Живем дальше

tatiana_gubina — 10.08.2015 Самое начало этой истории - здесь
Для тех, кто не читал - это очень много букв, и несколько разделов - "Откуда берутся дети", потом "Началось", потом "Живем вместе".

Мы живем вместе уже полтора года. Прошлой весной одиннадцатилетняя детка пришла в наш дом. Жарким майским днем – в шерстяной кофточке, растоптанных кроссовках и солдатской пилотке, и я не была уверена — понимает ли она, что должна остаться в этом доме навсегда. Я оглядываюсь назад — как же мне тогда хотелось, чтобы эта непонятная, диковатая девочка стала частью нашей семьи! Как мне рвала душу мысль, что этот ребенок, у которого в жизни было так много плохого, не сможет найти свое место в жизни. Я хотела дать ей все, чего она, по моему разумению, была лишена. Я хотела принять ее, поделиться с ней своей жизнью — благополучной и осмысленной. И изменить ее жизнь — в лучшую сторону. Я хотела помочь.

Конечно, думаю я невесело, я ей помогла. Я опять ее «спасла», как тогда, шесть лет назад, когда ей грозил перевод в дом для «особых» детей. В этот раз я спасала ее от угрозы попасть в приют, и от неприятной перспективы закончить четвертый класс с двойками и остаться на второй год — а «второгодничество» в ее жизни уже было, она не успевала за сверстниками. Я отчаянно тащила ее из жизни в глухом невежестве — в другую жизнь. Я ее спасала, и спасала, и еще раз спасала...

Я усмехаюсь — список моих «добрых дел» можно продолжить, там будет много разного. Ну просто фея-крестная из сказки, с этим не поспоришь, если смотреть на вещи объективно. И своей жизнью я с деточкой поделилась — более чем щедро. Вон сколько своей жизни отдала, можно сказать, себе ни капельки не оставила. Не той жизни, в которой бьется сердце — пульс пока вроде ровный, – а жизни, которую проживаешь. Я смотрю на то, как я «проживаю» последние полтора года — у меня нет почти ни одного занятия, ни одного «островка», не связанного с моим приемным родительством. Я выкладываюсь полностью. Я отличный, самоотверженный приемный родитель. Отчего же мне так хреново? А иногда — почти невыносимо?

Я думаю о том, что получила все то, что хотела. Банальная ловушка жизни — на вкус оно оказалось совсем не таким, как ожидалось.

Я рассталась со своими большими надеждами на то, что мы «адаптируемся» друг к другу — так, как я это понимала, - и наша жизнь станет такой, какой она была для меня прежде. Я пытаюсь вспомнить «ту» жизнь. Задаю себе вопрос — что там было такого, что ушло безвозвратно? Ответ мне не нравится. У меня исчезло ощущение своего дома. Теперь в моем пространстве постоянно присутствует человек, которого я не ощущаю «своим». Чужой для меня, в сущности, человек. Просто так сложилась жизнь, что мы оказались рядом, на одной территории. Вернее, я сама так сложила жизнь, если быть честной.

Это ощущение «чуждости», как ни странно, не связано с тем, делает моя девочка что-то «плохое», или не делает. Иногда она прекрасна, и рисует мне картинки с цветочками, и трогательными надписями - «мама, ты самая лудшая». Копирует Младшую, да — та постоянно что-то такое производит, и приносит мне, по поводу и без повода. Старшая присоединяется. Я принимаю с благодарностью — это действительно хорошо. Приятно ли — ну как… Приятно, что между нами есть хорошие чувства. Приятно, что она вот так вот теперь умеет. Но сердце не тает, нет. Мое сердце во всем этом мало участвует. Наверное, я не очень хороший человек.

