Живем дальше. Ч.3

tatiana_gubina — 01.09.2015 Часть 2 здесь

Мы продолжали воевать. Мне не хотелось искать с девочкой общий язык. Я перестала понимать, каким образом и какими средствами можно его найти. Продолжать «искать причины», отчего ребенок ведет себя подобным образом? – ну так я, в целом, понимаю эти причины. И это понимание ничего мне не дает. Я не могу изменить ее жизненную историю, не могу повлиять на склад ее ума, не могу... вообще ничего я не могу. Все, что я могла, я, похоже, сделала. Теперь нужно жить с тем, что есть.

Я понимала, что к детке я отношусь не очень хорошо. Я как будто мысленно записала ее в «плохие девочки», и так с этим и жила. Ну вот такая она, сказала я себе, «от природы». Я смотрела на нее, на то, как она разговаривает, как себя ведет, и не находила ничего, что могло бы изменить мое отношение. Я пыталась говорить ей о том, что мне не нравится в ее поведении. Сказать можно по-разному — я не искала «мягких» выражений, перестала подбирать слова, на которые она откликнулась бы. Я говорила — обидно. Если я делала ей замечание, я почти нарочно старалась ее задеть. Уколоть, подчеркнуть плохое, иногда — высмеять.

Высмеивала я все, что можно. Ее манеру одеваться, ее музыкальные вкусы, дурные привычки, глупые шутки, неправильные фразы и размахивание руками. Иногда она не понимала, что я смеюсь, и мои старания пропадали даром. От этого я испытывала наполовину досаду, наполовину облегчение — совесть во мне иногда шевелилась, и я спохватывалась, и думала, что нехорошо так делать, я же взрослый человек, разумный, а она — ребенок, и нельзя так с ребенком. Проблема была в том, что я перестала воспринимать ее как ребенка. Я чувствовала в ней врага. Человека, который живет в моем доме, и при случае готов мне нагадить — без повода, без причины, просто так. Я больше не думала, откуда в ней произрастает это желание сделать все плохо, неприятно для окружающих, нарочно разрушительно. Я приняла это как факт. Такой вот человек. Плохой, злой - так я тогда считала. И этот человек живет в моем доме. И я ничего не могу с этим поделать. Можно только терпеть.

В какой-то момент я поняла, что я ее боюсь. Я, взрослая женщина, вполне вменяемая, в здравом пока что уме, боюсь тринадцатилетнюю девочку. Я не знаю, чего от нее ожидать. Я не знаю, что может прийти ей в голову. Я не знаю, какую черту она может перейти. Мы прожили вместе уже почти два года. Я вспоминала первое время нашей совместной жизни, и понимала, что тогда, при всех наших конфликтах и неурядицах девочка моя держалась вполне в рамках. Да, она дурила, и «рушила», и проявляла себя разнообразными не самыми лучшими способами, но было четкое ощущение, что какую-то границу она не перейдет. В определенный момент она остановится. Почувствовав твердую руку, успокоится и придет в себя. Теперь этого не было. «Твердую руку» она пыталась «сломать». Иногда она грозила - «тебе же хуже будет», и я не знала, что она имеет в виду.

Я поймала себя на том, что пытаюсь с ней не встречаться лишний раз. Собираясь выйти из комнаты, я прислушивалась — где там девочка, и выжидала, если надо, чтобы с ней не столкнуться. Если мы все же проходили друг мимо друга, я опускала глаза. Я боялась встретиться с ней взглядом. Рядом с ней я чувствовала себя слабой, почти беспомощной. Я понимала, что она меня в грош не ставит, и ничего не могла с этим поделать. Во мне не было внутренней силы, которая могла бы изменить ситуацию. Что-то во мне сломалось. Я не чувствовала себя уверенной, и каждый раз, когда мне от девочки было что-то нужно, я собиралась с духом, чтобы войти к ней в комнату с ясными глазами, и разговаривать тоном достаточно уверенным. Я не хотела, чтобы она догадалась, что я чувствую на самом деле. Я старалась «держать лицо». Отчасти мне это удавалось.

Пыталась ли я что-то изменить? Скорее, я пыталась ее «загасить». Запретить то, что совсем выходило за рамки. Отругать за причиненный ущерб. Наказывать было по-прежнему нечем. Если я пыталась лишить её чего-то, она принимала это как факт. Нету — и не надо. Если я грозила выкинуть её грязную скомканную одежду, она пожимала плечами. И я понимала, что у меня действительно ничего не получится, и мы обе это знаем. Голой я ее не оставлю, ну и будет она ходить в школу в одной и той же майке — вызывая недоуменные вопросы учителей, причем недоумение будет касаться по большей части того, что «за ребенком плохо следят дома».

