Как воспитать антисоветчика (1)

chipka_ne — 02.05.2018

Одной из самых популярных тем в Интернете (кроме котиков и кулинарных рецептиков) является тема воспитания подрастающего поколения. Причём, в этом разбираются все – и вчера родившие юные мамочки, точно знающие, доктором каких наук станет новорожденное чадо, и закоренелые чайлд-фри, смирившиеся с тем, что поганым овуляшкам рожать не запретишь и уверенно объясняющие городу и миру, как надо "личинок" кормить, куда и когда выпускать (а лучше не выпускать никуда) и как затыкать, чтоб не отсвечивали.

А я читаю все это и печалюсь, как обычно, ибо (опять, как обычно), чужая я на этом празднике жизни и сказать мне нечего – а почему?

Да потому, что в воспитание я не верю. Совсем. Нет, педагогический диплом и двое взрослых дочерей у меня в анамнезе имеются, но каким образом они такими хорошими получились – для меня загадка – но что выросло, то выросло, я не виновата.

Попробуйте повспоминать наших близких и дальних знакомцев - вот хоть Льва нашего Давидыча, Троцкого, которого папаша всю жизнь жилы рвал, чтоб стать честным латифундистом-капиталистом, а сынок взял, да и затеял мировую революцию – этому ли его папа учил?! Думаю, что каждый из нас, оглянувшись вокруг и порывшись в памяти, найдёт подходящие к случаю примеры. 

А я, как это водится у меня в журнале, расскажу не о глубоко чуждых мне революционерах, а о том, как пытались воспитывать меня лично. 

Воспитанием моим занималась в основном мама, ибо папа, как я подозреваю, думал об этом примерно так же, как я сейчас. Или как старая разбойница из сказки Шварца: детей надо баловать!

К тому времени, как я родилась, степени кандидата педнаук у мамы не было, зато воспитательного рвения хватало на трёх профессоров. И задачи перед собой она ставила чёткие. Любимая дочка должна была вырасти:

а) советским человеком;

б) русской патриоткой;

в) трудоголичкой;

г) математиком ("математичка" как-то несолидно звучит, ибо не в школьные училки меня прочили, а в учёные-теоретики, раз уж у матушки самой не вышло)

И ведь нельзя сказать, что мама так уж совсем не преуспела, нет, лет этак до шести всё шло по плану. Я росла в благополучной и обеспеченной, очень правильной советской семье, в чистеньком и комфортном западноукраинском городе, где после войны привечали коммунистов-фронтовиков из метрополии и где мои родители успешно делали карьеру. Жили мы тогда пока еще в квартире без удобств, но зато в отдельной, в двухквартирном польском доме с большим садом, увитой плющом беседкой в саду и подсобными помещениями, да и новая квартира с удобствами (не хрущёвка!) в центре города уже строилась.

Я чётко знала, что живу в самой счастливой и справедливой стране на свете, где раньше был злой царь, богачи и помещики, а теперь Ленин-Сталин в виде памятника, Хрущёв на портрете – они добрые и всё хорошо. (Мама, правда, Хрущёва терпеть не могла, но я это позже узнала, потому что при мне политических анекдотов не рассказывали).  Я рано научилась читать и читала не только "Весёлые картинки" и "Барвінок", но и выписанную брату "Пионерскую Правду" и знала, что в страшной и далёкой Америке обижают хорошеньких бедных негритят, а в Африке – не очень хорошенького, но тоже доброго дяденьку со смешным именем Лумумба (мы его называли Лулумба – так было удобнее).

Я знала, что раньше при царе дети рабочих и крестьян плохо ели и работали на богачей (а в Америке и до сих пор работают!), а в нашей советской стране дети ходят в школу, собирают макулатуру, строят скворечники и мечтают о полётах в космос – дадада, я помню день, когда Гагарин в космос полетел!

