КРУПИЦЫ БЛАГОДАРНОСТИ

uliaushuk — 26.11.2023

В семидесятые годы последнего века прошлого тысячелетия я учился в средней школе № 5 г. Гродно на улице Пролетарской. Был в меру активен. Хотя, может быть и не в меру. Личная память – не всегда надежный свидетель.

В седьмом классе по каким-то причинам мне необходимо было подготовить посвященный 23 февраля (День Советской Армии) пионерский сбор нашего класса. Возможно, в тот момент наша предпенсионного возраста классная Екатерина Ивановна Бобрик продвинула меня председателем совета пионерского отряда. Она учила нас русской словесности и проводила политинформации и пионерские сборы кратко, делая упор на то, что лень – это враг пионера, и с ней надо пламенно бороться дополнительными упражнениями в русском правописании и зубрении поэзии классиков. После этого отличники шли домой, а отстающие пыхтели над тетрадками. В этих условиях должность председателя совета отряда была приятной синекурой. Но на зимних каникулах Екатерина Ивановна заболела, и за нами безнадзорными закрепили «классную» из параллельного класса (вредную, с нашей точки зрения). Ей-то я и обещал провести сбор, без понятия, как это делать. Потом я забыл об обещании, а когда вспомнил, то решил заболеть. Но «новая классная» дозвонилась ко мне, псевдоангинному, домой. Опрометчиво подняв трубку, я был вновь пойман на слове и повторился, что все будет в порядке.

Пришлось думать...

Я знал, что на сборе должны выступать одноклассники и говорить нечто умное и идейно правильное. Как в телефильме про Павку Корчагина с актером Владимиром Конкиным в главной роли. Но мои друзья были на уровне героев киножурнала «Ералаш» и побудить их на что-то более возвышенное не было шансов. Соломинкой послужила книжка для чтения в 4-м классе. В ней оказался длинный стих про армию. Как раз по куплету на каждый из периодов советской истории. Я их выписал на листики из блокнота и пришел в школу. На первой перемене я договорился с коллегами с трех ближайших парт, что они выйдут к доске и прочитают куплеты с листочков. На второй перемене мне удалось прорепетировать и внушить остальным, что дурачества с «новой классной» нам могут выйти боком. На третьей перемене я забрал горн, барабан и флажок отряда из пионерской комнаты и сказал удивленной старшей вожатой, что у нас сбор. После четвертого урока пришла заменная классная и старшая пионервожатая. Мы, временно повзрослевшие для первого самостоятельного официального мероприятия, построились за дверью и с дудением в горн, гремя барабаном, вошли в класс. «Отряд, равняйсь, смирно! – поворот с пионерским салютом к вожатой. – Товарищ старшая пионерская вожатая, пионерский отряд 7 «А» класса пионерской дружины имени пионера-героя Павлика Морозова средней школы № 5 прибыл для проведения сбора, посвященного Дню Советской Армии! Докладывает председатель совета пионерского отряда Владимир Лявшук!» Вожатая – мне: «Вольно, к проведению сбора приступить!» Я – отряду: «Вольно, разойдись!» Одноклассники разбежались по партам.

Начало удалось. У доски остался я и «три тополя» флаг-группы: с флажком, с горном и с барабаном. Флаг-группа выглядела бодро, но не блестяще. «Пузырятые» штаны со следами скольжений по полу на перемене. Под расхристанными пиджаками растянутые во все стороны домашней вязки жилетки для тепла. Мятые красные галстуки и потертые лидские тапки (сменка) со стоптанными задниками. Помню, что сбор предполагался торжественным, но в белой рубашке был я один. В ней было холодно, и я дрожал. Я: «Нам надо избрать президиум! Предлагаю членов совета отряда. Кто за?» Все подняли руки и ко мне за учительский стол прибыли две девочки. «Слово для выступления имеют…» И шестеро камикадзе обреченно вышли к доске, построились, глядя в листочки, и по моему кивку пулей отбубнили стихи. Класс захлопал. Чтецы устремились на место. Действо длилось от силы минуту. «На этом, – сказал я, – торжественную часть разрешите считать закрытой». Учительница ошеломленно спросила: «Это все?» Я сказал: «Нет. Слово о нашей успеваемости предоставляется Вам». Учительница, не готовая к такому повороту, сказала: «А причем тут успеваемость. Это пионерский сбор. Давайте о пионерских делах говорить. Если вам нечего, то вот пусть старшая пионервожатая расскажет». Старшая вожатая сказала, что мы молодцы, что самостоятельно без помощи взрослых проводим сбор, но надо бы готовиться лучше, белые рубашки одеть, и что у нас дисциплина хромает, и что вот придет наша классная, и что мы ей хорошего скажем? И т.п. и т.д. Но меня уже отпустило, потому что волновался сильно.

После этой авантюры меня послали в «Зубренок». Там я ничем не блистал, вернулся без значков и медалей и летом уехал к бабушке в деревню Жуковщину Дятловского района. Телевизор там был программно скуден, развлечения – простые и здоровые. Кроме прополки бесконечных рядов бураков доступны были игры в мяч, кино в клубе раз в неделю и информационные ресурсы колхозной библиотеки: Ленин, Маркс с Энгельсом, толстые тома Горького, Шолохова… У меня же было задание на лето. Классная сказала, что завысила оценку с расчетом, что я за лето допишу все пустые страницы своих тетрадок в линейку любыми текстами без орфографических ошибок. Эти тетрадки я взял с собой, но решил не идти легким путем. Пошел в сельмаг за умной книжкой. (Да. Там хоть пахло зельцем и селедкой, но была и полка с книжками). Самой дешевой – за пять копеек – оказалась зеленая брошюра Карла Марса «Критика готской программы». Она и была частично мной переписана. Кстати, там ничего не было ни про готов, ни про готику. Маркс с кем-то спорил про научный коммунизм, и я был абсолютно на его стороне. В сентябре тетрадки были сданы и забыты.

Зимой я был принят в комсомол и допущен на комсомольские собрания. Ближе к весне открылась дверь к большой карьере. В этот раз я стоял с красной повязкой дежурного вместе с нашей классной на входе в школу. К нам подошел директор Геннадий Генрихович Бразинский, которого мы восьмиклассники еще опасались за тихий, но властный голос на школьных линейках. Беседуя с классной, Бразинский спросил, нет ли у нее перспективного мальчика на место секретаря комитета комсомола школы, которое скоро освободится в связи с выпуском десятиклассников. Екатерина Ивановна посмотрела на меня и сказала, что вот неплохой мальчик, старательный и идеологически подкованный, даже Маркса читал. «Что у Маркса ты читал?» – сквозь стекла в тонкой золотой оправе спросил Геннадий Генрихович. «Критику готской программы» – сказал я. «А не рано ли? Тебе наверно сложно было?» «Да нет» – сказал я. «Ничего, потом поймешь. Пойдешь в секретари комитета комсомола?». «Я у мамы спрошу». «Спроси, конечно». Мама не была против, и меня в мае избрали в секретари, дали ключ от отдельной комнаты и штампик «Взносы уплачены».

Хотя читателю этих строк вышеописанное может показаться ироничным, тем не менее, все было очень серьезно. Честно говоря, по тому времени лично у меня нет никакой ностальгии. Оно не было ни легким, ни приятным. Я рос на рабочей окраине Гродно, «на маслобазе», и знал, что есть «центр», «бетон», «шанхай» и «комаровка», куда ходить вечером одному не надо. Родители день и ночь были на работе, чтобы обеспечить быт, еду и как-то поприличнее одеть меня с сестрой. В магазинах были очереди, а самым популярным словом были «дефицит» и «достать». Главным развлечением мужчин моей пятиэтажки-брежневки была игра в домино на столике во дворе, сопряженная со злоупотреблением вином из яблок колхоза под управлением Героя соцтруда А.И.Дубко. Женщины после работы стирали, варили, убирали и, пусть меньше, но тоже выпивали. Сегодня принято писать, что в СССР люди были душевнее. Может быть.

Для меня теплой оранжереей, сберегавшей безоблачность детства, стал Гродненский областной дворец пионеров и школьников. Туда я пришел в шестом классе в фотокружок к Юрию Петровичу Слобожанину. Вернее, я перешел в Дворец вместе с Юрием Петровичем. В фотокружок к нему я попал раньше. Он тогда работал в подвале Станции юных техников на проспекте Космонавтов напротив кинотеатра «Восток», ныне там детская библиотека. Привел меня дружок по парте Сережа Лемещенко. У него была «Смена-8М» и страсть к мотокроссу. Вот мы и прибыли делать фотки прыжков на мотоцикле с трамплина. Светловолосый человек в очках и черном лабораторном халате спросил мое имя, школу, класс и выдал нам пачку проявителя, пачку фиксажа, а потом и пачку фотобумаги. Пленки с мотокросса были уже проявлены. Предстояла печать. С того дня я подружился с запахом проявителя и фиксажа и прочно дружил вплоть до прихода в середине девяностых «мыльниц» и автоматических проявочных машин, убивших настоящее фотоискусство.

Какая же это была магия! В темной комнате, в красном свете фотофонаря, в колонну фотоувеличителя вставлялась узкая лента фотопленки. На столе возникало световое пятно кадра со странным, потому что негативным, следом ушедшей жизни. Сначала надо было навести резкость. Потом закрыть объектив увеличителя красной заслонкой и поместить на стол прямоугольник фотобумаги размером шесть на девять сантиметров. Затем выключить увеличитель. Открыть заслонку. Включить увеличитель и посчитать вслух «один, два, три…». Опять выключить увеличитель и положить засвеченную бумагу в ванночку с проявителем. И вот тут, из ниоткуда, из чистой белизны, начинало проступать черно-белое изображение застывшего мгновения ускользнувшего времени. В момент наилучшего контраста и яркости нужно выхватить пинцетом фотографию из ванночки с проявителем, прополоскать ее в ванночке с водой и поместить в ванночку с закрепителем. Через десять минут перенести ее в раковину с проточной водой, опять полоскать и затем можно выносить на свет для сушки на глянцевателе. Мокрые фото клали на его зеркально отполированные пластины лицевой стороной, прокатывали их валиком и прижимали к глянцевателю тканевыми обхватками. Сначала шел запах горячей мокрой ткани, потом пересушенной ткани, потом раздавался легкий треск, и лишь тогда глянцевое фото, отскочившее от пластины, можно было показывать людям.

Кем был для нас Юрий Петрович Слобожанин? После «Властелина колец» мне приходит на ум сравнение с Гэндальфом, добрым, мудрым и почти всесильным магом. На всех мероприятиях Дворца пионеров он стремительно перемещался, в расстегнутом черном лабораторном халате с развевающимися полами, с непременным «Зенитом» в руках, и, как правило, в окружении стаи мальчишек-хоббитов, тоже в халатах, со «Сменами» в руках, очень серьезных в своей миссии регистраторов важных событий. Он учил нас художественной фотографии. Поэтике кадра. Риторике ракурсов. Настолько, конечно, насколько эти категории были доступны мелким школьникам. Поймать классное мгновение было девизом кружка и мечтой каждого из нас.

Однажды Юрий Петрович сказал, что кружку нужно имя. «Остановись, мгновение!» было отвергнуто, как избитое. Тогда я предложил название «МИГ» и его расшифровал: «Мы ищем глазом». Юрию Петровичу расшифровка понравилась, и он утвердил название у директора дворца. Это был мой первый слоган. Идея логотипа была на поверхности, и мы, вырезав из фотокартона трафарет, набили на своих черных халатах белой масляной краской египетский глаз с ресницами.

Да, и еще немаловажное. Во время всяких торжественных актов, когда звучал гимн СССР и все присутствующие застывали навытяжку «смирно», у фотографов была привилегия свободы передвижения. И нам, «воробьям Слобожанина», эта исключительность очень льстила.

Во Дворце пионеров (и на отчетных фотографиях в фотолаборатории) выделялась еще одна группа «исключительных» – штабисты: младшие – члены пионерского штаба и старшие – члены комсомольского штаба «Каравелла». И те, и другие имели свою парадную форму. Обычно из пионерского штаба плавно переходили в комсомольский. Я же попал сразу в комсомольский. Но об этом по порядку.

