лучше жить в глухой провинции у моря

Глеб Морев привёл отрывок из воспоминаний режиссёра Леонида Менакера (в контексте подработки переводами; как писал Левитанский, "и мы уходим в переводы, идем в киргизы и в казахи"), Ленинград, зима 1971–1972 гг.

"Вечером сидели у полыхавшего сухими рейками камина. Шпаликов быстро хмелел, начинал говорить торопливо, пришептывая. Читал свои стихи:

… Городок провинциальный, летняя жара,

На площадке танцевальной — музыка с утра.

«Рио-Рита, Рио-Рита», — вертится фокстрот,

На площадке танцевальной — сорок первый год…

Я любил его стихи. Горькие, вроде простые слова, похожие на песни вагонных певцов:

Ах, утону я в Западной Двине

Или погибну как-нибудь иначе

Страна не пожалеет обо мне,

Но обо мне товарищи заплачут…

Бродский слушал, молчал. Никаких оценок. Слушал, смотрел на огонь.

Шпаликов наливал рюмку за рюмкой, требовал, чтобы Иосиф опрокидывал наравне… Бродский пил мало, кажется, предпочитал вино.

Гена, (в отличие от меня) сразу перейдя с Бродским на застольное «ты», потребовал:

— Читай свое!

Иосиф далеко не всегда поддавался на просьбы и уговоры прочесть свои стихи. И сейчас молча шевелил кочергой огонь, не отвечая ни отказом, ни согласием…

Неожиданно произнес слова стихов, будто просто тихо заговорил…

Шпаликов, сцепив руки, сгорбившись, слушал. Время от времени опрокидывал рюмку, тер ладонями лицо.

Иосиф, глядя в огонь, читал. Громче, увлеченнее, отчетливей…

Я, как всегда, слушал, зовороженный магией слов и голоса…

Вдруг Шпаликов схватил Иосифа за руку, на которой были электронные (тогда — редкость!), довольно простенькие часы. Бродский ими по-детски гордился, он любил всякие заграничные фирменные штучки.

— Покажи!, — потребовал Шпаликов.

Иосиф снял часы. Гена, презрительно выпятив губу, разглядывал заморскую игрушку.

— Водонепроницаемые?

Иосиф подтвердил.

— Проверим! — зло хохотнул Шпаликов, бросив часы в кувшин с водой.

У Иосифа дернулась скула, но он спокойно вынул часы, обтер салфеткой, надел.

Трещал в камине огонь, но стало неуютно, холодно.

Шпаликов хрипло, с одышкой, бессвязно кричал, что мог бы писать, как Бродский… Но он, Шпаликов, гибнет на литературных баррикадах (помню точно эти слова), а такие, как Иосиф, позволяют себе высокомерно витать в небесах! Наконец, обозвал его (и это точно помню) «духовным эмигрантом».

Я пытался разрядить обстановку, говорил Гене: «Зачем яришься? Ты — талантливый поэт, а он — Бродский! И будь счастлив, что он есть! Ты же понимаешь, кто он?! <...>

Но Шпаликова было уже не остановить. Боль, обида за несовершенное, горечь обманутых надежд прорывались в отрывистых словах, смахивая уже на оскорбления… Иосиф, побледнев, встал:

— Пойдем вниз, под арку…

Таким я Бродского не видел. Выставил Шпаликова — нахлобучил лисью шапку, куртку и посоветовал проветриться.

Потрескивая, догорал камин. Было зябко и стыдно. Я извинился перед Иосифом за происшедшее.

— Не он виноват, — сказал, прощаясь, Иосиф."

Комментарий Морева:

"Поэтику Бродского, избегающего свойственных шестидесятникам прямого высказывания и гражданского темперамента, Шпаликов трактует как свидетельство «малодушия», ухода от общественных проблем, «духовную эмиграцию». Импортные электронные часы Бродского, послужившие катализатором шпаликовского раздражения, выступают для него свидетельством «благополучия» придерживающегося этой поэтики и позиции автора. При этом при всей идейной и эстетической чуждости Шпаликову «антидемократической» поэтики Бродского — слушая поэта, он не может не ощущать масштаб его дарования — своего рода доказательство убедительности альтернативного пути художественного развития. Персонифицируемая Бродским «эскапистская» модель художнического поведения самой выразительностью порождаемого ею «продукта» как бы обесценивает в глазах Шпаликова его усилия по отстаиванию на «литературных баррикадах» «оттепельного» уровня свободы самовыражения в советском искусстве, в жертву которым он принес свою творческую реализацию («мог бы писать, как Бродский»). "