Пару раз мне звонила ее классная руководительница — девочка ходит в порванных брюках. Ну да, она ходила в рваных брюках. То, что они порваны, я, разумеется, видела, и после долгих выяснений, слёз, соплей и криков «откуда я знаю, почему они порвались, просто ты купила мне плохие брюки» оказывалось, что порвались они на физкультуре — ей не хотелось переодеваться в спортивную форму. Брюки были элегантные, отлично на ней сидели, она сама в свое время выбирала их в магазине, и стоили они вполне ощутимую сумму. На физкультуре они делали приседания, и прыгали, и бегали... Когда мы с деткой все выяснили, я внимательно рассмотрела прореху, и поняла, что дело легко поправить — просто аккуратно зашить шов. Именно это я и предложила ей сделать. Ну что ж - сопли, слезы, крики «я не знаю как»... у меня нет иголки... я не знаю, где её взять... нитка не вдевается.... здесь вообще нельзя зашить... их лучше выкинуть... почему я должна это делать... все ходят на физкультуру не в форме.... «И что, все потом приходят в рваных штанах?» Нет, просто им покупают такие брюки, которые не рвутся! Ну да, виновата-то я — не те штаны купила. Кое-как шов был зашит, потом он снова рвался...

Да, сказала я учительнице, я в курсе. Дело было так и так. Я хочу, чтобы она сама сделала эту малость — зашила свои собственные штаны. «Может быть, она не умеет? - спросила учительница, - вы бы ее научили, показали бы ей, как это делается!» Это была самая худшая часть всего. Ну да, ну да, мне же не пришло в голову научить ребенка пользоваться ниткой и иголкой, а вот теперь мне подсказывают. Из самых лучших побуждений, йош. Да, спасибо, я ей все показывала. Она вообще-то умеет. «Может быть, вы тогда сами зашьете ей?» Нет, спасибо за идею, но сама я зашивать не буду. Это ее одежда, и ей решать, в каком виде эта одежда содержится — это моя жесткая позиция. Ей тринадцать лет. Учительница неохотно соглашалась, потом делала новый заход - «Ну у нее же есть другая одежда?» Да, отвечала я, у неё есть. Много-много другой одежды. Но она сама выбирает, что ей надеть.

Я не говорила своей собеседнице, что другая одежда — под кроватью. В комках. У меня пока что был «барьер» - я не могла выложить постороннему человеку все эти подробности. Я была зла на девочку, она меня бесила, сама я готова была сказать ей что угодно, не стесняясь в выражениях, но я не могла выставить ее дурацком свете перед ее же классной руководительницей. Её лицо я тоже держала — сколько могла.

То же самое происходило в ситуациях, когда она предлагала мне убедиться, что она «говорит правду», и позвонить ее одноклассникам, или учителям, или директору школы — да кому угодно, все подтвердят, что она не врёт! Она швыряла мне тетрадку с телефонами — на вот, звони, спроси сама! Я не могла звонить людям и объяснять, что я хочу узнать, не врет ли мой ребенок. Я не могла звонить ее одноклассникам — мне представлялось, что девочки потом будут над ней смеяться, и мне этого не хотелось. Она знала, что я никому звонить не буду. Она «выигрывала» по определению — я для нее была «слабаком», который не может её «передавить». Я знала, что «силу» детка уважает — она не раз проникновенно рассказывала о том, как в школе кого-то наказали, и чем суровее было наказание, тем с большим чувством праведного гнева звучал рассказ.

Девочка теперь редко рассказывала мне, что происходит в школе, но я невольно слышала ее разговоры с Младшей, и разговоры по телефону. Она общалась очень интенсивно, и с девочками и с мальчиками, и из её класса и из других, и со старшими и с младшими. Иногда она упоминала - «моя подружка из восьмого класса», «моя подружка из третьего класса», «это один мальчик из четвертого Б». «Друзьями» она по-прежнему называла всех, не делая разницы, общалась ли она с человеком полгода или пять минут. Впрочем, дело тут было не в длительности общения — я догадывалась, что детка моя не чувствует отличия «дружбы» от «просто знакомства» скорее потому, что отношения со всеми людьми происходят у нее на одном и том же, не очень глубоком уровне. Обменялись парой слов с тем, с этим — в любом случае это будет именно «пара слов» о чем-то текущем. Все друзья, со всеми хорошо. Дома — плохо.

Вот это меня изумляло больше всего. Все «плохое» было дома. Она могла дурить, выделываться, творить какие-то невообразимые «штуки», впадать в истерику, замыкаться, уходить в «отказ», но... как только она выходила из машины у школы, все менялось как по волшебству, детка болтала, смеялась с подружками, и я видела, что она делает это совершенно искренне. Она-то не «держит лицо», ей не нужно «заставлять себя» и делать специальные усилия, чтобы «никто ничего не заметил». Нет, она просто... даже не «стряхивает» с себя только что владевшие ею эмоции... она как будто вообще забывает, что только что было что-то неприятное. Никакого «эмоционального следа» я в ней не видела.

Такая «эмоциональная особенность» моей девочки вызывала у меня двойственное чувство. С одной стороны, мне было и странно, и даже обидно. Ну как же так! Ведь мы же говорили о каких-то важных вещах. В конце концов, это наши с ней отношения. Если отношения нарушаются, я переживаю. После наших с деткой «разборок» я не могу прийти в себя подолгу — перевариваю, вспоминаю сказанное, ищу причины ссоры, пытаюсь придумать, как можно было бы повести разговор по-другому. А для нее, получается, все это не имеет никакого значения.

Раньше, первое время нашей жизни, я часто после ссор думала — «как там она». Винила себя за то, что обидела ребенка, наговорила ей лишнего, и она, наверное, приняла все это близко к сердцу, и переживает теперь. Оказывается, зря я мучилась и себя корила. Она не только не переживает, она вообще не помнит. Как-то, после одной особо жестокой утренней ссоры, я не удержалась и спросила днем Младшую — видела ли она в школе сестру, и как та — не сильно ли была расстроена. Младшая хмыкнула — Мам, ты о чем? Она начинает ржать как только ты садишься в машину. Если ты из-за этого волнуешься, то зря.

С другой стороны, я, как ни странно, радовалась тому, что детка моя проявляет свои худшие стороны только дома. Иногда она вела себя так, что поневоле закрадывалась мысль о том, все ли у нее в порядке, как говорится, «с головушкой». Может, зря я полагаюсь на здоровые силы организма, в том числе ментальные? Может, давно пора отвести ребенка к психотерапевту, да что там — к психиатру, и решать проблемы медикаментозно? Тот факт, что дурила она только дома, подтверждал, что ребенок вполне здоров. Если человек болен, он не может контролировать, где его «настигнет». Не может ни сознательно, ни подсознательно. Детка же, похоже, как-то «регулировала» свои «проявления» - в школе ничего "такого" она не делала. Это означало, что никакой «болезни» за этим не стоит.

Я упорно пыталась детку «строить». Иногда всё же наказывала её, находя какие-то «слабые места». Получался «обратный эффект» – если наказание ее задевало, она начинала вести себя еще хуже. Намного хуже. В ответ я получала от неё сполна. Проще было ее не трогать, и не перегибать палку. Иначе уровень агрессии зашкаливал, и я просто не выдерживала.

Мое «не выдерживала» стало сказываться физически. Иногда посреди дня мне мучительно начинало хотеться спать. Казалось, что я засну прямо так, стоя — глаза слипались, и мысли ускользали. Мне все чаще хотелось прилечь. Просто лечь, и ни о чем не думать. Мне стали труднее даваться физические усилия. Иногда я просто останавливалась — мне не хотелось делать следующий шаг, в прямом смысле. Если бы мне не нужно было ничего делать, то я бы осталась сидеть, или лежать, ни о чем не думая, глядя в одну точку. С открытыми глазами. Закрывать глаза было плохо — от этого приходили мысли. Я не хотела, чтобы они приходили. Думать мне не хотелось. Хотелось просто не двигаться.

Иногда я ловила себя на мысли, что впадаю в состояния, которые меня раньше удивляли в моей детке. Это же она так сидела раньше — без движения, безмысленно глядя в никуда. Теперь она постоянно движется, и что-то говорит — громко, почти криком, на втором этаже дома я отлично разбираю каждое слово, которое она произносит на первом, ее голос меня оглушает, и просить говорить тише не имеет смысла — она посмотрит на меня вскользь, хмыкнет, скажет два слова шепотом, снова хмыкнет, и продолжит так же, как раньше. К тому же, чтобы попросить ее о чем-то, нужно спуститься со второго этажа на первый, а это, пожалуй, слишком утомительно. Лучше я буду лежать, и слушать ее голос. Она же замолчит когда-нибудь. Заткнется же она когда-нибудь...