Она называет меня «мамой». Оттого ли, что в ее душе живут какие-то чувства? Я сомневаюсь, что это так. Отчего сомневаюсь? Потому, что сама не испытываю ни нежности, ни того теплого трепета, которое вызывают собственные дети? Или просто от того, что я — плохой человек? Эта мысль последнее время почти не покидает меня — я плохая, плохая, я черствая, я бездушная. Я, наверное, жестокая. Иногда мысль делает очередной кульбит, и я корю себя за то, что занимаюсь пустым самобичеванием, вместо того чтобы просто жить, ровно и спокойно, трудолюбиво и осмысленно, как живут другие люди. Другие же живут именно так, да? Не заморачиваясь ерундой, исполняя свой приятный жизненный долг со светлой улыбкой. Все вокруг — со светлыми улыбками, по крайней мере, мне так кажется. Все говорят про «все будет хорошо». И что не надо думать про плохое. Все умные, одна я дура получаюсь — я думаю об этом без малейшей иронии, и ощущаю собственное ничтожество. Мне стыдно за то, что я такая — не светлая и не ровная, а дерганая и замороченная.

А детка что? Детка живет себе. Иногда она отвратительна, а иногда — вполне и ничего, такая лапочка. Порой мы ведем с ней приятные, иногда интересные, иногда забавные беседы. Заканчивается учебный год. В дневниках у девочек полно пятерок. Ну, у Младшей — понятно, она всегда была умной, и с лету схватывала, и делала что нужно без особого напряжения. А вот у Старшей — откуда столько «богачества»? Спрашиваю — за что пятерки ставят? Рассказывает — вроде и правда за дело. Ну, иногда за пустячное, но все равно — не просто так. Как-то она эти оценки зарабатывает.

По обществознанию пятерка — рассказала на уроке, чем «традиция» отличается от «обычая». Или вот еще одна — ответила, как зовут президента по имени-отчеству. Мне смешно — а что, спрашиваю, всему классу пятерки поставили за это великое знание? Да нет, говорит, я одна только знала, все остальные отчество перепутали. Задумываюсь — а ведь я тоже, того… отчество не очень твердо… Получается, за дело пятерка.

Приходит, рассказывает:

- Мама, я тут так прикольнулась!

Во мне включается лингвистический аларм, как в том анекдоте - «товарищ лейтенант, у этого глагола есть только три формы». К сожалению, я не могу поделиться с деткой тем, что меня так смешит, и исправлять ее жаргонизмы мне тоже неохота. Приличный родитель, живущий во мне, требует от ребенка выразить ту же мысль правильным русским языком. Ребенок в затруднении. Уходит, думает, возвращается, делится результатом:

- Я заметила...

- Нет, - говорю, - не годится. «Прикольнулась» и «заметила» — не эквивалентны по смыслу.

Она берет Ожегова — обоже, она уже привычно тянется к полке со словарями, я замечаю это мимоходом, и радуюсь… Ну да, есть вещи, которым я радуюсь, не все же так плохо, и есть в жизни место празднику. Объясняю, что в Ожегове нет слова «приколоться», не говоря уже о «прикольнуться». Для моей детки это открытие — что слова не все «равны», и не каждое занимает достойное место в языке. Она не чувствует этих вещей, она просто говорит так, как ее одноклассники. Меня это не сильно заботит — она не Элиза Дулитл, а я не профессор Хиггинс, пусть говорит, как ей нравится. Просто пусть имеет хотя бы небольшое представление о том, что бывает по-другому. Предлагает следующий вариант:

- Мама, я заметила смешную вещь…

Ну надо же. Вот ведь умница. Конечно, я бы предпочла, если бы она сказала - «забавную вещь», но это уж так, чисто вкусовое… Становится интересно, что же такого смешного и где она заметила. Говорит — А помнишь, ты мне вчера объясняла двоичную систему счисления? Ну как не помнить, такое не забывается… Впрочем, вчера у нас все было вполне тихо и мирно, и грех жаловаться.

Детка показывает дневник. Смотри, говорит — один-ноль-один-ноль-один-ноль. Я сначала не понимаю, что за «один-ноль» у нее в дневнике. Она объясняет — по четвергам, по географии, пятерки стоят каждую вторую неделю. Есть — нету — есть — нету. Действительно, забавно. Прикалывает, да. Ну а «один-ноль» - это она так поняла про двоичную систему. Ну, каков учитель, таков и ученик, говорю я себе, продолжая находиться в состоянии тотальной самокритичности. Целую ее, хвалю — она и правда умница, и хорошая девочка. Со мной ей не повезло — я нервная, злобная дрянь, и срываюсь на нее по поводу и без повода.

Настраиваю себя на позитивный лад. Ну правда же, все хорошо. И сколько полезного мы с девочкой освоили за эти полтора года, ну хотя бы вот это — она научилась говорить, и видеть разные вещи. У нее есть своя, внутренняя жизнь. И она умеет чем-то поделиться — впечатлением, наблюдением, мыслями. Я думаю о том, что это просто прекрасно. И у нас с ней случаются такие хорошие «полосы». Такие «зоны хороших отношений». Хорошие отношения — это важно. Это значит, что тебе не обязательно сыпанут соли в оставленный без присмотра суп.

Ну да, у меня именно такая метафора моей нынешней жизни — коммуналка. Живешь рядом с чужими людьми. Не то чтобы они плохие, эти люди. Они, возможно, очень даже хорошие. Просто они — чужие. И ты должен с ними — бок о бок, и по определенным правилам, и это постоянное пусть небольшое, но напряжение. Не то чтобы напряжение - «температура» жизни как будто не совсем твоя. И с этим ничего нельзя поделать. Так теперь и будет.

«Соли в супе» тоже хватает. Детка моя «отжигает» то там, то здесь. Я устала об этом думать. Мне просто непонятно. Мне непонятно, отчего человек снова и снова делает ту же самую тупую ерунду, которую делал раньше. Но раньше-то она не умела по-другому! А теперь — умеет. Научилась уже давно всему, чему надо. Ну, не всему. Но научилась же. И вот почему… Ну почему?!

Почему она ходит в грязной одежде? - чистой же сколько угодно! Почему она не отвечает на вопрос? - и я же вижу, что у нее ответ давно готов, вот глазки-то блестят, и мысль в них светится, не то что раньше, когда она мазала по мне мутным взглядом без малейшего проблеска… А теперь — как будто нарочно, вот я жду от нее ответа, а она тя-я-янет. Или ей это приятно — что я стою тут перед ней, как дура, по малейшему поводу жду, когда она соизволит ответить… Объясняла ей — ты же мое время тратишь. Я пока тут с тобой стою по полчаса из-за всякой ерунды, могла бы что-то свое сделать. Пожимает плечами.

И что — не спрашивать ее ни о чем? Вообще не замечать, что ли… Или так — обращаться только по важным, серьезным поводам. Ага, жить и «сортировать», какой у нас повод серьезный, а какой — не очень. И стоит ли предстоящее общение ожидаемых моральных затрат. Коммуналка и есть…

Почему она портит и ломает вещи? Ну почемуууу? И бросит потом куда-нибудь, в угол, с глаз долой… Не ругает ее никто за порченое, если я замечаю — не ругаю, нет. Все равно — бросит, скроет, спрячет. Найдешь — соврет. Всегда соврет. Она ничего не видела, это тут так и лежало, давно. Она ничего не знает.

И врет, врет, врет…. Врет. И еще раз врет. Зачем, а? Ну зачем? И лицо такое — честное-честное. И интонации такие — обиженные-обиженные. Я уж давно подметила — чем сильнее истерика на тему «почему мне опять не верят», тем больше рыло в пуху. Через пару недель всегда раскалывается — да, было, брала, ломала, прятала, выкидывала, врала-врала-врала, но теперь — все. Теперь она не такая, а совсем другая. Я что, опять ей не верю? Зря. И это несправедливо. Она уже с позавчера не врала. Другая жизнь у нее началась, а ей не верят.

Прошлого для нее не существует — недавнего прошлого. То, что было вчера, падает в черную дыру. То, что не сегодня — не существует. Я ничего не могу ей объяснить. Ни про прошлое, ни про будущее. Ни про обещания, ни про отношения, ни про то, зачем нужна правда и чем плоха ложь. Что чувствуют люди и… Я не могу ей объяснить — ничего, не потому, что я не знаю слов. Все эти вещи для нее как будто не существуют. Она не понимает, о чем я толкую. И что такого я от нее хочу. Она не видит ни малейшей связи того, о чем я говорю, с собой и тем, что она делает. Ее жизнь отдельно, мои слова — отдельно.

Мне все чаще кажется, что она делает что-то мне назло. Просто ей нравится меня злить, выводить из себя. Повести себя так, чтобы я не могла не сделать ей замечание, не одернуть ее. Я боюсь, что я ей «приписываю» плохие намерения. И в то же время не могу не приписывать. Уж очень демонстративно, нарочито она делает свои маленькие пакости.

Иногда мне приходит в голову мысль, что все это происходит из-за того, что я прекратила общение с ее бывшим приемным папой. Она злится на меня за это, и пытается меня «достать» - на свой лад. Может быть, сознательно, а может — так, инстинктивно. У меня все чаще возникает ощущение, что детка видит во мне врага. Такого сильного, облеченного властью врага, которого, конечно, не победишь, но нужно постоянно сопротивляться, и хитрить, и обманывать. И «стрелять» - по мере возможности. Такая партизанская война. Я стряхиваюсь — да у меня, похоже, бытовая паранойя, я начинаю видеть в детке «мировое зло», а на самом деле – я просто устала, и вымоталась, и не знаю, где мне взять силы и душевный покой...

Новый год проходит так же драматично, как и предыдущий. Да что там — он проходит просто омерзительно. За несколько дней до конца декабря детку снова срывает, мы попадаем в черную полосу, все плохо. Все очень-очень плохо. Тупо, злобно и беспросветно. Я опять думаю, что я, наверное, что-то не так сделала. Что-то не то ей сказала. Вообще, наверное, я сама виновата в том, что у нас все идет не так, и не туда. И нет душевной близости и взаимопонимания.

Вот зачем я ее про подарки спрашивала? Несколько дней назад. Мы все дарим друг другу подарки на Новый год. Кладем под елку, семейная традиция такая. Спросила детку — а ты кому-то что-то дарить будешь? Ну тринадцать же лет девочке. Думала — может, она хочет подарки сделать, но не знает — как. Может, стесняется карманных денег попросить. Или просто думала, но ничего не придумала. Спросила, да. Смотрит на меня. Не то что недоуменно — с возмущением. А я чтооо, тоже должна? Да не должна, говорю, просто иногда люди находят в этом радость, чтобы сделать своим близким подарки. Удовльствие от этого какое-то получают. Может, говорю, ты об этом думала? Нет, она ни о чем таком не думала. И снова - она не знала, что она должна. Тьфу ты, пропасть. Должна. Да ничего ты никому не должна. Все только тебе должны.

Ну да, я опять не права. Надо было — вовлечь, увлечь, показать, объяснить. Вместе что-то сделать — для всех. Чтобы ребенок почувствовал радость дарения, и свое участие тоже почувствовал. Наверное, как-то так надо было к делу подойти. Наверное… А я тут — с вопросами. Вот она и ощетинивается. И реагирует так — враждебно. А я - без ласки и понимания. … А вот чего она на все враждебно реагирует? На все, что медом не помазано, и сахаром не посыпано? То есть мне теперь все время надо — с лаской и подходцем? А иначе — пошла вон. Так как-то получается…

Спрашиваю у нее — ну хорошо, ну а так если, чисто теоретически, если бы тебе захотелось сделать подарки — что бы ты кому подарила? Она не понимает вопроса. Говорю — обычно стараются человека подарком порадовать. Дарят то, что понравится, или будет полезным. То, что человек любит. Кто из нас что любит? Кого что порадует? Смотрит зло — откуда я знаю! Ну как же, говорю, мы вместе уже полтора года живем. Ты вот с нами со всеми столько времени живешь — ты же не можешь не знать о каждом из нас хоть что-то. Она сердится. Ей ничего подобного и в голову не приходило. Я говорю — ты нас вообще как людей-то воспринимаешь? Это злой вопрос, да. И я знаю на него ответ.

Я отлично понимаю, что наша детка не воспринимает никого из нас как, хм, человеческих существ, у которых есть какие-то чувства-желания-стремления. Похоже, окружающие просто появляются в ее поле зрения, а потом исчезают, и она перестает думать о том, что происходило только что, и кто тут был, и что ей говорил. Так вот как-то у нее восприятие устроено.