После экзаменов за восьмой класс, где-то в июле, в самый разгар московской олимпиады мне позвонили из Октябрьского райкома комсомола и сказали, что в августе надо будет на две недели ехать в Щучинский район на учебу комсомольского актива в лагерь «Космодром». Лагерная смена бесплатна. Автобус заберет с площади Ленина. Сложив носки, майки, свитер в коричневый фибровый чемодан, я пришел к нынешнему горисполкому. Там тогда размещались горкомы КПСС и ЛКСМБ. Рядом стоял львовский автобус с дверями-гармошкой.

Вообще-то, я был домашний мальчик, в пионерском лагере был один раз, после третьего класса и, заплаканный, сбежал оттуда сразу после открытия смены. Правда, потом был «Зубренок». Но все равно, попав в комсомольские функционеры, ранним августовским утром с семейным чемоданом у дверей автобуса я сильно стрессовал в преддверии неведомых тягот взрослой карьеры. В салоне уже сидели школьные комсомольские секретари. Это были сплошь девушки старше меня на год или два. Тоска. От тоски отвлекли подошедшие штабисты «Каравеллы».

Они были одной командой. Веселые и раскованные парни и девушки в светло-серых легких форменных куртках с каким-то, неведомым нам, общим прошлым и со своими ритуалами. Став в круг и обнявшись за плечи, они запели под гитару, чтобы скоротать ожидание. А мы поглядывали на них через стекло. К штабистам подошли взрослые. Центральный из них улыбнулся и поднял вверх сжатую в кулак руку в ротфронтовском приветствии. «Вива компаньеро старший комиссар Александр Викторович!» – хором приветствовали его штабисты. «Это Щербаков», – прозвучало в автобусе. Компаньеро Щербаков был слегка округл телом, мягко передвигался и был одет в джинсы и пиджак-джинсовку, под которой была клетчатая рубашка без галстука с расстегнутым воротом. Неформальный вид (норма того времени – пиджак, однотонная рубашка и затянутый галстук) дополнялся фривольной бородкой и усами «а-ля мушкетер» из свежепопулярного тогда советского мюзикла.

После погрузки в автобус Щербаков произнес краткий спич, сказав: «Первое – мы отправляемся в «Республику Романтиков» – «Космодром»; второе – тем, кто в первый раз, – нечего бояться, освоитесь, а тем, кто был уже там – вспомнить про дисциплину (улыбки у штабистов) и не выделяться; третье – там будут ребята со всей области, нас разобьют на четыре отряда, штабистов поделят поровну на отряд; четвертое – вожатых у нас не будет, а будут «комиссары», а сам он, Щербаков Александр Викторович, есть старший комиссар республики; и наконец, пятое – с нами едет музрук республики Геннадий Левин, потому сейчас разучим песню». Музрук был невысок, худощав и с шикарной черной кучерявой шевелюрой, с аккордеоном наперевес. Не помню, что мы там разучивали, но пропели мы с ним все сорок километров до лагеря.

В «Космодроме» я попал в отряд к Галине Федоровне Михальченко, юной и трогательно ответственной. Она была настолько прекрасной, что второго комиссара я никак не вспомню. Мужская часть отряда разместилась в одной из двух комнат в деревянном спальном корпусе – «домике на курьих ножках». Кроме меня и еще одного парня, комсорга из далекого районного центра, остальные были штабистами: старшие Саша Лютомский, Валера Фокин, Сергей Марков, и мои ровесники: Мирек Сухоцкий и Андрей Технерядов. (Если правильно помню). В мою первую смену звучали еще две фамилии: Толя Зельберг и Валера Матеюк. Хотя их в лагере не было, но в разговорах после отбоя они присутствовали в качестве легендарных героев каких-то поездок в Архангельск на коммунарские сборы, в Москву на олимпиаду и еще куда-то в запредельные миры.