Да, и ещё в тему – летом того же 1961-го, в последнее лето перед школой меня свозили на мамину родину в деревню, а перед этим мы остановились погостить в Москве специально, чтобы успеть попасть в Мавзолей Ленина-Сталина, пока второго постояльца не вынесли – так что жаль, что нету у нас пионеров – я вполне могла бы выступить: я Сталина в гробу видела! – отака-то фигня, малята…

Кроме патриотизма советского, я, росшая в бывшем польско-еврейском городе, свободно болтавшая по-русски и по-украински и худо-бедно понимавшая польский, который тогда ещё звучал на улицах, была убеждённой русской патриоткой – да не просто патриоткой, а эдакой русофилкой-деревенщицей – куда там Белову с Астафьевым! "Крестьянских детей" Некрасова – знала наизусть, ну и ещё вот это: "Рядком шестилетнего сына нарядная матка ведёт – и по сердцу эта картина всем любящим русский народ!" (ох, кстати, и неосторожно поступила матушка, прочтя любопытной девочке отрывки из поэмы "Мороз – Красный нос" – мне ведь захотелось узнать, что там дальше было, хоть и жутко не понравилось слово "матка" – и лет в семь я дотянулась до соответствующего томика Некрасова, а там с первой страницы:

"В избушке — теленок в подклети,
Мертвец на скамье у окна;
Шумят его глупые дети,
Тихонько рыдает жена"  - ну и далее по тексту, вплоть до душераздирающего:

"Ну трогай, Саврасушка, трогай!…" – жесть! – я после этого засыпать боялась, чтоб мертвец на Савраске не приснился).

Но за исключением этой литературной травмы, все вроде шло по плану, да и "Смерть крестьянина" мне мама объяснила толково – это ж при царе было! При богачах и помещиках, которых нынче нету! – так что, спи спокойно, дитя, в нашей мирной советской стране!

…Но всё-таки после шести лет что-то пошло не так. Во-первых, начались неудачи с трудовым воспитанием – мою природную лень не смог бы перешибить никакой Макаренко. Во-вторых – вы помните про математику? – крайне медленно продвигалось развитие моих математических способностей по причине их полного отсутствия – ну, как разовьёшь то, чего нету! Папа, который доцю сильно жалел, но в семье имел голос совещательный, робко пытался меня защитить, но мама не отступала: не будет математиком – ладно! – зато математика развивает логическое мышление – вот! Ну, и развила на свою голову и результаты этого развития оказались для неё несколько неожиданными.

Видите ли, мама, несмотря на некоторую идеологическую зашоренность, была человеком исключительно правдивым, и это сильно её подводило. Например, ругая меня за то, что я не застелила постель, разбросала и не убрала игрушки, не захотела помогать тёте Тосе собирать смородину и чистить клубнику мне же на варенье и прочие проявления злостного безделья, она пошла неверным путём под названием "я в твои годы!". И рассказала, например, показав чуть заметные белые полосочки шрамиков на пальцах, как её в четыре годика сажали тереть картошку на крахмал – колхоза тогда в деревне ещё не было (1926 год), но была уже сельхозартель и обязательные – хоть расшибись! – госпоставки. А крахмал делали вручную – натирали картошку на мельчайшей тёрке, отжимали и сушили, и не требующую большой квалификации работёнку поручали четырёхлетней девочке, которая несколько раз неосторожно стирала вместе с картофелиной неуклюжие ещё пальчики до кости… Меня этот рассказ привёл в ужас, не меньший, чем некрасовский мертвец с Савраской, но ещё и вызвал некий когнитивный диссонанс, нарушил гармоничную картину мира со счастливым советским детством. Поскольку в хронологии я была не сильна, то с надеждой спросила:

- Мам, а ты что – при царе жила?

