контр-фетишисты в prisoner dilemma

pharmakos — 14.07.2010 Не так давно довелось для одного печатного издания рецензировать книжку про секулярность критики (http://www.ucpress.edu/book.php?isbn=9780982329412), где "четыре ведущих мыслителя нашего времени" (наиболее известна из них, впрочем, Батлер) разбирали казус датских антиисламских карикатур. В основном, вопрос крутился вокруг того, что "ущерб", о котором говорили мусумальне, на самом деле, никак не связан с вопросом "изображения Бога" и кощунством (blasphemy) (поскольку Мухамед - пророк, и его рисовать вроде можно), поэтому вопрос именно в том, как эксплицировать этот самый загадочный ущерб. Естественно, современная критическая теория тяготеет к описанию подобных конфликтов через логику "распри" в стиле Лиотара, то есть через выписывание гегемонного "либерального" порядка, внутри которого ущерб мусульман в принципе не может быть описан адекватно, а самим описанием он только усугубляется - в стиле того, как медосмотр изнасилованной женщины только усиливает ее страдания (вопросов к такой интерпретации хватает, но не в этом суть).

Суть в том, что сопоставление с актуальной историей "Совриск против РПЦ" (сопоставление неоднократно озвучиваемое в самых разных источниках) позволяет выделить ряд моментов, отличающих "дело Ерофеева" от "карикатур", что в свою очередь выявляет фоновые отличия и вообще весь фрейм, который структурирует ситуацию.

С точки зрения "прогрессивной критики", мусульмане находятся в положении иррефлексивной жертвы, на которую воздействуют внешние перформативные механизмы. Однако, даже если признать рамку "просвещение против мракобесия" чисто идеологической, то есть гегемонной, остается несомненным тот момент, что в случае с датскими газетами эта гегемония вполне отдавала себе отчет в той перформативной работе, которая была осуществлена. Например, карикатуры несколько раз перепечатывали именно для того, чтобы продемонстрировать, что они не боятся мусульман, то есть в качестве жеста именно чистой свободы слова, нацеленной, очевидно, на тех, кто способен "оскорбиться": "оскорбляйтесь сколько влезет!". Исходно это политический, публичный жест.

У нас что это было - непонятно. По крайней мере, в "последнем слове" Ерофеев явно отмежевывается от подобной интерпретации - то есть публичной и политической. Дескать, это было какое-то частное мероприятие, сейшн (не будем обсуждать сейчас вопрос о том, что причисление музея к приватному пространству - ход более чем сомнительный). Иными словами, явно перформативные жесты были по ходу дела (или post factum) изъяты из собственной перформации, превращены к некое "самовыражение", "свободу художника" и т.п. И в этом смысле никакого "критического" потенциала у совриска, что бы там ни говорили, тут нет: не доросло оно пока даже до датских хулиганов. Фрейм, который предлагается для описания его активности, - это некий частный саботаж нагруженных символов, "частное дело", "наш монастырь", то есть, другими словами, повторение всей той же практики частного "несогласия", которое выстраивается, с одной стороны, с использованием предполагаемого "гегемонного" означающего (отождествленного с православием и иконами), а с другой стороны - с декларативным отказом от такого использования. То есть критика вроде есть, а вроде ее и нет. Публично слово говорится, но зафиксировать его невозможно - поскольку это не высказывания, а, якобы, арт-объекты с неопределенной референцией и адресацией.

Иными словами, игра строится на существовании некоего "субъекта считаемого гегемоном", который всегда остается где-то там, в другом месте, который легко объединяет в себе черты государства и церкви, власти вообще, однако его "критика" строится так, что он по необходимости должен занимать свое место, удерживаться на "престоле" - иначе никакого приватного обыгрывания его содержаний получить вообще будет нельзя. Невозможно играть в "понижение" за закрытыми дверями, если престолодержатель лезет тебе на кухню. Поэтому, де факто, "церковь", играя мускулатурой, играет отчасти именно так, как и "предполагается", как она должна. "Современное искусство" не выстраивает какого-то критического пространства, оно указывает всего лишь на приватное "оспаривание" якобы гегемонной позиции.

Критическим это могло бы быть только в той ситуации, где, например, зона приватного подлежит контролю через жесткий социальный код. Однако даже для мусульманского мира это неверно. В таком случае, чтобы современное искусство было критичным здесь, оно должно реализовываться в рамке, которая "более-чем-мусумальнна". Пусть РПЦ станет исламом в кубе, вот тогда выставки в стиле Ерофеева будут критическим жестом, а пока - нет.