Спецификой комсомольской смены лагеря всегда был его половой состав: двадцать процентов парней, восемьдесят процентов девушек. Причем все блистали интеллектом и другими способностями. Чувства вспыхивали мгновенно и пылали ярким пламенем. Галина Федоровна относилась к этому серьезно, культивировала рыцарство по отношению к даме и уже на третий день смены наедине говорила отдельным кавалерам: «Мне все равно, где и с кем ты будешь после отбоя, но я должна точно знать, с кем ты будешь и где вы будете». Отягощенный ответственностью Ромео обозначал точку у озера, где будет вздыхать под звездами со своей Джульеттой. Ближе к полуночи несколько пар теней с одеялами под мышкой выскальзывали в дырку в заборе. За ними двигалась чадрообразная тень Галины Федоровны в коконе из двух одеял. (Обычно, кстати, все сидели недалеко друг от друга, буквально на расстоянии шепота). Ближе к рассвету становилось сыро и парочки тихонько возвращались. Пересчитав их, последней возвращалась Галина Федоровна. Что касается меня, то я был овален формой, чего стеснялся, и, хотя был влюблен во всех девушек сразу, был еще слишком юн, чтобы заинтересовать какую-либо из них серьезно.

Принципиальным отличием «Космодрома» от других лагерей было отсутствие дискотек как времяпровождения. «Танцы» случались только в момент открытия и закрытия лагерной смены. Остальное время – лекции и КТД (коллективные творческие дела). Лекции шли после завтрака. Под запись нам давались положения съездов, порядок проведения комсомольского собрания и прочей рутины. Мы сидели в клубе с двумя кафельными печками по углам и, пытаясь уловить смысл речей обкомовских лекторов, боролись со сном. Кто из-за ночных посиделок, а кто и просто от тотальной скуки. Игорь Захарченко, чтоб не спать, писал конспект по-английски. Живее становилось, когда речь шла о тлетворном влиянии рок-музыки в стиле «панк» и «хэви-метал» на советскую молодежь. Отсидев положенное, мы приступали к кипучей деятельности по подготовке вечернего КТД.

Если бы меня тогда спросили, что такое коллективное творческое дело, то вряд ли бы я ответил. Концепция КТД была основой методики воспитания, привезенной Щербаковым с неких коммунарских сборов. Только он в этом все понимал и был главным гуру. Такое впечатление, что старший комиссар весь день расслабленно сидел на лавочке возле административного корпуса, ничего не делал, а только, сложив на животе ручки, рассказывал о КТД все новым слушателям. Но лагерь кружился вокруг этой лавочки. Прибывали с докладом командиры отрядов, собирались члены «совета республики», приходили за советом комиссары, прибегали разные посыльные, просто прилипали на лавку пробегавшие мимо по делу и без дела. У него ко всем был интерес, рассказ, совет или поручение. День активного безделья Щербакова завершался вечером в клубе грандиозным финальном продуктом.

Каждое КТД в «Республике Романтиков» захватывало дух. Чтобы понять почему, надо вспомнить повседневность советской школы. Она отвечала модели «кузницы кадров». Учитель-кузнец знал стандарт и ковал из учеников-заготовок стандартного рабочего на фабрике. СССР ведь был страной рабочих. Как будущие атомы рабочих масс, мы носили униформу и регулярно ходили строем. Не прекращалась битва школы за одинаковую стрижку. Отклонение от стандарта подлежало отбраковке. Нам твердили, учеба – это труд. Труд, и только труд облагораживает человека, а не деньги или, например, знаменитые предки. При этом труд в СССР часто был важен сам по себе, вне связи с результатом. Лидер «Наутилуса» Илья Кормильцев в свое время точно ухватил это свойство страны, сказав в «Скованных одной цепью»: «Здесь мерилом работы считают усталость». Поэтому Республика Романтиков с ее требованием полезного результата как обязательного итога творческого дела ставила наш привычный мир с ног на голову.

Коллективное творческое дело, исходя из моего сегодняшнего понимания, – это, во-первых, дело, у которого есть начало и конец в виде реального продукта; во-вторых, оно творческое, то есть абсолютно новое или сделанное так, как не делал никто; в-третьих, в деле задействованы все члены коллектива в той или иной роли. Дело, по-английски, значит bussines. В СССР – ругательное слово. Каждое КТД в финале должно принести пользу. С этой пользой надо определиться вначале, чтобы правильно поставить цель, а затем на вечернем сборе-итоге дня сказать, насколько мы ее достигли. В «Республике Романтиков» нельзя использовать домашние заготовки. Надо было создавать новое: новый гимн республики, новое название отряда, соответственно, новую отрядную песню. (Тут незаменим был закаленный сельскими свадьбами музрук Гена Левин. «Ты мне только чуть напой, – говорил он, поправляя ремни аккордеона, – а я сыграю».) Любое КТД, будь то военизированная игра, спектакль в клубе, трудовой десант по сбору ягод на компот или строевой смотр, требовало актуализации скрытых способностей каждого. В законах республики было записано: «Умеешь сам, научи другого, а сам расти выше». И каждый учил каждого для достижения общего успеха. В общем, это был проектный менеджмент в чистом виде. Но в те времена слово менеджмент тоже было полузапретным плодом чуждых нам буржуазных наук.