Врать, как я уже сказала, мама не умела. Она очень постаралась всё объяснить – после революции была война, потому что злая белая гвардия хотела вернуть царя и помещиков, поэтому ПОКА ЧТО, слышишь, ПОКА ЧТО – всем было трудно и надо было много работать. Да, и детям тоже. Я послушно покивала и срочно восстановила в сознании покосившуюся гармонию (дети любят, чтоб всё было правильно), но, как говорится, осадочек остался.

Папа мой, как я уже упоминала, на воспитательно-политические темы не распространялся и вообще красноречием не блистал – он меня просто любил, безропотно заправляя за мной постель и собирая игрушки. А я его тоже любила очень, и у меня хватало терпения слушать его неторопливые рассказы, которые сильно отличались от темпераментных маминых речей. Мама не всегда к нашим беседам прислушивалась и забывала о цензуре. Так я, например, получила ещё один когнитивный диссонанс – когда папа рассказал, что у них в Китае (я обожала рассказы про Китай!) была прислуга. Нет, даже не так – им ДАЛИ прислугу. Прислуга, слыхали! Как в любимом стихотворении про мальчика Сами: "Хороший сахиб у Сами и умный…"

Папа после войны работал на Ляодунском полуострове в городе Дальнем в акционерном обществе "Дальэнерго", а мама – в школе при советском генконсульстве. Там же родился мой брат, декретный отпуск тогда был коротеньким, яселек не было – только частные, у белоэмигрантов – и им дали прислугу – как оказалось, она полагалась всем, в том числе и бездетным. Сначала прислали деревенскую китаянку, от которой пришёл в ужас не только мой брезгливый папа, но и неприхотливая мама – во-первых, по-русски она знала только два слова "капитан" (белый мужчина) и "мадам" (белая женщина), во-вторых, за спиной у неё постоянно висел безропотный младенчик, пелёночку которому меняли раз в сутки – перед сном. От её услуг с извинениями отказались – и тогда на замену им прислали ещё не депортированную японочку по имени Хомико-тян – и она оказалось чистым золотом, к тому же бойко говорящим по-русски. Папа очень любил со смехом вспоминать, как она однажды на обед старательно разогрела ему приготовленную мамой с утра окрошку – но кроме этого никаких претензий к этой девчушке не было – она умела готовить почти все русские блюда, маленького моего брата не спускала с рук целый день, как-то успевая при этом "мыть-стирать-варить варенье-целый день носки вязать" – конец цитаты - а в свободное время прилежно училась читать и писать по-русски. Секрет был прост – бедную Хомико, что называется, угораздило влюбиться за год до этого в советского солдата Колю. Колю за запретную связь с вражеским элементом услали на Родину, попрощаться они толком не успели – только кто-то жалостливый передал Хомико крошечную мятую фотографию, на обороте которой было неразборчиво написано название Колиной деревни – то ли Опойки, то ли Опёнки, без указания области или района – да что область – она и фамилии возлюбленного не знала! И с тех пор каждый вечер бедняжка писала Коле всё улучшающимся почерком письма – и каждого русского просила их отправить – Коле на деревню Опёнки/Опойки – и подите вы, Антон Палыч, со своим жалостливым Ванькой Жуковым, куда подальше, тот всё-таки больше шансов имел как-то свидеться с дедушкой…

Год спустя открылись советские ясли при консульстве и очень кстати, потому что всех японцев, включая безутешную Хомико, депортировали, а от китайской прислуги мои родители отказались категорически. Я в свои шесть-семь лет эту историю готова была слушать снова и снова – я уже знала, что такое любовь, потому что мама преподавала ещё и в вечерней школе, а папа часто выезжал на аварии линий связи, и старший брат, которому было поручено за мной присматривать по вечерам, таскал меня за собой бесплатно в кино к знакомому второгоднику-киномеханику, так что я на зависть всем подружкам смотрела и "Утраченные грёзы" и "Фанфана-тюльпана" и «Колдунью» с юной Мариной Влади. И каждый раз, слушая про Хомико, я надеялась – может, со вчерашнего дня что-то изменилось? Может, папа вчера узнал – он же связист! – что Коля всё-таки получил письмо! И нашёл Хомико в далёкой капиталистической Японии! И вызволил! И они поженились! И она приедет к нам в гости и не узнает маленького мальчика, которого носила на руках – он вон какой вымахал! А про меня она вообще не знала – я ведь тогда ещё не родилась… И что-то меня всё-таки мучило, ощущение какой-то чудовищной несправедливости – я боялась спросить, например, почему уехал Коля и не оставил адреса? Почему должна была уезжать в Японию Хомико – она ведь была "за наших" – за советских людей? 