С другой стороны, "субъект-предполагаемый-гегемоном" никаким гегемоном, конечно, не является, и, главное, быть им не хочет. Это ему совсем не с руки. И именно здесь игра "современного искусства" оказалась несколько "обыгранной". То есть одно дело, когда отец остается в позиции законодателя и напыщенного творца, а ты с друзьями-приятелями высмеиваешь его в своей детской, а другое дело - когда он скатывается в положение алкаша, готового оскорбляться по любому поводу, вваливается в комнату и разносит все в клочья. Там, где церковь должна была оставаться в позиции "карманного" гегемона, сделанного для отечественного совриска и отчасти его руками, она вдруг оказалась в положении мелкого жандарма. Это, естественно, вносит радикальные поправки во всю ситуацию, одновременно проясняя ее. Если совриск не выступает на стороне большой идеологии, которую можно было бы перформативно защищать разными силами (как то делали датские журналисты), а играет с "гегемоном-куклой", то церковь, напротив, уходит от такой навязанной позиции, примеряя к себе роль типичного меньшинства, которое весьма обеспокоено тем, что господствующая идеология легко задевает его даже там, где, казалось бы, ничего не произошло.

То есть церковь выставляет претензии не к некоему акту, а к норме - то есть той норме, где возможно определенное распределение приватного и публичного, позволяющего легко имитировать одно под другое. Меньшинство - это просто то, что ущемляется самой нормой. Церкви нужна эта норма, и ее оно попыталось найти в "современном искусстве" (со всеми возможнымир коннотациями).

Иначе говоря, это игра, где каждый из участников "имеет в виду Большого другого", однако такое "имение в виду" другого не может допустить "прямого обращения", прямой адресации. То есть диспозиция сводится к тому, что каждый должен занимать "символическое место", но каждый его не занимает, "сваливает" с него, что, собственно, и приводит к "суду". Последний особенно интересен, поскольку, в отличие опять же от датской ситуации, суд оказывается элементом, средой, непрозрачной и враждебной для обоих участников. В случае Дании и Европы вообще можно говорить о том, что правовая система сама выстроена в рамках мажоритарной протестантской традиции. То есть, грубо говоря, есть та система секуляризации, которая знает о своей содержательной стороне, и потому, в частности, "светская критика", может анализировать действия таких институтов, как "Европейский суд по правам человека", как систематические biases в пользу исторического большинства и определенной религиозно-правовой культуры (отсюда разные случая довольно грубой цензуры определенных культурных продуктов и т.п.) В случае же казуса "совриск vs РПЦ" право оказывается вне оппозиции, но не является оно и тем "третьим", то есть символическим законом, к которому можно было бы обратиться. Право не присвоено ни одной из сторон, оно - всего лишь некией внешний инструмент, который требуется на время апроприировать, завоевать, освоить. Более того, сам выход в сторону права рассматривается как "вынужденная мера", как нечто чрезвычайное: для церкви это достаточно очевидно (ведь лучше все решать или полюбовно, или силой, но не законом), но так же верно это и для совриска, для которого право - это некое опять же ограничение "творческой свободы", ослабленный вариант церкви, то есть тот же "предположительный гегемон", который, однако, в силу собственной бедности, не подходит на роль "ряженого гегемона", используемого в арт-контексте. Высмеивать право наверное можно, но наши художники этого не делают - поскольку, опять же, право оказывается "вне рамки", вне коммуникации приватных агентов, каждый из которых предполагает другого Другим, но реально им быть не может и не хочет.