В одну из суббот, когда был день посещений родителей, внезапно все штабисты сорвались с места: «Зинаида Федоровна приехала! И Толь Толич с ней!». Возле лавки Щербакова в толпе штабистов стояла невысокая стройная улыбчивая женщина и серьезный молодой человек, чуть выше ее. Я этих людей встречал, но знаком с ними не был. Зинаида Федоровна Коренкова работала методистом областного Дворца пионеров и школьников, где руководила городским комсомольским штабом «Каравелла». Анатолий Анатольевич Осипов отвечал за музыкальную аппаратуру дворца, был звукорежиссером мероприятий и руководителем дворцовской секции любителей карате. В мальчишеском мировосприятии все три обстоятельства относили Толь Толича к разряду небожителей. Гости пробыли в лагере до ужина, а потом уехали.

Две недели комсомольской смены пролетели как один миг. Вкусив коллективной творческой деятельности, мы ею заразились. В большей или меньшей степени. Но безучастным и равнодушным не остался никто. День разъезда был залит слезами. За двенадцать дней мы сроднились и оплакивали неизбежность своего исторжения из райского братства. Гродненским ребятам было легче. Они могли встречаться. Остальные понимали, что будут в своих школах белыми воронами. Обменивались адресами и обещали переписываться. Я уезжал с новыми друзьями – Миреком Сухоцким и Андреем Технерядовым. Плюс я знал, куда пойду в сентябре.

По возвращению из праздника «Республики Романтиков» в школьные будни я пытался практиковать КТД в родной школе и совсем не занимался рутинной комсорговской работой (собраниями и т.д.). Поэтому моя карьера комсомольского функционера завершилась в мае следующего года. Но печали от изъятия штампика об уплате взносов и ключа от школьного комитета комсомола не было. Скорее облегчение. Самым привлекательным местом в городе на ближайшие несколько лет для меня стал маленький кабинет на первом этаже Дворца пионеров.

Дворец был внешкольным учреждением, его главной функцией была утилизация свободного времени «заготовок из кузницы кадров», и у его педагогов не было жестко заданных стандартов на развитие питомцев. Но я не слышал, чтобы в других подобных учреждениях республики возникли структуры, подобные нашим пионерскому и комсомольскому штабам. Может быть, причиной было то, что в Гродно Дворец построили хотя и в центре города, но в глухом безлюдном парке за Городничанкой? Как известно, дух романтики живет в безлюдных парках. Но, наверное, все прозаичнее. Детей в эту даль могли привлечь только талантливые педагоги. Посредственным детям тащиться по мостику через Городничанку было лень. Поэтому во дворце случилась концентрация способных руками и живых умом ребят и ярких педагогов. Так же неудобно было в парк часто ходить начальству и разным проверяющим. Поэтому яркость творческих людей не бросалась им сильно в глаза и не искушала мешать запрещать локальные педагогические эксперименты. Как бы то ни было, в итоге в «матрице случился сбой», и в серой повседневности окраинного провинциального города образовался цветной плодородный остров для творческого развития достаточно большой группы молодых людей.

Хозяйкой кабинета с окном во всю стену от пола до потолка была Зинаида Федоровна Коренкова.

Человек особенный. Не от мира сего. В книжном шкафу на полке среди обязательных материалов съездов и пленумов у нее стояла биография Феликса Дзержинского. И был его портрет. Для нее этот человек был важен. Причем не его чекистской стороной. Притягательны были его революционный жар, бытовой аскетизм и заслуги в спасении сотен тысяч беспризорников после гражданской войны. Частная жизнь Зинаиды Федоровны была нам неизвестна. А может, ее и не было. Казалось, она жила исключительно на работе и только для нас, штабистов «Каравеллы». Как-то между делом, я узнал, что в начале войны ее отец был командиром Красной армии. Что немецкую оккупацию Гродно она ребенком пережила с матерью в какой-то из пригородных деревень. Что после войны была пионервожатой у детей без родителей. Что работала с пионерским штабом, а потом передала его более молодым руководителям. Но Зинаида Федоровна не акцентировала прошлые заслуги и не искала в прошлом поучительных сравнений для настоящего. Возможно, в этом был источник ее неиссякаемого оптимизма. Повторюсь, она всегда была в настоящем, и мы чувствовали, что в нем она была занята нами.

Моя мама, познакомившись с Зинаидой Федоровной, перестала волноваться, где я, старшеклассник, провожу время и задерживаюсь, порой, до глубокой темноты. Она была уверена, что сын «в хорошей компании» и не вляпается в дурную. (Надо сказать, у нее были основания опасаться последнего). Для моей же младшей сестры Ирины (нынче она Лебедевич) дорога в штаб уже подразумевалась сама собой.

При этом Зинаида Федоровна не занималась какой-то особой воспитательной работой. Вовлекая нас, в общем-то неформальную общественную деятельность, она просто шла рядом с нами в наших делах, пела с нами песни под гитару, задавала стиль отношений и направляла юношеские помыслы к созиданию. Она учила нас щедро делиться идеями и быть чуткими друг другу. И сама так поступала. В атмосфере штаба мы привыкали к тому, что не страшно быть открытым. Она нас никогда не упрекала и не ругала. Она лишь огорчалась, когда мы оказывались не на высоте ее стиля. С сегодняшней моей точки зрения, она была хранителем пространства и традиций правильного взросления.

Не помню, когда меня приняли в члены штаба «Каравелла», но помню, что был некий кандидатский период, потом было гласное обсуждение кандидатуры и голосование «за» или «против». И только тогда выдавалась штабовская куртка.

Чем занимался штаб «Каравелла»?

Мы учились практике организационной работы, или как сегодня бы сказали, на практике осваивали менеджмент. Вообще, штабисты были организационным активом. Их можно было задействовать в любой роли: от гардеробщиков до ведущих мероприятия. Чаще всего их использовали в качестве центров конденсации творческой активности на различных массовых сборах и съездах старших школьников. Они были натренированно открыты, легко знакомились и, благодаря навыкам КТД, могли быстро интегрировать группу незнакомых ребят в сплоченный коллектив.

В штабе были секции. Помню, что была секция «комсомольской песни», объединявшая обучавших друг друга гитаристов. Была «Секция знамени», в которую входили самые видные ребята, носившие комсомольские знамена на разных мероприятиях. Была хозяйственная группа, бдевшая за состоянием нашей униформы и разного инвентаря. Была культмассовая секция, отвечавшая за организацию «Осеннего бала», новогоднего «Шарик-шоу», праздников 23 февраля и 8 марта. Чтецы и певцы обязательно участвовали в представлениях к 7 ноября и 9 мая. Юноши штаба посещали занятия по карате в секции Толь Толича и регулярно участвовали в обеспечении порядка на мероприятиях Дворца. Кстати, знакомство с карате не помешало нам при возвращении из дворца несколько раз отгрести от местных гопников.

Еще много букв можно написать о наших делах, всплывающих из глубин памяти. О пешем походе с озера Свитязь до Лиды. О зрительском успехе новогодних представлений «Шарик-шоу». Об осенних и весенних сборах на детской турбазе на берегу «Немана» с их ночными ритуалами посвящения то в «рыцари», то в «леди». О множестве спетых нами песен. О наших посиделках за чаем у Зинаиды Федоровны уже во взрослой жизни и о дружбе штабистов, сохранившейся до сих пор.

Но надо остановиться и сказать, что мне повезло в юности встретить правильных людей, чьи творческие потенции по неведомой причине сгустились в здании Гродненского областного дворца пионеров и школьников.

Не знаю, полезны ли будут кому-то воспоминания о культурных практиках, прививавшихся нам этими людьми. Но все же, пусть этот текст, если он дождется публикации, послужит их памяти и станет крупицей очень искренней благодарности за полученный мною и друзьями моей юности великий дар благотворного внимания и участия с их стороны.

Сохранено