Я думаю, что это похоже на восприятие совсем маленького ребенка, грудничка, у которого пока что нет идеи «дальнего пространства». Люди есть, пока их видишь, слышишь или осязаешь. Когда мама выходит в соседнюю комнату, она исчезает совсем. Мне кажется, что мысли эти верные, и, скорее всего, здесь не обошлось без детской травмы, и «застревания» в младенческом прошлом. Но… что с этим можно поделать сейчас? Да ничего… Я не уверена, что это «лечится». Я предполагаю, что для моей детки окружающие люди так и останутся «тенями», «формами». Говоришь с ней — она тебя воспринимает. Прекратил разговор, ушел — и стерся. Я постоянно получаю подтверждения, что для нее это именно так. Можно думать об этом сколько угодно — толку все равно никакого. Я не знаю, как это изменить.

После нового года детку как будто отпускает. Она весела и довольна, и перебирает полученные подарки. Сама тоже подарки сделала — листы бумаги офисного формата, кое-как соединенные степлером, с наклеенными на них картинками. Картинки вырезала из старых журналов — про разное, туда же кусочки текста переписала. Сделала наспех, неаккуратно, явно — просто чтобы было. Не знаю, как на это реагировать. С одной стороны — ну сделала же хоть что-то. С другой стороны — это из серии «дареному коню в зубы не смотрят». Бери, благодари, говори – «конечно, это то, о чем я давно мечтала», как там полагается? Беру, благодарю. Хочу добавить - «как ты догадалась, что мне хотелось именно это?» - но останавливаю себя, она моей иронии все равно не поймет, а у меня в очередной раз осадок останется, что я просто ее не принимаю, и не хочу видеть хорошего, и тоже ответно гноблю ее…

На зимних каникулах девочки на несколько дней уезжают в гости, к нашим друзьям, у которых конюшня. Лена давно звала остаться, пожить у них, вот я и решила, что теперь будет в самый раз — и девочкам свежий воздух, бескрайние заснеженные просторы и лошади, и Лене — посильная помощь. Я особо настаивала, чтобы девочек привлекали к разным конюшенным работам, на что Лена отвечала скептично — ну что они, навоз грести будут, что ли? В конце концов, решила я, сами разберутся, что там кому делать, и чем развлекаться. У Лены два сыночка, и старший как раз девочкам по возрасту — на саночках их покатает. Мне не хотелось думать эти три дня ни о чем, тем более — о детях и их занятиях. Хотелось сходить куда-нибудь с мужем, ну хоть в кино — когда мы последний раз выбирались в люди, я уже не помнила.

Ничего не получилось — я заболела. Не то грипп, не то простуда — в хлам, с соплями и температурой, и невозможностью делать хоть что-то осмысленное. Я понимала, что болезнь моя — не просто так, организм вырубается, мозг отказывается думать, а тело — двигаться. Летом, когда девочки уезжали в английскую школу, я тоже была мало на что годна, и вовсе не кинулась радостно проживать свою собственную жизнь. Освободившись от нагрузки, я не воспаряла в легкости, не принималась за свои, отложенные или забытые дела, а упорно погружалась в состояние, которое можно было бы назвать «отсутствием в жизни». От этого мне становилось как-то не по себе. Как будто я больше не принадлежу себе. Как будто я не имею права жить какой-то другой жизнью, вне этих постоянных мыслей о детке и ее проблемах. Через четыре дня пора было ехать забирать девочек, поехал муж, а я осталась дома, болеть. Болеть было физически неприятно, но на свой лад хорошо — можно было ни о чем не думать, и не включаться ни в какие проблемы.

Я была рада, что могу просто лежать. Не двигаться. Ни о чем не думать. Это был первый год, когда мы не устраивали праздника с Дедом Морозом, и не звали гостей. Конечно, можно было сказать, что девочки уже большие, и зачем им Дед Мороз и Снегурочка, но я-то знала, что дело не в этом. Во-первых, наша креативная Снегурочка, которая приезжала к нам годами, нашла бы чем развлечь и подростков, и все были бы довольны — в прошлом году и подростки участвовали в играх, и всем было интересно.

Во-вторых, гости приезжали к нам скорее не ради Снегурочки, а ради того, что происходило потом — застолья и правда веселого, и разговоров, и той атмосферы, которая складывалась каждый раз, и всем было хорошо, и проблемы оставались где-то за порогом, а дети, даже самые отвязанные, отчего-то не трогали родителей, и проводили время на свой вкус, при этом умудрившись ничего не разгромить и не попротить. Хороший у нас всегда был праздник. Лет семь подряд устраивали — целая традиция. А в этом году его не было. Я не могла устраивать праздники. И не хотела. Не было сил. Наверное, я и поездку эту на конюшню придумала, чтобы как-то «объехать» праздник. Просто никого дома не будет, и все.

В эти же новогодние дни моя Самая Старшая дочка сказала, что переезжает в свою квартиру, будет жить отдельно. Ничего неожиданного в этом не было — квартира, доставшаяся от бабушки в наследство, давно стояла наготове. Одно время дочка переезжать не хотела, говорила, что в родительском доме ей жить удобнее и приятнее. Мне было хорошо от того, что она живет со мной. Она стала уже совсем взрослой, моя девочка — двадцать три года. У нас с ней появилась новая, взрослая душевная близость. Мы разговаривали, смеялись, делились друг с другом мыслями и переживаниями. Мы понимали друг друга. Я все больше ощущала ее не только как своего теплого и нежного ребенка, но как подругу, чуткую собеседницу, и поддержку.

В наших перипетиях с деткой Самая Старшая дочка практически не участвовала. Утром все быстро разбегались по своим делам, каждый в свое время, и тут было не до разговоров, мы даже не всегда с утра виделись. Вечером дочка возвращалась поздно — она работала, потом ходила на занятия, встречалась с друзьями. Мы общались совсем поздно вечером, или по выходным, и я старалась не загружать ее своей «основной» темой — моими отношениями с деткой. Хотя иногда не удерживалась, и спрашивала ее, как она относится к тому или к этому. Иногда она посмеивалась надо мной — мол, проснулась от шума, вы там разговаривали слишком громко. Мне становилось неловко — заморочившись проблемами детки, я забывала, что в доме кто-то спит. И не просто кто-то, а мой взрослый детеныш. Я думала — насколько я «забрала» себя у своих родных детей, чтобы «подарить» материнство ребенку приемному! И насколько эти «подарки» оправданы…

Я чувствовала себя отчасти виноватой, с другой стороны, думала — ну ведь дочка уже совсем взрослая, и у нас с ней все больше складываются отношения не как у родителя с ребенком, а как у взрослых людей. Взрослых, понимающих друг друга женщин. Эти мысли меня успокаивали — я переставала думать о том, что я виновата, и у дочки что-то отнимаю. И одновременно… Я боялась, что здесь может поджидать ловушка. Это так приятно, когда твоя взрослая дочка — при тебе. И так хочется продлить это ощущение. Хочется, чтобы так было всегда. И такой соблазн — удержать ее, и привязать к себе покрепче. Я слишком часто видела, как это происходит. Я понимала, что взрослеющих дочек надо отпускать.

Когда я работала в детском доме, и общалась с теми, кто приходит «за ребенком», мне не раз доводилось встречаться с женщинами, которые всю жизнь прожили с мамой. Сорокалетние, пятидесятилетние женщины, для которых самым близким человеком всегда оставалась мама. По каким-то фразам, по описанию хода жизни я могла предположить, что поначалу эта взаимная устремленность и взаимопонимание двух женщин были для обеих и «уютным домом», и поддержкой — зоной комфорта и безопасности. У старшей женщины всегда была рядом «ее» девочка, ее человек. И младшая женщина всегда находила, с кем разделить свои чувства и мысли, у кого получить поддержку, понимание, и если надо — сочувствие, даже если какие-то другие отношения складывались не так, как хотелось. Тем более — если не складывались. Свободная женщина, которой никто особо и не нужен. Можно с легкостью двигаться по жизни, не принимая ничего слишком всерьез, каждый раз уходя под материнское крыло, ведь мама - самый понимающий и комфортный человек. И можно так жить — долго, и не сильно заботиться о том, чтобы где-то что-то сложилось.