В этом смысле право - это инструмент ad hoc, а не вариант символического закона, и именно поэтому радикальное отличие православных от мусульман в том, что последние могут терпеть ущерб от самого закона (поскольку не могут выразить свою оскорбленность на языке протестантского по своим основаниям законодательства), тогда как как православные не только "отлично" выражают свой ущерб, но и ясно показывают: последний вообще полностью конституируется "казенным" языком. Заявления православных, написанные "под копирку", казалось бы, указывают на простую вещь - сама форма этих заявлений, их "копировальность", прямо отрицает содержание "оскорбления". И в определенном смысле это верно. Однако это говорит не о совпадении "церкви" с гегемоном-бюрократией (и государством), не о том, что язык копирки - это mother tongue РПЦ, а о том, что само право здесь не имеет плотности, не оценивается в качестве того закона, который "имеет силу". Церковь, поэтому, выходит на позиции внезаконного могущественного меньшинства, то есть меньшинства, которое парадоксальным образом движется в той правовой среде, которая вообще не создает никакого давления, а используется для произвольного составления "списков долга", "моральной накладной": право - это для него просто язык, в котором появляется тот, кто будет должен "меньшинству", то есть уже третий "предположительный гегемон", которым, де факто, становится вовсе не государство, а вообще всякий встречный, член будущего сообщества должников. С ними все тоже не совсем просто.

То есть интересно рассмотреть, как в ситуации, где собственно все гегемонные позиции исключены и где все они по ходу игры дезавуируются, итоговая минимальная публичность (отрицаемая ранее) может появиться за счет действий того меньшинства, ущерб которого (в отличие например от жертв Холокоста) не может быть никак оценен извне. То есть это невидимый, умопостигаемый ущерб ("оскорбление", "гнев"), который, однако, идеально ложится в любую правовую среду. Такое выражение умопостигаемого ущерба меньшинства на сером правовом языке осуществляется как раз за счет того, что , в отличие от гипотетических мусульман, православные ничего не пытаются "выразить" - умопостигаемость просто выставляет счет, то есть правовой язык подвергается оцифровке, в результате которой его собственные минимальные единицы контента оказываются совершенно не нужны. Раз право является интерфейсом общения меньшинства со "всеми остальными", этот интерфейс будет использоваться, и не нужно удивляться тому, "как у них все складно выходит". В итоге, однако, долг, выписанный в оцифрованном виде, предполагает позицию Адресата. Кто-то должен, и этот кто-то является, очевидно, кем-то, кого пока нет, поскольку весь твист в том, что должник может появиться только в тот момент, когда буквалистские требования меньшинства будут приняты не буквально, не за "чистую монету" (или как раз за нее). То есть этим должником, который, по сути, и заполняет место гегемона, не является ни государство, ни, разумеется, "современное искусство". Он должен, в каком-то смысле, обмануть сам себя, чтобы "услышать нечто большее", уловить символическое веяние там, где есть чистая калькуляция (в стиле "за это наказать, а за это - не обязательно"), Должник должен понять, что за казенщиной скрыты страсти и реальный ущерб, радикально противостоящий высказыванию. Видимо, производство такого символического, а не калькулируемого Должника, - и есть гражданский проект современной православной церкви. Единственное, такая идеологическая линия плохо сочетается с претензицями на некое социальное руководство, однако в плане игры она более эффективна и "либидоемка", в отличие от повторения "закона Божьего" в первых классах школы XXI века.

Что же касается не перспектив, а реальности, социальная наука с психоанализом должна, как мне кажется, срочно начать строить такие модели взаимодействий, где каждый из участников полагает другого "Большим Другим", но этот Другой систематически проваливает свою позицию, "ставку, так что возникают те или иные формы компенсации, основанные на том, что и исходное полагание работало в качестве некоего контр-фетишизма. Если фетишист знает все об эмпирической и приватной природе объекта, но тем не менее видит в нем "Большее" ("Я все это знаю, но тем не менее..."), то здесь каждый агент предполагает - в своем частном режиме - это "большее" как технический момент, собственную персональную "уловку" (или условие) своей "игры", "на самом деле зная, как оно все на самом деле" (на самом деле все, конечно, состоит из кухонь и монастырей). Возможно, такую игру стоит сопоставить с интерпсихической prisoner dilemma - с тем, почему каждому невыгодно занимать собственную символическую позицию, или позицию доверия. Важно, что фетишистская позиция, конечно, почти всегда оперирует частичными объектами (например, в известной песне Высоцкого, где ее герой-нарратор все знает, про свою подругу, "но..."), тогда как контр-фетишизм "критического" толка должен, видимо, создавать частичный объект "на коленке", из подручных материалов ("глазок провокатора", см. "Конец цензуры"), что, вообще говоря, подрывает его позиции. Не является ли взаимодействие в указанной диспозицией кустарным производством частичных объектов, которые, однако, каждый раз разрушаются вмешательством того, кто покидает свое символическое место?

Сохранено