Мы продолжали ходить в фитнес-клуб. Девочки занимались плаванием, я с тренером — частично железом, частично на резинках. Я обнаружила, что мой уровень резко упал. То, что раньше казалось мне легким, теперь вызывало приступы сердцебиения, и приходилось останавливаться и ждать, пока пульс успокоится. Тренер удивлялась — у нас был небольшой перерыв, но за месяц все не могло «съехать» до такой степени. Я чувствовала себя виноватой. Наверное, надо просто взять себя в руки, и заниматься интенсивнее. Совсем я себя распустила, нельзя так. Я стала ходить в тренажерку два раза в неделю, вместо одного. Чувствовала себя замотанной, загнанной, занятия не приносили радости. Я говорила себе - «надо». Надо держать себя в форме. Нельзя давать себе спуску.

Девочки участвовали в соревнованиях по плаванию. Обе плавали очень прилично, и обычно занимали какую-нибудь ступеньку на пьедестале. Я болела за Младшую, и болела за Старшую. Удивительно, но в таких ситуациях моя агрессия, и страх, и недовольство куда-то исчезали, и она вновь становилась для меня ребенком, который сейчас проходит желанное для себя испытание, ему нужна победа, и я могу поддержать. Я поддерживала, и искренне хотела, чтобы детка победила. Она получала свои награды, и приносила их мне — показать. Я восхищалась, и целовала ее, и прижимала к себе, и мы снова становились с ней, как мама с дочкой. Потом мы возвращались домой, она швыряла сумку с мокрым купальником под лестницу, и ближе к ночи я напоминала ей, что купальник надо развесить, она огрызалась, еще через час спускалась вниз, бормоча под нос ругательства, и «не могла найти сумку», которую, конечно же, «кто-то взял», и выдергивала купальник, и швыряла его на батарею.

Вот сдался мне ее купальник, думала я. Ну ее же вещь, пусть распоряжается ею, как сама захочет. Пропадет так пропадет, ей же хуже. Ну да, возражала я самой себе, купальник прокиснет и заплесневеет, покроется черными точками, которые не отстирываются. И от него будет пахнуть. Одевать его будет нельзя. И тогда что? Тогда либо она не ходит больше в бассейн — ах, ну да, ей же «не надо», это мне «надо», а она будет гордо сидеть дома — кстати, дома я боялась оставлять ее одну, это было глупо, но я ничего не могла с собой поделать, - а мы с Младшей пойдем на фитнес. Мачеха, как она есть — водит заниматься спортом свою родную доченьку, а приемную дома запирает. Ну или — иди, мамочка, покупай новый купальник. Хороший, спортивный. Завтра купишь, послезавтра деточка его опять под лестницу бросит. Она же знает, что ей новый купят.

Самое ужасное было в том, что она действительно — знала. Что купят, что обеспечат всё, что ей полагается. Что с ней никто ничего поделать не может. Я ничего не могла с ней поделать. У меня не было никаких средств воздействия. Ни моральных, ни физических. Она могла хамить, откровенно отказываться что-то сделать, провоцировать меня доступными ей способами. Все мои «ответы» не достигали цели. Ремнем я пару раз на нее замахивалась, но понимала, что руку я на нее не подниму. И не потому, что «бить ребенка плохо». Я знала, что она сильнее меня физически. Если дойдет до столкновения, то неизвестно, кто кого побьет. Скорее она — меня. Хотя иногда желание ей врезать становилось почти мучительным. Иногда приходила мысль, что если бы она не была сильнее, и мне бы за это ничего не было, я бы отходила ее хлыстом — у нас были такие, с верховой езды, валялись в каком-то углу. Просто взяла бы, и врезала пару раз. Я знала, что никогда ничего подобного не сделаю. А если бы сделала, то потом сама бы себя сожрала. Я отдавала себе отчет, что подобные вещи и морально предосудительны, и наказуемы, и пользы от этого никакой, только хуже все будет, Но иногда руки так и чесались...

Плохое сыпалось и сыпалось. Снова появился папа — не лично, пришла от него «весточка» с той стороны, откуда я совсем не ожидала. Та психолог, из детского дома, с которой я поддерживала контакт, как-то сказала - «тут звонил папа, просил разрешения передать для дочки подарки». Я растерялась. Я знала, что психолог с ним общается. Идея этого общения была мне непонятна. Какое-то время назад она упоминала, что собирается ему позвонить и узнать, как у него дела. Я спросила — зачем? Она ответила, что считает это своим долгом, иначе нехорошо получается — с ним общались, пока он был нужен, а теперь вроде про него все забыли.

