Колхозная Империя

aquilaaquilonis — 23.08.2016 Не менее тяжелым для русского нациестроительства последствием крепостного права был создаваемый им кричащий социокультурный антагонизм между благородным и «подлым» сословиями. И дело не только в тех или иных проявлениях помещичьей жестокости. Пресловутая Салтычиха, садистски замучившая до смерти 39 человек, конечно, принадлежала к исключениям (но, в целом, злоупотребления помещиками своей властью были обыденным явлением). Дело также не только в невыносимо тяжелых барщине (помещики, забиравшие на барщину три дня, считались «умеренными») и оброке (в среднем, в три раза большем, чем у государственных крестьян). Самое страшное — «овеществление» крепостных, совершенно аналогичное «овеществлению» рабов в классических рабовладельческих обществах (ведь и там далеко не все рабовладельцы были бесчеловечными истязателями). Когда одна часть этноса в буквальном смысле слова торгует другой, они (эти части) никак не могут образовать единой нации.

После реформы дворянство и крестьянство продолжали жить в разных, почти не сообщающихся социокультурных мирах, законсервированных путем создания крестьянского общинного управления с особым правовым и культурным полем. Кроме того, «низкий уровень грамотности углублял культурную пропасть между элитой и массами: он являлся дополнительной причиной, по которой в 1914 году русское общество было сильнее разделено и меньше походило на нацию, чем в 1550-м» (Д. Ливен).

Но если даже привилегированные и полупривилегированные сословия в качестве субъектов русского нациестроительства выглядят более чем сомнительно, то что уж говорить о вовсе непривилегированном подавляющем большинстве — крестьянстве, в 1762 году составлявшем почти 92% подданных империи, в 1897-м — почти 86% и даже в 1913-м — более 80%. Оно в своем наличном положении не очень-то годилось и в объекты нацбилдинга, ибо было лишено не только политических, но и основных гражданских прав. Выше уже говорилось о реально рабском статусе крепостных крестьян, но в определенном смысле положение другой значительной категории «сельских обывателей» — государственных крестьян — мало чем отличалось: и первые, и вторые не имели «свободы передвижения и социальной мобильности, права выбора занятий», были прикреплены «наследственно к своему социальному статусу, месту жительства, общине и владельцу. Это дает основание объединить все разряды крестьян, существовавшие до 1860-х гг., в одно сословие закрепощенных сельских обывателей» (Б.Н. Миронов).

Добавим: и те и другие не обладали правом частной собственности на обрабатываемые ими земли, разница лишь в том, что земля крепостных принадлежала помещикам, а земля «государственных» — государству. Связано это было с тем, что, вне зависимости от принадлежности к разряду, все крестьяне несли на себе главный государственный налог — подушную подать, которая только формально раскладывалась по «душам мужеска пола», фактически же по крестьянским хозяйствам — тяглам. И помещики, и правительство были заинтересованы в поддержании некоего среднего уровня материальной состоятельности всех тягол и потому препятствовали разорению слабых хозяйств, что, с одной стороны, привело к запрету крестьянам свободно распоряжаться своей землей (купля-продажа, аренда), с другой — препятствовало естественному процессу имущественного расслоения внутри деревни.

Реформа 1861 года, казалось бы, должна была принципиально изменить крестьянский быт. Более того, она мыслилась ее идеологами как важнейший этап русского нациестроительства. Но в реальности вышло нечто совсем иное: вместо создания слоя свободных земледельцев-собственников, что первоначально декларировалось в качестве цели реформы, на первый план вышла задача обеспечения «прочной крестьянской оседлости». Во-первых, это было связано с особенностями проведения реформы: бывшие крепостные долго оставались «временнообязанными» по отношению к бывшим господам и десятилетиями выплачивали государству выкуп за свое освобождение — поэтому удобнее было их держать на привязи. Во-вторых, в обществе (как справа, так и слева) и в правительстве все большую популярность приобретала идея, что русская крестьянская община с ее отсутствием частной собственности — не просто испытанное и надежное средство социального контроля над неспособными за себя отвечать «детьми»-крестьянами, но и залог особого пути России, благодаря которому ее счастливо минуют ужасы западного капитализма и она сделается светочем прогресса для человечества. Восприятие аграрного вопроса становилось все более мифологизированным и далеким от эмпирической действительности.

В результате правительственных мер 80–90-х годов община была наглухо законсервирована, а крестьяне — как бывшие крепостные, так и казенные — продолжали оставаться какой-то неполноправной кастой «лиц, прикрепленных к земле и другим людям, не имеющих личной собственности» (А.А. Бобринский) и опекавшейся местным дворянством в лице «земских начальников».

Сельские обыватели продолжали подвергаться телесным наказаниям до 1904 года. Выйти из своего общества крестьянин имел право только при выполнении множества условий: отказа от своего надела, выплаты по нему всех недоимок, согласии родителей, согласии мирского схода и т.д. Самовольная отлучка из дома по-прежнему рассматривалась как побег и влекла за собой административную кару. Передвигаться по стране крестьяне, как и городские низы, могли лишь при наличии временных паспортных документов (на разные сроки — от трех месяцев до пяти лет), выдаваемых волостными старшинами по согласию схода, притом что другие сословия не были ограничены в выборе постоянного места жительства и имели бессрочные паспортные книжки. Удостоверения эти могли быть отобраны по требованию полиции или главы семейства, к которому принадлежал отлучившийся. Раскладка налогового бремени продолжала производиться уравнительно, а его выплата — по принципу круговой поруки. Отчуждение общинной земли в какой-либо форме стало практически невозможно. Выдел участка отдельному домохозяину мог произойти только по согласию схода. В 1905 году в частной собственности крестьян находилось менее 13% земли, которой они владели.

В Европейской России сельские обыватели существовали в условиях страшного малоземелья и людской скученности: средняя величина надела там уменьшилась с 4,8 десятин на ревизскую душу в 1860 году до 2,6 десятин на наличную душу в 1900 году, а в некоторых губерниях (Тульской, Орловской, Рязанской, Курской, Полтавской, Харьковской, Киевской, Волынской, Подольской) был и меньше двух («нищенский, кошачий надел», говоря словами А.Н. Энгельгардта), и это притом что, по данным официальной статистики, один работник мог обработать 14,5 десятин, а у прибалтийских крестьян средний надел составлял почти 37 десятин, у башкирских — 28 десятин! Отсюда удручающая бедность.

Понятно, что крестьяне с завистью смотрели на обширные угодья бывших господ. Они, правда, не догадывались, что чаемый ими «черный передел» не может решить их проблем, ибо пригодной для пашни земли в России при ее бескрайних просторах было не так уж много (250 млн десятин), и если бы ее «разделить на 100 миллионов нашего сельского населения, то на душу пришлось бы всего 2 ½ десятин» (Н.Г. Гарин-Михайловский). В начале XX века специальная правительственная комиссия пришла к выводу, что в центральных губерниях только 21% из числа всех работников нужны в сельском хозяйстве, а остальные 79% (примерно 23 млн человек!) — «лишние» рабочие руки. Проблему могло бы смягчить массовое переселенческое движение на окраины, но для этого требовалось кардинально изменить юридический статус земледельческого сословия.

Сергей Сергеев
Была ли в Российской империи русская нация?
http://rosndp.org/bila-li-v-rossijskoj-imperii-russkaya-naciya.htm



Сторонники РИ, возмущающиеся колхозами, и сторонники СССР, возмущающиеся крестьянской политикой царизма, выглядят одинаково комично.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив