
КОЛЬЦО САЛАДИНА, Ч.4 ПОСЛЕДНЕЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ, 10.

ПАНИ
Я сначала не плакала.
Как-то умерло всё во мне. Нечем было плакать – сухо было и тупо. И
пронзительно. Словно тебя ударили. Коленкой, пяткой. Туда, где
зарождается дыхание. Туда, где зарождается жизнь.
И я перестала всё чувствовать. Шла по улице окаменевшая – ничего не
видя. Просто смотрела перед собой и кусала губы.
Нет, не в девушке было дело. В последний момент я
увидела её прохваченное ужасом лицо и узнала: это та, что была
похожа на меня. Тростиночка в красивом длинном платье. Но нет, нет,
нет, не в ней было дело...
Просто эта девушка ещё раз сказала мне: он не твой. Не надо
выдумывать, он не твой. Он свободен. И всегда будет свободным, и
всегда будет делать, что хочет…
Только разве я не знала этого с самого начала?
И Милка сто раз говорила: челом не бьёт, шапку не сломит,
независимый, упрямый, прогибаться не будет, ни за кем не поведётся,
будет сам всегда вести, зачем тебе такой…
И я знала это. И я любила это.
Но нет, опять нет. Не это главное. Не в этом месте выжигалось
сердце.
А тогда что?
Вагон качнуло. Люди потекли к выходу. Оказывается, я куда-то ехала.
Не помнила, как спустилась под землю, как села в вагон. Куда села?
Куда еду?
Осторожно, двери закрываются. Следующая станция –
Краснопресненская
На кольцевую села. Значит, с пересадкой придётся. Ну, и
чёрт с ней. Какая разница. Приеду я сейчас, Татка кинется с
округлившимися глазами, сразу поймёт, начнёт тормошить,
расспрашивать… Что я скажу?
Может, вообще мне не выходить? Просто ехать и ехать, куда глаза
глядят. Князь рассказывал, что любит так: просто кататься, выходить
на станциях, глазеть по-детски, снова садиться и ехать наобум…
Князь, опять князь, всегда он рядом, всегда внутри… Но что же
такое, отчего такая скорбь, словно планета
умерла…
Может, и правда, умерла она, эта планета. Где мы были
только друг у друга, где умудрялись быть счастливыми.
Дважды так было. Дважды я летела в пропасть. Когда в первый раз
увидела её. Она вошла в нашу прихожую в своём чёрном пальто с
серебряными пуговицами, и пол качнулся, я вдруг увидела под ногами
бездну. Но он был рядом, обнял, не дал упасть. А сейчас как мне
быть? Чем не дать себе упасть вниз?
А второй раз, когда увидела их танец. Их сверхъестественное,
ошеломительное, невероятное танго, которое и танцем не назовёшь. И
оно мне тогда всё сказало. Я всё поняла, увидела всю правду. Только
непонятно было, что с ней, с этой правдой, делать. И также я летела
куда-то вниз, теряя опору, теряя способность думать, жить… И он
опять меня пытался спасать, уговаривал, тормошил. А я… всё
испортила сама. И он разбил ракушку и ушёл…
Нора тогда сказала: тебя придётся с этим жить. Но как жить, зная,
что ты просто тень какой-то прошлой невероятной любви. И ничего,
ничего, ничего нельзя изменить, ничего…
Вот оно, главное. Не то, что он девушку поцеловал. А то, что он и
меня целовал, и эту девушку, как одну из многих. И я была для него
не единственной, а одной из многих. Чьи лица сливаются в одну
невнятную ленту забытых воспоминаний. Вот в чем дело. В том,
что самое красивое в его жизни, всё самое незабываемое в его жизни
было связано не с тобой. А ты – так, одна из многих, просто
временно прибившаяся к его берегу… Не единственная. Не уникальная,
не особенная, не одна лучшая из всех, а просто так… просто
временное успокоение.
А Нора сказала: тебе придётся с этим жить. А зачем мне
с этим жить? И как мне с этим жить? И вообще, зачем теперь
жить?..
Станция Парк Культуры. Переход на Сокольническую
линию.
Сокольническая линия. Где-то здесь, в этой стороне,
Нора на Юго-Западной. И князь здесь жил. И теперь название этого
района, словно намоленное, будет отзываться в сердце... А я так
радовалась, что он переехал во Дворец, потому что теперь к нему
можно было на метро по прямой без пересадок... Радовалась, как
теперь удобно встречаться. А оно вон как вышло. Я вспомнила, как
полная предвкушений, нетерпеливо открыла дверь, как метнулась мимо,
едва не сбив меня с ног, белокурая девочка, - и опять почувствовала
боль, пронзительную, как от выстрела…
Станция Добрынинская. Переход на
Серпуховско-Тимирязевскую
линию.
Мне выходить. А можно остаться. Ехать и ехать, а потом
встать и разбить вагонное окно. Чтобы вырвать из себя эту боль –
как он разбил эту раковину.
Переход полон шелеста человеческих шагов – он повсюду,
этот шелест и шорох, я песчинка в бесконечном людском потоке, и так
немного легче. Идти лучше, чем ехать. Потому что с каждым шагом
что-то в тебе затихает. А может быть, не ехать, а вот так ходить?
Ходить и ходить по переходам, пока не упадёшь от усталости… И тебя
подберут, а тебе уже будет всё равно… Будет хорошо, будет не
больно…
*
* *
Ну, так всё и произошло, как я представляла: Татка
сначала кинулась ко мне, а потом отшатнулась с распахнутыми
глазищами.
- Что стряслось?
Не раздеваясь, не разуваясь, я прошла и села молча на кровать. И
тут только поняла, как страшно устала и как дико была напряжена всё
это время. Всё во мне было стиснуто – плечи, локти, колени. И я
ехала так, и шла вот такая, стиснутая, и даже не замечала… Словно и
правда перед расстрелом…
- Что случилось?
- Да ничего, - без выражения сказала я, взяла сигарету,
чиркнула зажигалкой, но даже затянуться не смогла – стало противно.
Ничего я сейчас не могла: говорить, курить, есть, спать… Наверное,
надо что-то делать в таких состояниях. Плакать хотя бы. А Нора
напоила бы коньяком. И, наверное, это и правильно. Во всяком
случае, мне становилось легче. Вот так, наверное, спиваются люди.
Потому что неизвестно что делать со своей опустошённой душой. Когда
душа пуста – зачем жить? А если души вообще нет?
- У нас нет коньяка?
- Эй, что стряслось-то? Что?
Татка рядом, и от её встревоженных глаз, от её сердечного участия,
у меня внутри ломается что-то, и слёзы закипают и текут по
щекам.
- Рассказывай немедленно, что
стряслось!
- Ничего… - срывающимся голосом бормочу я.
Я плачу беззвучно, горячие, горючие слёзы текут за воротник. Зря
текут. Всё равно легче уже не будет.
- Ты была у него? Я не пойму. Ты до него доехала или нет?
Наверное от слёз сигарета такая противная. Татка подсунула
пепельницу, включила чайник. Села рядом.
Я вытерла слёзы.
- Ничего. Когда я пришла… у него была девушка, - и
опять горюче потекло из моих глаз.
- Ну и что?
- Всё.
Я замолчала, стараясь не смотреть на Татку – я и сама
себе была противна.
- Дальше-то что? Вы поругались?
- Нет, - я судорожно вздохнула. - Просто ушла.
- Из-за девушки?
Я молчала.
- А девушка что?
- Ничего. Тоже ушла.
Слёзы кончились, оказывается мало их было.
- Ну, я пока трагедии-то не вижу, - сказала Татка. – Девушка
какая-то зашла. Он в служебном помещении устроился. Значит к нему в
любой момент может кто-то завалиться. В том числе и
девушки.
- А и нет никакой трагедии, - горько сказала я. -
Просто сухие факты. Просто я – одна из многих, кем он
утешается.
- Чего-чего? – с интересом спросила Татка. – Утешается? Они что, в
постели были?
- Ну, почти, - мстительно сказала я.
- А как же ты зашла? – немедленно удивилась Татка. –
Неужели дверь взломала?
- Открыта была дверь, - я тяжело
вздохнула.
- Ах, открыта дверь, - протянула Татка. – Ну, это
ничего не значит. Можешь не волноваться. Когда у людей что-то
серьёзное, они запираются.
- Я не понимаю, - сказала я. – Два человека стоят
целуются. Это что, несерьёзно?
- Круто, - сказала Татка. – Но вообще это не всегда уж вот так
серьёзно-то. А ты что, прямо видела? Прямо можешь поручиться, что
они целовались?
- Не знаю, - сказала я. – Не в этом дело.
- Ах, не в этом дело, - сказала Татка. – Так, вот что.
Давай, снимай всё.ю раздевайся, разувайся и будем чай пить. Булка и
варенье есть. Или давай суп разогрею, ты же голодная. Ты хоть
сегодня пообедала?
- Ну, когда? Нет, конечно. Бегала весь день. У археологов чаем
напоили.
- У нас суп остался, сейчас разогрею.
- Не буду я суп. Я ничего не могу. Не буду.
- Нет, ты съешь! А потом будем разбираться.
- Да не буду я ни в чём разбираться! Не в чем тут
разбираться! – закричала я. – Мне и так всё ясно! Я просто одна из
всех! Одна из многих! Понимаешь?
- А надо как? – спросила Татка
кротко.
- Не знаю! – воскликнула я яростно.
Нервно встала, сняла плащ, швырнула его в сторону
вешалки, туда же полетели оба сапога друг за другом, Татка только
головой качала. Я кинулась в ванную, остервенело умылась холодной
водой, и сразу же заплакала снова, присев на край ванны – громко,
навзрыд…
Татка прибежала, охала, кинулась за водой, потом за
таблетками, потом – по комнатам за какими-то каплями – я уже плохо
соображала, мне стало холодно, потом сразу жарко, я панически
срывала с себя всю одежду, бросала на пол, жалуясь, что меня всё
душит, Татка махала на меня тетрадями, журналами, отпаивала
какими-то противными каплями, и, наконец, я, раздетая до белья,
затихла на своей постели, вжавшись в неё изо
всех сил, стиснув себя в комок и боясь
двинуться, нашла какое-то положение, чтобы стало
легче дышать. Оказывается, дышать надо было особенным образом.
Наверное, это меня утихомирило - необходимость как-то особенно,
внимательно дышать. Истерика медленно, неохотно отступала от
меня.
- Сколько времени? – спросила я шёпотом, не двигаясь, надо было
проверить, могу ли я говорить.
- Половина второго, - так же тихо ответила Татка.
И в этот момент в дверь постучали.
Татка встревоженно кинулась в прихожую, я услышала
короткий разговор через дверь, потом звук открываемой задвижки.
Наверное, девчонки пришли узнавать, жива ли я ещё, Татка, наверное,
весь этаж переполошила…
Я неловко подняла голову от подушки, Татка стояла с ошарашенными
глазами.
- Это к тебе…
Мне показалось, в комнату вошла цыганка. В длинной
юбке, в сапожках на каблучках. Я испуганно села в кровати. Цыганка
уверенно встала посреди комнаты и оказалась… Норой. Да, это была
Нора - в пёстром шёлковом платке, повязанном поверх распущенных
волос и крошечной пижонской лаковой курточке.
- Вставай, пошли!
- Куда? – еле выговорила я.
- Вставай-вставай! Всё равно ведь не спишь. И не
уснёшь. И я с вами, дураками, не сплю. А мне надо хоть на пару
часов прикорнуть… Пошли, что сидишь!
- Зачем? Я не хочу!..
- Думаешь, я очень хочу? Да дай ты ей кофту
какую-нибудь! – прикрикнула она на остолбеневшую Татку. – Холодно
там внизу! И быстрей давайте, у меня такси стоит и копеечки
тикают!
- Я не поеду никуда! – упрямо сказала
я.
- А я тебя никуда и не повезу, - Нора выдернула из рук
Татки свитер и бесцеремонно натянула мне на голову. – Одевайся. Это
я поеду. Домой. Или мне тут всю ночь с вами
вошкаться?
Я ничего не понимала. Но и сил разбираться не было, я
покорилась. Меня засунули в свитер, нацепили на ноги тапочки. Нора
придирчиво всмотрелась в меня, потом подхватила и потащила из
комнаты.
Пока мы спускались по лестнице, она не проронила ни
слова.
Внизу в вестибюле, на скамейке в тёмном углу сидел,
уронив голову на руки, князь. При виде нас он встал. Нора подвела
меня к нему и буквально ткнула в его руки, ему ничего не оставалось
делать, кроме как обнять меня. Мне уже было совсем всё
равно.
- Значит, так, - сказала Нора, коротко взглянув на
часы. – Он ни в чём перед тобой не виноват. Сейчас сидите тут хоть
до утра и всё выясняйте. А я поехала домой. Аривидерчи. Про кольцо
не забудь, - бросила она князю и направилась к выходу.
Пёстрая цыганская юбка полыхнула в стеклянных дверях, двери
сомкнулись. Мы остались одни. Наступила тишина. Я села на диван и
так же, как он, положила голову на руки.
- Я приехал, чтобы убедиться, что с тобой всё в
порядке, - помолчав сказал князь. – Если ты не хочешь меня видеть,
я уйду.
- Такси уехало, - медленно сказала я.
- Пешком пойду, - сказал князь невозмутимо. И посмотрел
на меня.
И я медленно подняла на него глаза.
- Знаешь, - сказал он тихо и виновато. - Я чуть не умер.
- Я тоже, - сказала я. - Я тоже чуть не умерла. Но Татка меня
спасла.
Он усмехнулся.
- А меня Нора спасла.
- Она нас обоих спасла, - сказала я.
- А хочешь пойдём гулять? - сказал он. - Погода такая хорошая.
Весной пахнет.
- Хочу, - сказала я.
И опять заплакала. Но уже счастливо.
|
</> |