Меня тогда это сильно резануло, и я подумала, что это странно — что значит «забыли» и «нужен-не нужен»? Речь же не идет о родственных, или дружеских отношениях, которые поддерживаешь просто потому, что они есть, или не хочешь потерять контакт с человеком, который приятен и интересен. А тут-то что? Но тогда я решила, что во мне говорит плохое отношение к этому папе, что нет во мне человеколюбия, и я, наверное, каких-то вещей просто не понимаю, потому что сама не очень хороший человек. А теперь вот это. Он просит разрешения. Он опять влезает в нашу жизнь, через постороннего человека. Я думала про него — трус, жалкий трус. Не решается позвонить напрямую, попробовать восстановить отношения, если уж ему это так надо. Вот так вот действует — через «сочувствующих». Я, значит, его послала, но он нашел понимающую душу.

Ощущение было, что я «попала». Если я откажусь, то предстану не в самом лучшем свете. Такая вот «собственница», готова лишить ребенка подарков из-за собственных амбиций. А если соглашусь, то... Ну да, попросту позволю ему «влезть». Сбоку, с краю, через «черный ход». Психолог со всей душой заверила, что подарки очень хорошие. Папа хочет передать девочке «фамильные» украшения — какой-то медальончик, цепочку, колечко. И еще купил ей куклу. «Очень хорошую куклу, - сказала она, - большую такую, с закрывающимися глазами». Можно подумать, дело было в качестве подарков. И я не могла ничего объяснить — почему я не хочу. Почему-то не находила слов. Я промямлила, что подарки — это, конечно, очень хорошо. Но можно ли сделать как-то так, чтобы дарить их не прямо сейчас. Я объяснила — сейчас у нас с девочкой очень плохие отношения. Полная конфронтация. Получится «классическая ситуация» - я плохая, все время что-то требую, с ребенком ссорюсь, а «там» - хороший, заботливый папа, с подарками. Психолог поняла, сказала, что я права, и что она будет ждать, когда я дам добро. Еще добавила, что пока что заберет все это у папы, и сообщит ему, что отдаст, когда будет можно. Я чувствовала себя несчастной.

Я ложилась, накрывалась пледом, смотрела в никуда. Младшая спрашивала — «Тебе что-нибудь сделать, мамочка?», приносила мне чай, еще одну подушку. Она заботилась обо мне, как-то почти по-матерински. Я понимала, что она все больше становится мне даже не поддержкой — «подпоркой». В свои десять-одиннадцать лет она берет на себя функции «старшего», сильного, понимающего, оберегающего. Она присаживалась ко мне на диван, и я рассказывала, как мне плохо, и жаловалась на девочку. Младшая слушала, сочувствовала, добавляла свое. Я знала, что все это категорически неправильно, и невозможно, и недопустимо. Я расползаюсь, растекаюсь, мне нужно прийти в себя, взять себя в руки, перестать «умирать». И перестать делать из собственного ребенка «опору». И я не могла...

Часто Младшая рассказывала о том, как ей самой плохо. Она говорила — «Я не понимаю. Я не понимаю, откуда в ней столько зла. Почему она такая?» Младшая вспоминала наши давние разговоры, когда мы обсуждали с ней зло, и откуда оно берется в людях. В первом классе у нее были конфликты с одной-двумя девочками, и однажды дело дошло почти до драки. Тогда дочка говорила — я не могу ударить человека в ответ, потому что его жалко. Дочке было шесть лет, потом семь, и мы с ней говорили о том, что внутри каждый человек — хороший, и это хорошее обязательно есть — в каждом. Хорошее, доброе может быть задавлено, спрятано, но оно обязательно есть. Мы обсуждали с ней, что люди становятся злыми от того, что к ним плохо относятся, и что хорошее отношение, любовь и забота — лечат.

Теперь Младшая вспоминала те разговоры, и говорила — мама, я ведь с тех пор всегда старалась видеть в людях это хорошее, и у меня обычно получалось. Даже в самых «безнадежных» случаях мне становилось человека просто жалко, но я все равно верила, что хорошее — есть. А сейчас... Дочка сказала — я ведь отдала ей все, что могла отдать. Поделилась всем, что у меня было. И комнатой, и мамой, и вещами. А она в ответ отдает только зло. Она как будто «производит» это зло — сама, без причины. Может быть, ей просто это нравится?

Я слушала дочку, и мне изо всех сил хотелось ее опровергнуть. Мне хотелось сказать, что это не так, что в нашей детке есть хорошее, просто... На самом деле, я не знала, что сказать. Я сама теперь не видела в нашей девочке ничего, кроме плохого, разрушительного, недоброго. Нет, она, конечно, жила «обычной» жизнью — ходила в школу, как-то делала уроки, что-то говорила, мы вместе занимались разными вещами, ездили и ходили в какие-то места, представляющие интерес либо пользу. Но... Но вот вдруг, посреди обычной жизни — снова что-то... Что-то, что разрушает. Что-то нарочно, обидно сделанное. Что-то нарочно сломанное-испорченное. Выкинутая одежда. Вещи, которые исчезали бесследно. Вот было что-то в доме, а потом хватишься — нету. Когда пропало — а кто ж его знает? Я же не проверяю, где что в доме лежит. И возмущение, истерика — почему на меня думают? Что, кто-то видел, как я что-то брала? И постоянно — грубый, хамский тон. Хуже всего было это выражение радости в её глазах, когда она понимала, что "камень долетел". Как будто ей действительно нравилось делать плохое, и она делала это плохое - просто "из любви к искусству"...