А потом… Потом вдруг оказывается, что что-то упущено. И мама все сильнее «держит» - а куда маме деваться, чем дальше по жизни, тем больше зависимость от этой «зоны комфорта», которая теперь только в дочке и сосредоточена. И куда деваться дочке — к естественной душевной близости прибавляется неумолимое чувство долга, и отчасти — вины, и нельзя же не взять трубку, если звонит мама, даже если она звонит посреди важного разговора — маму надо успокоить, и маму нельзя разочаровать. И не изменишь уже ничего, не выйдешь из этих отношений — куда выходить-то, время ушло, никто нигде не ждет и ждать не будет. Можно приемного ребеночка взять — материнские инстинкты просят, и маме — внучка, нет, с мальчиками мы не очень, лучше девочку. И жить дальше — долго и счастливо, и никто нам не нужен.

Мне хотелось, чтобы моя дочка жила своей жизнью. Сложится- не сложится, где-то, с кем-то — это дело десятое, не в этом соль своей жизни. Да и в дочке я тенденций к «залипанию» не видела, не было в ней «страхов большого мира». Скорее, я боялась за себя — мне было так плохо и иногда так одиноко, и все чаще — так беспросветно, и так бессильно… Я могла начать не просто дорожить, но цепляться за то, что меня поддерживает и греет. Я боялась, что начну «привязывать» дочку к себе. Когда она сказала, что уходит, я испытывала одновременно два чувства — и потери, и своего рода облегчения. Я знала, что мне будет ее не хватать. И я была рада, что риск «привязать взрослое дитя к себе покрепче» мне больше не грозит — отпускала я всегда по-честному. Мне очень хотелось, чтобы она почаще к нам приезжала. Но я знала, что не буду ее «заманивать».

У младших девочек начались занятия в школе. Я часто забирала их на машине — зима, холодно, и идти далековато. Как-то я задерживалась, и девочкам нужно было меня подождать. Младшая сказала, что сядет в холле и будет делать уроки. Старшая - что подождет меня в кабинете у классной руководительницы — та всегда разрешала «своим» посидеть на задней парте. Мы встретились с Младшей, и вместе поднялись на четвертый этаж. Зайдя в кабинет, я увидела, что урока нет, и девочка с учительницей, видимо, коротали время в беседе. Детка взяла рюкзак, мы вышли в коридор, классная руководительница вышла нас проводить. Между делом я упомянула, что долго болела, и вот только недавно начала выходить. Учительница горячо откликнулась — она вот тоже очень плохо себя чувствует, но не хочет бросать учеников, и ходит на работу. Потом добавила, показав на Старшую — Да и ей вон как досталось! Я не поняла:

- А как ей досталось?

- Ну как же, - пргговорила учительница, с сочувствием глядя на детку, - так упасть с лошади, разбиться, и хромает теперь!

Я машинально принялась кивать — вон какие ужасы мне рассказывают, и тут же спохватилась, и заозиралась, как будто пытаясь увидеть лошадь, которая коварно сбросила с седла девочку, и ускакала в неведомую даль.

- С какой лошади? - спросила я.

В голове я пыталась сложить паззл. Откуда взялась лошадь? Ах да, они же были на конюшне, целых четыре дня. Но, простите, с тех пор недели две прошло, и что-то я не замечала, чтобы деточка моя хромала! И пока они там, в гостях, в лошадином царстве жили, никто даже не упоминал ни про какие падения — мы созванивались каждый день. Да и Лена, хозяйка конюшни, человек гиперответственный — если бы хоть что-то было, она бы тут же сказала. Значит, там она не падала. Может быть, речь идет о каком-то другом случае? Мало ли на свете лошадей… Я повернулась к детке, собираясь задать ей вопрос. И поняла, что вопросов не нужно. Все было написано у нее на лице — «маска разоблачения» читалась отчетливо. Она стояла красная, злая, и бормотала, что «она упала, просто никому не сказала».

- Да не было никакого падения, что ты врешь! - включилась Младшая.

- Я не вру! - злилась Старшая, - я упала с пони!

- Да ты просто на бок съехала, и даже земли не коснулась!

Я перевела взгляд на учительницу. У той было очень странное выражение лица. Она смотрела на детку и кивала — как-то почти ласково. Я подумала — вот она сейчас сидела, и полчаса слушала нашу девочку. И сочувствовала ей — от всей души. Переживала за нее. За то, чего никогда не было. Ее немножко развели — на хорошие чувства, на сострадание и душевный отклик. И все это сейчас было написано на ее лице. Она, пожалуй, не сердилась на детку. Она давно работала в школе и, надо полагать, слышала и не такое, и иммунитет против лжи у нее должен был бы быть крепким. Но ей все равно было неприятно — я это видела. Она продолжала кивать — Значит, не падала ты с лошади. Ну так это же хорошо, что не падала! Или все-таки падала?

