Игорь Волгин. Последний дневник Толстого

podosokorskiy — 26.04.2011

В издательстве «ВК» вышла книга «Лев Толстой. Последний дневник / Игорь Волгин. Уйти ото всех». Дневники Льва Николаевича Толстого юбилейного, 1910 года публикуются полностью впервые за почти сто лет.

Книга позволяет непосредственно ощутить драматические коллизии личной жизни писателя и его мощное воздействие на духовную жизнь русского общества и всего мира. Последний дневник Толстого — его подлинное, не вынужденное никем завещание. Его последняя воля и предсмертный итог. Помимо прочего дневник этот свидетельствует о том, что человек, даже обладающий необыкновенным могуществом и пребывающий на вершине славы, по сути своей одинок. Кроме дневников в книге представлено большое исследование Игоря Волгина, этим дневникам посвящённое. «Часкор» публикует самое начало этой статьи.

«С кем протекли его боренья…»

8 марта 1851 года Толстой записал в дневнике: «Смотрелся часто в зеркало. Это глупое, физическое себялюбие, из которого кроме дурного и смешного ничего выйти не может»¹. 22-летний автор дневника ловит себя на одной из тех действительных или мнимых слабостей, которые он по примеру другого усердного наблюдателя («франклиновский журнал»!) будет тщательно каталогизировать и с которыми никогда не устанет бороться. Ему, разумеется, не приходит в голову, что спустя десятилетия метафора зеркала не без изящества прилепится к нему самому и именно в этом почтенном качестве он пребудет на слуху у нескольких поколений.
 

С другой стороны, укоряя себя за частое обращение к волшебному прибору, Толстой словно забывает о том, что одновременно он отражается в другом зеркале — гораздо более правдивом и беспощадном: в собственном дневнике. Автор «Войны и мира» вёл дневник более 60 лет — с 1847 года и практически по день смерти. Правда, случались большие перерывы — в первую очередь во время интенсивной художественной работы, которая, поглощая автора целиком, сама становилась его рефлексией. В последние десятилетия записи велись более или менее регулярно.

По «степени дневниковости» к Толстому вряд ли может приблизиться какой-либо русский писатель². Дневники Толстого — самый значительный по объёму (после корпуса писем) его текст. В 90-томном собрании сочинений они занимают 13 томов. В этом создававшемся всю жизнь автобиографическом эпосе, где главный герой — с его собственной точки зрения — по преимуществу отрицательный, запечатлена грандиозная история духа. Можно сказать, что толстовский дневник — один из величайших актов человеческого самопознания, когда «человеческое, слишком человеческое» судится высшим судом и соотносится с пределами вечности³ (если только будет дозволен этот оксюморон).

Многие отечественные литераторы не считали нужным заводить дневники или вели их крайне нерегулярно. Карамзин предпочёл истории собственной души «Историю государства Российского». Вяземский в записных книжках умён, наблюдателен, остёр, но — закрыт. Пушкин отделался краткими дневниковыми заметками вполне хроникального свойства, очевидно, полагая, что никто не только «не должен быть принят в нашу спальню», но в иных случаях не допущен и в гостиную. В этом смысле Толстой уникален. От Пушкина и без дневников не убудет. Толстой без них непредставим. Гипертрофированная исповедальность Гоголя, генетически предшествующая позднейшим толстовским откровениям, нашла выход в «Выбранных местах…»: внутренний монолог возведён здесь в ранг публичного собеседования.

«Дневник писателя» Достоевского — конечно же, грандиозная жанровая имитация: при всей сопряжённости с внутренним миром автора это прежде всего литературный, вовне ориентированный текст⁴. Хотя в некоторых записных тетрадях к «Дневнику» и наличествует момент дневниковости (например, хроника припадков), всё же они носят по большей части рабочий характер: это предварительные наброски, фиксация фактов, почерпнутых из прессы, «заметы пера» — то, что в том или ином виде войдёт потом в печатную версию этого уникального моножурнала. Некрасов, Салтыков-Щедрин, Чехов дневников в тесном смысле этого слова не вели. Те же эго-документы, которые нам известны, почти никогда не были для их авторов, если воспользоваться выражением Достоевского, средством самовыделки и самоодоления: той лабораторией, где ставится затянувшийся на десятилетия эксперимент. И тем более не рассматривались ими как главная заслуга перед обществом. Толстой говорит, что всем своим бумагам он не приписывает «ровно никакого значения». Иное дело — поздние (именно поздние!) дневники, ибо, как он полагает, издание последних «если выпустить из них всё случайное, неясное и излишнее (эта деликатная миссия доверяется Черткову. — И. В. ), может быть полезно людям…»⁵.

В толстовских дневниках, как, впрочем, и положено этому жанру, известное место занимает описание текущих событий. Сама по себе эта информация имеет высокую ценность. Но у Толстого всё внешнее неразрывно сопряжено с «доминантой существования» — с движением его собственной внутренней жизни, с миром его души. В «случае Толстого» именно дневник становится основой, стержнем для построения самой авторской личности — в отличие от «образа автора», эмпирической и реальной. Это противоядие от душевной и духовной расхлябанности, умственной лени, нравственного самодовольства. Дневниковые записи не в последнюю очередь формируют характер. Дневник при желании можно почесть орудием самосовершенствования. В дневниках молодого Толстого почти физически ощутим тяжкий моральный труд. Замечательно, однако, что труд этот не прекращается до самого последнего дня. Конечно, поздние дневники не могут не отличаться от ранних. С чего начинает Толстой?