Но интереснее и в то же время непонятнее всего было слушать папу, когда приезжали в гости его родственники – тётя Маруся, дядя Филя и дядя Серёжа – при них папа моментально преображался, даже голос и стиль разговора менялись, к тому же с братьями и сестрой он переходил на украинский, основательно отодвинутый на обочину памяти за восемь лет службы в армии и три года в Китае. При папиной родне даже моя доминантная мама слегка тушевалась – особенно при суровой тёте Марусе, папиной старшей сестре, той самой, которая его, младшего братика, мазунчика, вынянчила и честно признавалась, что никого из своих детей она не любила так, как его – синеглазого «княжича-королевича». Я всегда с ужасом и восторгом слушала семейную легенду о том, как шестнадцатилетнюю Марусю насильно выдали замуж, а пятилетнего папу на время венчания, чтоб не травмировать, отправили с кульком коржиков на другой конец села к старой бабке-повитухе, но он почуял неладное, от бабки сбежал и, не застав никого дома, как-то догадался кинуться в церковь, а в церкви боднул попа головой в живот, укусил за руку жениха и зарыдал, вцепившись Марусе в платье: «Ой не ходи за нього, Гоню!» - так он её в детстве почему-то звал -  «Гоня». Для меня подобные рассказы были почти сказочными – девушку насильно выдают замуж, венчают – о ужас! – в церкви – я такое только в кино видела! Тётя Маруся, к тому же, и сейчас ходила в церковь «паску святити», а я ужасалась: как это – взрослая, умная, хорошая, моя и папина Маруся верит в Бога – как можно! Ведь даже я, маленькая, точно знаю, что Бога нет – вот Гагарин в космос летал, никакого Бога не видел – папа, давай тёть Марусе это объясним, может, она не знает? 

Так вот, среди прочих бесцензурных, вовсе не предназначенных для моего уха разговоров (а я тихо-тихо сидела в это время у подоконника, старательно вырезая одёжки для бумажных кукол), был рассказ об ещё одной няне, на этот раз – моей. Я родилась уже в Украине, поэтому ни китаянки, ни японки мне не досталось. Декретный отпуск был тогда три месяца, и с трёх месяцев до полугода меня нянчили, вызванные из Владимирской губернии мамины родители. Дедушка Алексей собрался охотно – он по жизни был бестолковый авантюрист, офеня-коробейник, типичный шлымазл – а гройсер гешефтмахер (мой муж, когда я рассказывала ему о дедовых приключениях, иногда недоверчиво спрашивал меня: а он точно не еврей?), а вот бабушка Наталья, никогда свою деревню не покидавшая, ехать смертельно боялась, и убедили её ехать только одним аргументом: там есть собор! И еще пара действующих церквей на окраинах! – у них, бедных, на Владимирщине все церкви поблизости давно порушили. И я опять безмолвно удивлялась – моя родная бабушка ходила в церковь! А моя строгая мама это позволяла – почему? Мне ведь она так понятно объясняет, что Бога нет, почему же и бабушке нельзя было объяснить? 

Но через три месяца бабушка и дедушка вынуждены были уехать – они, хоть и старенькие, но были приписаны к колхозу и паспортов не имели, только справку из правления. Папа говорил непонятное – здесь-то он с милиционером участковым договорился (почему с милиционером? Что бабушка с дедушкой плохого сделали?), но оттуда, из деревни Новониколаевское прислали запрос о «незаконном пребывании» и пришлось старикам срочно уезжать («Тьху, кацапи бісові!» - в сердцах сказала на это тётя Маруся, повергнув меня в ужас – слова «кацап» и «хохол» мне мама произносить запрещала). 

Я осталась без няньки и тогда соседка тётя Тося посоветовала сходить на рынок – там много сельских просятся «в наймы». Такую «наймычку», ещё не очень старую, мама с папой нашли с первого раза – она стояла босая на базаре и всем желающим рассказывала: «Невісточка кохана – курва така – з хати вигнала. Дітей їй, курві, Панбог не дає – ось вона й лютує, шляк би ї трафив!». …И опять мучило меня моё развитое на мамину беду логическое мышление – мне ведь так хорошо объясняли, что раньше здесь жили злые польские паны и угнетали украинцев, а теперь панов прогнали и все дружно работают в колхозах и поют красивые песни – почему же няня Орыся стояла на базаре и продавала себя «в наймы»? 

А папа с тётей Марусей тем временем веселились, вспоминая, как мама первым делом купила Орысе дешёвые войлочные тапки, а пятидесятилетняя старуха их немедленно спрятала в заветный узелок: «То мені на смерть!». Как Орыся, не заморачиваясь, полоскала мои мокрые пелёнки в речке, экономя мыло и обижаясь на мамины жалобы: «А де ж там смердить? Що там в тієї дитинки може смердіти – моя ж ти квіточка!». Меня она любила искренне и страстно – в компенсацию за нерождённых ещё внуков, так что мама в конце концов начала её ко мне ревновать, особенно, когда услышала классические колыбельные куплеты: «Люлі-люлі-люлі – чужим дітям – дулі - а наша панна на печі буде їсти калачі», - тут мама возопила: 

- Какая она тебе панна! 

- А хтож, як не панна, - изумлялась Орыся, - ви – пані, вона – панночка, а я – наймичка… 

И вспоминавшая это тётя Маруся улыбалась не без злорадства – для неграмотной Орыси ничего в этом мире не изменилось: ушли одни паны – пришли другие. Другая пани с перманентом ходит на каблуках и спит на взбитых перинах, а она – хлопка – стелит себе матрасик на полу у детской кроватки (мама пыталась предложить ей раскладушку, но няня – у плебеев собственная гордость – высокомерно её отвергла: не жили богато, не фиг начинать!).  Новоиспеченную советскую «пани» это наверняка тоже мучило, поэтому, несмотря на то, что мы с Орысей жили душа в душу, и я до года ничем не болела, мама облегчённо вздохнула, когда вдруг объявилась внезапно забеременевшая «курва-невістка» и увела свекровь обратно в село – нянчить собственных внуков. Уходила Орыся со слезами, напоследок умоляя маму не отдавать меня «до садочка – там дітей мордують!» и обещая прислать взамен себя какую-нибудь «бабцю» из села, но мама твёрдо решила покончить с буржуазным образом жизни, и меня записали в ясли. Орыся как в воду глядела – за год я перенесла четыре пневмонии, но это уже другая история…

Продолжение следует...

Оставить комментарий

Популярные посты:

scribonianus

Проектор для дома: 7 критериев правильного выбора техники

kukmor

Доброе утро!

cand_orel

Стихи перед сном. Федор Тютчев. Осенней позднею порою

russiantowns

Россия. Тюмень. Часть 1. Июль 2021

ep_malvina

Осень берёт своё

pashyrey

Трамп таки обиделся

alex_chizhov

просто так

sergvoroninflay

Рисунки нейросетей

moonwalker004

Из Тянь-Шаня на Кавказ: Грузия (арка Дружбы народов, по пути, вечер в Мцхете)

• Ранее
• Архив