Детка стояла отвернувшись.

- Ладно, - сказала я, - пойдем домой. Разберемся по ходу дела, кто откуда падал.

Мы попрощались с учительницей, и двинулись по коридору. Я заметила, что девочка моя прихрамывает — чуть-чуть, и как-то не от души. Как будто она не решила, продолжать ли ей настаивать на своей версии, или уже не имеет смысла.

- Да ты хромай, хромай, - я похлопала ее по плечу, - не стесняйся! Теперь-то чего стесняться!

Она топнула ногой, прошипела что-то, побежала вниз по лестнице.

Потом, спустя несколько дней, мне удалось поговорить с ней об этом. К тому времени я уже немного «наработала» способы общения с моей девочкой по спорным вопросам. Бессмысленно было выяснять у нее, соврала ли она. Или спрашивать — «зачем соврала». Я делала утверждение — ты соврала, и я хочу это обсудить. Если детка уже успевала выйти из «штопора», разговор складывался. Сейчас я предложила ей «версию» произошедшего:

- Ты, наверное, не знала, о чем поговорить с учительницей, и тебе хотелось рассказать что-то интересное?

Она кивнула — да, приблизительно так. Ей просто пришла в голову такая история. Она не упала, но она же могла упасть. Я сказала:

- Знаешь, тут есть только одна тонкость. У приличных людей принято сообщать, реальная это история, или вымышленная. Просто чтобы не вводить никого в заблуждение.

- Зачем сообщать? - спросила детка.

Я объяснила — учительница испытывала к тебе сострадание, а потом почувствовала себя обманутой. Вот чтобы этого не было. Ей было неприятно — ты заметила? Детка покачала головой — нет, она не заметила. Переспросила - она же не сказала, что ей неприятно. Я усмехнулась — люди редко это говорят. Я спросила — Ты заметила, каким взглядом она на тебя смотрела? Детка вскинула глаза — в них было недоумение, и еще что-то, вроде обиды. Я подумала, что для нее все это - «китайская грамота». Она пока не знает, что другие люди что-то чувствуют. Она ничего не знает про других людей. Она и про себя начала понимать совсем недавно, что ж о других-то говорить…

Был во всем этом еще один момент, для меня непонятный. Ну ладно бы ей не о чем было рассказать. Тогда еще можно понять — в жизни все уныло и блекло, сиди, придумывай небывалые приключения и драматические повороты. Но у нее же в реальности полно всякого! О той же конюшне можно сколько всего вспомнить, что там происходило за четыре дня. И разное другое было — и за каникулы, и раньше, да и в последние дни чем-то мы интересным занимались. Я спросила детку — отчего так? Она сказала, что «ничего не вспомнила». И ей хотелось, чтобы было интересно. Я задала вопрос — может быть, тебе хотелось, чтобы это была не просто интересная история? А такая история, где ты пострадала? И чтобы тебе сочувствовали, тебя жалели, ну и восхищались тем, как вот ты, хромая, в школу пришла? Она вспыхнула.

Ну да… Уж это точно был «кусок», который я у нее отняла. Она перестала быть «объектом сочувствия», и мне не раз уже приходило в голову, что ей этого реально не хватает. Раньше-то она все время оказывалась в пострадавших. А теперь — нет. Последнее время я стала побаиваться, как бы детка моя специально что-нибудь такое не организовала. Иногда она открывала окно, и так сильно из него высовывалась, что я думала — не прикидывает ли, как бы рухнуть вниз? Впрочем, это были только мои предположения и я в очередной раз отмахивалась, и говорила себе, что я возвожу на девочку напраслину, и вижу плохое, и все это потому, что сама я плохой, злой и не сострадательный человек. Я не испытываю жалости к «страданиям», и не склонна к сентиментальному умилению. Нету в нашей жизни ни бытовых «трагедий», ни «мимими». А ей-то, наверное, пустовато без этого...

Сохранено