Если смотреть на вещи «объективно», не было чего-то особо «ужасного». Ну вытащенная из комода одежда, скомканная и брошенная. Ну "спертые" в стопятидесятый раз у сестры носки-колготки. «Шумовые эффекты», когда просили быть потише. Молчание, когда просили ответить. Подвела, не сделала что просили, и из-за этого что-то другое не состоялось. Потраченное бессмысленно время — свое ладно, так ведь чужое. И грязь. Кругом — грязь, труха какая-то, обломки, осколки, обрывки. А это что? А, это обрывок ремешка... только что подаренные часы... ну да, ну да. А как ты время узнаешь? А, тебе не нужно время узнавать... ну да, ну да... А это что? Это мое — кричала Младшая, и Старшая бурчала, что она понятия не имеет, отчего вещи Младшей постоянно оказываются в ее комоде. Наверное их кто-то туда кладет. Ну не она же. Что, опять на нее думают? Что, кто-то видел, как она что-то брала? «Я-то заберу назад, - чуть не плакала Младшая, - но она же ломает... после нее уже пользоваться нельзя...»

Я стала проверять деткин рюкзак. Это было отвратительно — я сама себя ненавидела. Иногда, без предупреждения — такой «шмон» перед уходом в школу. А эти книжки тебе зачем в школе? Я их буду читать. Что ты будешь читать, четыре тома Достоевского? Зачем!?? А три пары чужих колготок тебе зачем? Твои порвались? А эти ручки, и стопка новых общих тетрадей, и что-то еще... Я правда не понимала... У меня закипал мозг. Зачем она выносит это из дома? Дарит? Продает? Выкидывает? Это какая-то игра? Это способ «контролировать ситуацию»? Может, она все же больна? Но мне казалось, что «болезни» тут ни при чем... Где-то на донышке ума брезжила мысль, что она таким способом действительно пытается сделать что-то плохое, нанести какой-то урон, ущерб, как-то нарушить нашу жизнь, хоть в мелочах каких-то... Да, но зачем ей это? Чего она добивается? Чтобы я отказалась от нее, выгнала из дома?

Детка все чаще стала восклицать - «А ты отдай меня в детский дом!» Я корила себя за то, что сама невольно «открыла тему». Как-то у нас возникла очередная полемика, я пыталась убедить её сделать какое-то домашнее задание, она отказывалась, аргументируя это тем, что «в старой школе от нее ничего подобного не требовали». В целом, система аргументации меня не удивляла, последнее время сравнения с «той жизнью» участились и, разумеется, не в пользу жизни теперешней. «Здесь» все было плохо, «там» все было хорошо. Я не удержалась и сказала, что туда она в любом случае вернуться не сможет, и что если ей так уж не нравится жить в нашей семье, то уйти ей придется в детский дом. Да, это был еще один «сданный рубеж» - получилось, что я объяснила приемному ребенку, что если что не так, то ей светит учреждение. Это не было с моей стороны «угрозой», это было попросту изложением хода возможных событий, но тем не менее... Тогда она смутилась, сказала, что в детский дом не хочет, и здесь ей вполне нравится. Спустя некоторое время эти слова начали звучать из ее уст - «Я лучше пойду в детский дом, чем жить здесь!»

Она говорила это, и смотрела на меня с вызовом. И я понимала, что я пасую. Я не готова «сдавать» ее в детский дом. Это невозможно, не по-человечески, нечестно, в конце концов. Именно нечестно — ко мне-то она пришла из семьи. Какой была та семья — вопрос десятый, и то, что там ее не смогли больше воспитывать — это все не так уж важно. Возможно, если бы девочка попала бы к нам из детского дома, идея возврата не казалась бы мне такой ужасной. Детка как будто чувствовала, что это так, и произносила слова о детском доме все злее и чаще. Она меня как будто шантажировала — ах, ты от меня вот этого требуешь? Ну так я лучше — в детский дом.

Внутренне я терялась, внешне — шла напролом. Я не могла заставить ее что-то делать, но я могла настаивать на том, что наша семья — это единственное место, где она может жить. Она принадлежит нашей семье. Нравится ей это, или не нравится, но это — так. Так сложились обстоятельства, так пошла линия судьбы. И нечего дергаться и возражать. Никакого другого места для нее нет. Я настаивала на том, что в семье есть правила, и она обязана эти правила выполнять. И подчиняться семейному укладу. И вовсе не она решает, что ей надлжежит делать, а что — нет. Она должна выполнять требования. Это была та самая «вертикаль», ты — часть нашей «семейной системы», и будь любезна этой системе соответствовать. Место твое здесь не главное, ты подчиняешься авторитетам старших.

Никакой внутренней уверенности в том, что это так, у меня не было. Но я настаивала, практически «приколачивала гвоздями» эти мысли. Я не видела другого способа «зафиксировать» этого ребенка «в пространстве и времени», остановить этот её «разнос», который заставлял ей отталкивать от себя все, что её окружало. Это был дрянной способ, но для меня на тот момент он был единственным. Я была уверена, что если проявлю мягкость — а для детки эта мягкость обернется «слабостью», то все окончательно выйдет из-под контроля и рухнет в пропасть. И она «сметёт все устои», и устои не выдержат, и она окажется в детском доме. А когда она опомнится, будет поздно. Потому что даже если она будет плакать и раскаиваться, я не смогу по доброй воле повторить этот «подвиг» и забрать ее домой. Я не смогу ступить в эту реку во второй раз. Оставалось одно — удерживать ситуацию хоть как-то.

Иногда во мне поднималась ярость — в ответ на какой-то очередной деткин «фокус». Приступы ярости в моей жизни раньше случались не так уж часто, и я всегда с интересом «наблюдала» за этим своим состоянием. Моя ярость никогда не была разрушительной, скорее я переживала ее как «волну», которая готова обрушиться на голову того, кто ее вызвал. В чем могло состоять это «обрушение», я не знала — до этого дело обычно не доходило. С деткой так и происходило — она как будто пугалась, и затихала, и в эти моменты я чувствовала, что я все же сильнее её. К сожалению — только в эти моменты. Ярость я стала испытывать все чаще — видимо, подсознание искало способов «взять верх» над моим «противником». Ситуации, вызвавшие подобный всплеск, разрешались ко всеобщему благополучию, но я отдавала себе отчет, что цена, пожалуй, зашкаливает. Да и «мира», приобретенного этой ценой, хватало ненадолго. Мне становилось все хуже. И морально, и физически.

К середине весны семейный «расклад» наш был такой. Я потеряла со своей приёмной дочкой всякий душевный контакт, и из последних сил удерживала контроль. Мой муж поддерживал меня тем, что выслушивал, обсуждал со мной ситуации, которые произошли за день, говорил, что я во всем права, и делаю все правильно. Эта его позиция мне и нравилась, и не нравилась. С одной стороны, это, конечно, приятно, когда тебе говорят, что ты права, тем более когда сама в своей правоте далеко не уверена. С другой стороны, я-то чувствовала, что то, что я делаю, меня же и разрушает — и вот этот момент как будто оставался «за бортом». Если я кричала на детку, мне потом становилось очень плохо. Если я впадала в ярость, я потом чувствовала опустошение, и мне тоже было худо. Если мне в разборках с девочкой удавалось настоять на своем жесткими средствами, я чувствовала себя выпотрошенной и несчастной. Мне не нравилось то, что я делала.

Муж мой, со своей стороны, судил «по результату». Тебе же удалось достичь цели, говорил он, значит, ты все правильно сделала. Да, но мне самой от этого плохо, возражала я. Но цель-то достигнута, гнул он свое. Я чувствовала себя в тупике. Хотя понимала, что без этих наших разговоров вообще бы не выдержала, сорвалась бы, ушла в штопор. Он был был для меня поддержкой, он был рядом и выслушивал меня. Это было важно. Это было нужно. Этого не было достаточно, но это было реально. Иногда он произносил затейливую фразу - «я мог бы сказать - «а ведь я же тебе говорил!» - но обрати внимание, что я этого не говорю!» Мы вместе смеялись, и я отвечала, что я на самом деле ценю, что он меня ни в чём не упрекает, а наоборот, помогает, и участвует в этих проблемах чем может и как может. Разговаривали мы тогда много. Очень много... О девочке. И я все больше понимала, что теперь это — наша почти единственная тема...

С девочкой муж общался — больше «про уроки». Их общение было гораздо более спокойным, но оно и не выходило за рамки «заданного». Иногда он брался объяснять ей «моральную сторону» происходящего, она молча слушала, потом поворачивалась, уходила.

Время от времени в гости приезжала Самая Старшая дочь. Мы с ней болтали о своем, но я неизбежно начинала и на неё «сливать» свои переживания. Она старалась как-то откликнуться, поддержать меня, дать совет. Мне было стыдно, что я её «гружу». Я мучилась виной — не из-за девочки ли она переехала и живёт отдельно. Дочка мне много раз говорила, что это не так — и тогда, и позже, но чувство вины меня не отпускало. И сожаление, что эмоционально я полностью вовлечена в детку, и для моих собственных дочек почти ничего не остается... Еще я как-то спросила дочку, испытывает ли она к детке хоть какие-то родственные чувства? Та ответила — нет, даже близко нет. Это «мамина приемная девочка», но ни в каком виде — не «сестра».

Младшая эмоционально полностью примкнула ко мне. Она была моей, она была со мной, она во всем меня поддерживала, жалела меня и старалась быть мне полезной. Она осуждала свою «сестричку», и не скрывала этого. Они как-то между собой общались — они жили в одной комнате, делали рядом уроки, ходили вместе в до школы и обратно. Но больше вместе не играли и ничем совместным не занимались. Младшая говорила, что Старшая не хочет соблюдать правил игры, и постоянно на что-то жалуется, и от этого игра ломается. И что ей невозможно ничего объяснить. Я не знала, что сказать в ответ.

Тогда в нашем домашнем обиходе появилось словечко «Сокровище» - так мы стали между собой называть детку. Словечко весьма точно отражало суть происходящего. Глядя туда, назад, я не могу не признать, что на тот момент детка фактически стала «чёрной овцой» нашей семьи. Мы все именно так к ней относились. Да, она член семьи. Да, вот такой вот - «черный». И мы как-то во всем этом живем. Стараясь сохранить спокойствие и здравый рассудок. Нам всем очень плохо, и детке тоже — плохо. Но мы живем. Мы все — стараемся, каждый на свой лад. Я думала о том, что детка всё же стала «негативным центром» нашей семьи. Такой «черной дырой», в которую засасывало все силы, чувства, мысли, отношения — вообще всё. Всё — туда. Воронка.

Помимо драмы наших отношений, в жизни происходило много разных событий. Мы с девочками продолжали ходить на икебану, и в апреле должны были участвовать в выставке в Санкт-Петербурге, в Академии Художеств. Выставка была событием, и нужно было готовиться, проходить специальные мастер-классы у японской сенсей, которая регулярно приезжала в Москву, и подбирать вазы, и заранее продумывать и отрисовывать выставочные композиции. Мои занятия итальянским продвигались, я начала читать книжку — простенькую, но это уже было что-то! Теперь я могла по-итальянски объяснить, как проехать из центра до нашего дома, и это было так приятно!

Меня позвали на работу, и я решила, что, наверное, надо выходить. Сколько можно сидеть дома! К тому же, из дома попросту хотелось куда-нибудь свалить, хоть куда, хоть на работу, а на работе можно не думать о детке и её проблемах. Я вдруг вспомнила одну свою давнюю коллегу, многодетную мать, в том числе и приемную. Как-то после праздников, когда все пили кофе и выражали сожаление, что праздники закончились, она вздохнула и сказала, что у неё все не так, она очень ждала начала рабочей недели, потому что здесь она отдыхает. Тогда я, помнится, со снобизмом человека, у которого всё в порядке, подумала — ну вот, не умеет женщина организовать свою семейную жизнь так, чтобы выделить себе личное время и пространство для отдыха. Теперь я понимала, что она тогда имела в виду. Я хотела на работу — отдыхать эмоционально. Думать о чём-то другом. Не проваливаться постоянно в свои «чёрные дыры», и хоть немножко опять почувствовать себя уважаемым человеком, а не загнанной в тупик и увы, неуспешной «недоматерью».

Я вытаскивала из шкафа одёжки поприличнее, пытаясь понять, подходит ли мне что-то, и с грустью думала, что не подходит почти ничего — я набрала вес. Мои душевные невзгоды дали ожидаемые плоды — печенье в качестве компенсации эмоциональных провалов не могло не отразиться на объеме талии. Я разглядывала себя в зеркале — запавшие глаза, потухший взгляд, тусклые волосы. Морщины. Боже, на что я стала похожа... Впрочем, какая разница, как я выгляжу. Кого это интересует... Прежде всего, это не интересовало меня саму. Я как будто перестала быть нужна сама себе. Сделать бы все, что надо сделать... Найти бы силы сделать хоть что-то. Ладно, думала я, вот пройдет выставка, выйду на работу, и придут силы. Там будут люди, разговоры, оживление. Глядишь, и я оживу...

Продолжение

Сохранено