Первая запись (17 марта 1847 года) гласит: «Вот уже шесть дней, как я поступил в клинику, и вот шесть дней, как я почти доволен собою. Les petites causes produisent de grands effets⁶. Я получил Гаонарею, понимается, от того, от чего она обыкновенно получается; и это пустое обстоятельство дало мне толчок, от которого я стал на ту ступень, на которой я уже давно поставил ногу…»⁷

Досадное (и унизительное) физическое расстройство становится побудительной причиной начавшегося нравственного переворота, сподобливает автора дневника подняться на давно присмотренную, но до этого «пустого обстоятельства» никак не дающуюся «ступень». Юный Толстой, как и старший его семью годами Достоевский, находящий в своей «священной болезни» источник высоких духовных наслаждений, — оба они, несмотря на существенную разность недомоганий, стараются обрести в своих несчастьях душевное исцеление. «О Господи, как совершенны дела твои», — думал больной… «Здесь я совершенно один, — продолжает свою больничную хронику будущий автор «Детства», — мне никто не мешает <�…> Главная же польза состоит в том, что я ясно усмотрел, что беспорядочная жизнь, которую большая часть светских людей принимают за следствие молодости, есть ничто иное, как следствие раннего разврата души. (Ср. у Достоевского: «На днях Тургенев и Белинский разбранили меня в прах за беспорядочную жизнь»: жаль, что у Толстого не нашлось таких гувернёров! — И. В.). <�…> Отделись человек от общества, взойди он сам в себя, и как скоро скинет с него рассудок очки, которые показывали ему всё в превратном виде…» Заметим: всё исправляет рассудок. Проходит более полувека.

Миропонимание Толстого, его религиозные убеждения, его художественные пристрастия давно сложились. Они представляют собой довольно статичную систему, в которую могут быть вносимы лишь незначительные поправки и уточнения. Поздний Толстой, как говорят немцы, klar in sich (ясен в самом себе); он не допускает посторонних вторжений в свой давно устоявшийся духовный мир; он не приемлет мнений, несовместных с выстраданной им и, по его крайнему разумению, единственной правдой. Можно сказать, что в своём тотальном всесокрушающем бунте Толстой принципиально консервативен. Он смотрит на текущую действительность сквозь собственное «волшебное стекло» — и ему искренне жаль тех, кто видит её по-другому. Но несомненно, что и его внутренние — нравственные — терзания прямо зависят от того, насколько, как он полагает, его жизнь не соответствует его же представлениям о должном.

На вопрос поэта «С кем протекли его боренья?» он мог бы ответствовать словами того же поэта: «С самим собой, с самим собой». Толстой, по-видимому, убеждён, что при чтении дневников ни у кого не возникнет сомнений в его искренности. При чтении, сказали мы: эта возможность в общем и не скрывалась. То, что произойдёт с дневниками, нетрудно было предугадать. Однако до определённого времени (во всяком случае, до момента женитьбы, когда автор неосмотрительно доверил свои записи единственной — притом молодой и неискушённой — читательнице) Толстой не рассчитывал на какую-либо аудиторию. Дневник, повторим это ещё раз, был могущественным средством личного самоочищения, профилактикой души. Со временем, однако, как бы независимо от воли автора его дневники обретают ещё и другое качество. Ни у кого из современников не возникает сомнений, что в неотдаленном будущем всё написанное рукой творца «Войны и мира» будет иметь абсолютную ценность. «Это повальное!» — говорил Толстой о возбуждаемом им всеобщем любопытстве.

^{1 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: в 90 т. М.: Художественная литература, 1928—1958. Т. 46. С. 48. (Далее ПСС).}

2 Впрочем, уже в XX столетии особую приверженность к дневникам можно отметить у таких разных авторов, как М. Пришвин, К. Чуковский, Г. Гачев, Ю. Нагибин, И. Дедков и др.

3 Авторские выделения даются полужирным, выделения в цитатах — курсивом.

4 См.: Волгин И.Л. Возвращение билета. Парадоксы национального самосознания. М.: Грантъ, 2004. С. 24—145 и др.; Волгин И.Л. Достоевский и Розанов: школа жанровых имитаций // Studia Rossica. Vol. XIX. Warszawa, 2007. С. 97—111.

5 Толстой Л.Н. Дневники. Записные книжки. Статьи. 1908. М.: ВК, 2009. С. 6. (Далее: Толстой Л.Н.. 1908.) Кстати, в дневниках Толстого почти полностью отсутствуют сведения о погоде — то, что с неукоснительным тщанием отмечается, например, в подневных записях его современников — трёх последних российских императоров, что превращает порой их дневники в своего рода метеорологические журналы.

6 Малые причины производят большие действия (франц. ).

7 Толстой Л.Н. ПСС. Т. 46. С. 3—4. Далее мы приводим небольшой фрагмент из нашей книги: Волгин И.Л. Родиться в России. Достоевский и современники: жизнь в документах. М.: Книга, 1991. С. 410.

Игорь Волгин
www.chaskor.ru

Оставить комментарий

Популярные посты:

papai

Особенности отдыха в Карелии

matsam

Утреннее

uctopuockon_pyc

Чеки как параллельная валюта СССР

morena_morana

Маленький секрет женатых мужчин, которых вечно нет дома

vovse_nesprosta

Игра

amarok_man

Профессор и такое...Признаю свою вину, больше такого не повторится...

pantv

Фильм "Хронос" - русская фантастика с душой. 2022 г.

ecworld

Финансовые СМИ и банки лгут или просто "эксперты" такие?

goldpekary

Чем Шмеле не шутит, пока Крабэ спит.....

• Ранее
• Архив