папе стало лучше. То ли благодаря лечению, то ли папиному крепкому здоровью, но он выздоровел. Правда, не совсем. Легкие его потом мучили всю жизнь, а часто приезжающие еще в эвакуации из военкомата не могли послать его на фронт.

Посели нескольких переездов родители нашли пустую избу с двором и огородом. Хозяева жили в Кирове и были против, но председатель сельсовета велел им нас пустить.

Стали заниматься сельским хозяйством. Купили козленка Муху, который всё время требовал к себе внимания. Потом купили дойную козу Настю, выкормили несколько поросят, приобрели наседку с цыплятами.

Папа случайно захватил коробку с пастелью и большой блокнот. Он рисовал портреты по фото ушедших на фронт. За это ему платили продуктами. Летом мама с эвакуированными переправлялась на другой берег реки Вятки. Там они собирали ягоды, шиповник, сушили и сдавали в военкомат. За это получали мыло, а его меняли на муку. Таков был товарообмен.


(с) из семейного архива

Сахара не было. Покупали сахарную свеклу, резали ее тонкими кусками и потом томили в печке. Пили с ней чай, было очень сладко. На завтрак ели болтушку. Надо было взять муку, а у нас она была ржаная и крупного помола и заварить кипятком, потом дать немного ей постоять. Получалась как нам казалась, вкусная каша.

Зимой часто приглашали Яшу с Раей Свердловых, играли в карты – в дурака. Папа их нарисовал, как напечатанные. Света не было. Я заранее заготовляла лучинки и их жгла. Было более, менее светло.

Помимо нас в деревне жили эвакуированные из Латвии. При этом латыши и латвийские евреи между собой практически не общались, хотя жизнь у тех и у других было одинаково трудной.

Мы удивлялись, что же они ничего не привезли с собой. Оказывается, им сказали, что они выедут на один день за город прогуляться. Была сильная жара, и они все поехали в легких платьях и летних костюмах. А дальше их погрузили в теплушки и отправили в Сибирь.

Купить из одежды они в деревне ничего не могли. В сельпо продавались в большом количестве фитили для керосиновых ламп, которых самих в продаже не было. Эти фитили латвийцы скупали и связывали между собой, получалась толстая нить. Они вязали из нее носки, варежки, шапки, кофты и даже платья.

Мы подружились со Свердловыми. Яша приехал в Старый Бурец к жене, маме и сестре – с фронта как инвалид войны. Он был ранен в ногу. В дальнейшем он часто жил у нас в Москве, а я, когда ездила в командировку в Ригу – у них.

Узнав, что у Раи будет ребенок, мама разорвала единственную простынь на четыре части. Две отдала Рае, а две оставила себе – она тоже ждала ребенка, будущую дочь Аню.

Народ в деревне был недоволен, что к ним поселили эвакуированных. Председателю колхоза приходилось им объяснять, что мы приехали не по своей воле, что сейчас идет война. Мужчин в деревне практически не было, а женщины постепенно стали к нам привыкать. Тем более, что папа рисовал портреты их фронтовиков.

Зимой там очень сильные морозы и я ходила в длинных теплых штанах. Для местных это была невидаль. Все бабы и девочки носили только длинные юбки, а зимой надевали несколько теплых. Они решили, что это еврейская мода и мальчишки, встречая меня на улице, кричали: «Жидовка, б…»

Откуда у них этот антисемитизм?

Мама тоже ходила в брюках и когда мальчишки крикнули ей эти слова, она погналась за ними, чтобы набить им морды. После этого они её боялись и не связывались. Она была совсем молоденькая, 31-33 года и немного хулиганистая.

Недалеко от Старого Бурца находится городок Малмыж, там, в основном, живет мордва. Иногда они приезжали к нам в деревню, привозили на продажу вязаные вещи, какие-то поделки и разную мелочь. У них были яркие национальные костюмы. На голове вышитый плотный треугольник, притянутый косынкой, а сверху платком. Одежда вся вышита и украшена монетами.

Вокруг них обычно собиралась молодежь. Узнавали всякие новости, просто болтали, что-то покупали. Это было всё-таки какое-то развлечение.

У меня появилась подруга Инга. Она приехала с мамой и братом из Ижевска, уже в начале 1943 года. Папу у них ушел на фронт. Будучи в Москве я с ней переписывалась, у меня до сих пор осталось ее фото.

В эвакуации я много болела, ухитрилась заболеть даже дифтеритом. Еле выкарабкалась. Пришлось один год в школе пропустить.

Папа, оказывается, все время переписывался с приятелями-художниками. Они ему сообщили, что нашу квартиру в Москве забирает председатель МОСХа художник Бубнов, так как в ней три года никто не живёт.

Папа понял, что нужно срочно ехать, а то останемся без жилья. Он послал свои документы, ему сделали вызов и в конце 1943 года папа выехал в Москву. Естественно, он поехал к нам домой. Но подойдя к двери, увидел на ней огромный амбарный замок. Мол, не подходите!

Но надо знать нашего папу. Он мог ногтем открыть любой замок, что он и сделал. Войдя в квартиру, он натолкнулся на довольно большую стопку книг, которую он тут же вынес на площадку лестницы и стал жить в нашей квартире.

Поднялась целая буча. Папу вызвали в суд. Он всё объяснил, но ему велели выселиться из квартиры, так как три года мы в ней не жили. Про причину отсутствия и слушать не захотели.

Папа сделал нам срочный вызов, а на следующие заседания суда просто не ходил. Тогда его припугнули, что придет милиция и его просто выкинут из квартиры. Но тут приехала его семья, двое детей и жена, которая ждала третьего ребенка. В итоге, ситуация разрешилась в нашу пользу.

После того, как папа прислал нам вызов, мы быстро собрались и вот уже едем в общем вагоне. Я помню ночь, за окном ни огонька, у нас на столе в блюдечке масло и жгуты из ваты – от него довольно яркий свет. Наступает новый, 1944 год.

Нам повезло. С нами, практически, в одном купе едут артисты, возвращающиеся с гастролей. За столиком напротив мамы сидит, как мне казалось, очень красивый молодой мужчина с аккордеоном. В те времена это был самый распространенный музыкальный инструмент.

Он играл и пел, и я впервые услышала «Тёмную ночь» Никиты Богословского. Было впечатление, что этот артист поёт её для моей мамы, он смотрел только на неё.


(с) из семейного архива

Думала ли я, что где-то через 20 лет с сыном Богословского Кириллом буду у них в комнате стоять у рояля, за котором была написана эта одна из лучших песен войны?

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив