И снова о фашизме
sergeytsvetkov — 14.08.2022Эмилио Джентиле. Фашизм: история и истолкование. СПб.: Владимир Даль, 2022. Перевод с итальянского А. Шурбелёва. Содержание
В известном эссе 1995 года «Вечный фашизм» Умберто Эко выделяет 14 признаков, характеризующих фашизм как «идеальный тип»: культ традиции, антимодернизм, иррационализм, ксенофобия, расизм и так далее. С тех пор к его произведению обращаются, чтобы доказать, что некий режим является по сути «фашизмом», хотя обретается не в XX веке и не в Европе; в целом это аналог чуть менее умной практики вешать этот ярлык на все, что плохо или не нравится. Книга Джентиле — весомый набор аргументов в пользу того, чтобы так не делать. Фашизм, как замечает историк, — это «общественно-политический феномен, находящийся во времени и пространстве, а не некая метаисторическая сущность, никакого времени и пространства не знающая» (С. 551). В этом смысле фашизм не тождественен не только, прости господи, трампизму, но даже нацизму. Новизна — или уникальность — итальянского опыта состоит, по мнению автора, в его тройственной природе как революционно-националистического движения, партии военного типа и политического режима, лелеявшего тоталитарный проект. Признаки, которые перечисляет Эко, куда более универсальны, и даже их совокупная мощь не дает исторической картины того, чем был фашизм. И как бы нас иногда ни тянуло прибить тот или иной одиозный режим злым клеймом — возможно, из любви к исторической правде от этого лучше бы воздержаться, ведь тогда бы «фашизмом» следовало признать французский анархо-синдикализм, ленинизм или маоизм.
Начиная с Ханны Арендт (которую Джентиле с презрением критикует) итальянский фашизм принято рассматривать как «лайт-версию» нацизма — дескать, там не было лагерей, мало казнили, не обижали евреев и прочее; в отличие от нацизма и большевизма, он якобы даже не был тоталитарным. Полемизируя с этой идеей, Джентиле напоминает о людоедских устремлениях фашизма, его желании впихнуть всех людей в партию, а затем — в государство, перевоспитать их и скроить заново: так, к концу 1930-х годов членами партии должны были быть все госслужащие, партбилет приравнивался к паспорту, а в 1943-м в ней состояло 27 миллионов человек. В конце концов, даже Эко в детстве маршировал в составе балилл и был готов умереть за дуче — о чем с удовольствием вспоминает в эссе и романе «Таинственное пламя царицы Лоаны». Также Джентиле специально описывает многие аспекты фашизма, которые часто забывают сегодня: что в нем присутствовало понятие расы, велась работа в области евгеники и демографии, упертых холостяков прижимали к стенке и принуждали заводить детей — наконец, что фашистское законодательство тоже было антисемитским, и что именно в итальянском фашизме тоталитаризм получил не только практическое, но и теоретическое выражение.
Джентиле отстаивает уникальность итальянского случая, мало сравнивая его с иными. Иногда он упоминает национал-социализм, который полагает в корне отличающимся от фашизма: если последний стремился к преодолению национализма в пользу общеевропейского государства, то первый считал государство всего лишь вместилищем расы — не целью, а средством. Аналогично, по этому же критерию первичности государства Джентиле отвергает уравнивание фашизма с большевизмом: если Муссолини хотел создать тоталитарное государство, то Владимир Ильич привел страну к диктатуре, чтобы избавить общество от государства вообще. Ограничиваясь этими двумя сопоставлениями, Джентиле, к сожалению, не уделяет никакого внимания другим близким к фашизму движениям, которым тоже часто присваивают это имя, будь то испанский фалангизм, румынское легионерство или идеология усташей.
«Фашизм был, и это был фашизм, — напоминает Джентиле. — И у него была своя идеология и даже культура». Сейчас такая постановка вопроса кажется странной — зачем так настойчиво повторять очевидное и ломиться в открытую дверь? Все дело в том, что до 1960-х многие ученые и публицисты эту специфичность отрицали, полагая фашизм «побочным продуктом» чего-то другого (например, выродившейся формой социализма, к которому сначала принадлежал Муссолини) и отказывая ему в творческом и тем паче интеллектуальном содержании.
Главное теоретическое достижение автора — концепция фашизма как «политической религии». В этой и практически во всех остальных книгах Джентиле утверждает, что фашизм — как и нацизм, социализм и некоторые иные движения и режимы — стал результатом «сакрализации политики в XX веке» и является по сути религией, поскольку обожествляет нацию и вождя, основан на иррациональной вере, у него есть всякие ритуалы, партия вместо церкви, спасители, святые и прочее. Джентиле также проводит различие между двумя формами сакрализованной политики — «гражданскими религиями» и более радикальными «политическими религиями», которые характерны соответственно для открытых и закрытых обществ.
Критики этой концепции возражают, что при всей кажущейся привлекательности этого тезиса, с точки зрения религиоведения он более чем сомнителен. Прежде всего, совершенно неясно, что значит «сакрализация политики в XX веке». Политическая сфера была сакральной всегда, начиная с Шумера и Аккада, продолжая Древними Израилем и Египтом и заканчивая «двумя телами короля». Идея «сакрализации политики в XX веке» предполагает, будто раньше сакральное и политика были отделены друг от друга — а это даже в Новое время было не так. Джентиле пишет, что в фашизме государство «обретает религиозный смысл» — но разве Израильское царство, Египет как вотчина Осириса или симфония Византии не предполагают того же самого? Тогда в чем отличие именно нашей эпохи?
На самом деле идея Джентиле — это вполне конкретная, распространившаяся с 1930-х годов мода называть религией что-то, что не является таковой с очевидностью. Еще более характерно, что выразители этой моды обычно называли «религией» что-то, что им не нравилось, например социализм и коммунизм (К. Шмитт, Б. Рассел, Р. Арон), капитализм (В. Беньямин), национализм (К. Хейс), индустрию красоты (Н. Вулф), медицину (Дж. Агамбен). (Добавлю, что в сети модно называть религией атеизм. — С.Ц.) Однако же приравнивание чего-то к религии на основании того, что «оно похоже» и там есть вера и ритуал, некорректно. В качестве мыслительного эксперимента нетрудно обосновать, что религиями являются также забота о здоровье, поиск спутника жизни, увлечение скейтбордом или, скажем, занятия науками. Тот факт, что «политической религией» фашизм называли сами его последователи, тоже ничего не доказывает: еще они называли себя «миссионерами и апостолами». У религий есть вполне конкретное содержание, которое не исчерпывается их формальной структурой, и Джентиле был бы абсолютно прав, если бы заявил, что в фашизме есть религиозные образы или что он эксплуатирует и переиначивает христианские идеи, и при такой постановке вопроса его изложение могло быть вполне продуктивным. В итоге фашизм можно назвать политическим движением с мощной религиозной составляющей, и новый термин здесь лишний. Что касается различения «гражданских» и «политических» религий, то оно чисто этическое: если гражданскую религию Французской революции или США мы еще принимаем (хоть и скрепя сердце), то итальянский фашизм — нет и ни в коем случае. Однако учитывая, что даже «мягкая» гражданская религия США служила оправданию насилия и империалистических войн, совершенно неясно, почему невозможно к этому типу также причислить фашизм.
Некоторые — и, вероятно, лучшие — страницы Джентиле напоминают о духе фашизма, который открывается «по ту сторону» исторических событий и даже при том, что мы хотим сохранить за ним имя собственное, а не нарицательное. Это дух трагического оптимизма, культа жизни и конкретного действия, презрения к одряхлевшему разуму, дух «любви», дисциплины и святого насилия. Это фантазийный мир, в котором ржавеют мечи, осыпаются прахом сердца, товарищи пишут свои имена кровью и огненными цветами, огонь ушел, а руки связаны; замерзающий рыцарь смеется, подводная лодка в бескрайней пустыне погибает в воздушном бою, и тут поверх всего трагического рыцарского оптимизма звучит величавый голос партии и вождя: услышьте меня все вы, люди ресентимента — к оружию! ваши глаза будут пламенеть, как у посвященных; в экстазе мы будем не объяснять, но жечь, мы научим вас, что пуля раба — иное, чем пуля господина. И если кто-нибудь из друзей за бокалом красного примется вам говорить про ценности, последних рыцарей Европы или элитарную мысль — можно будет припомнить, что это оно и есть. Приблизительно.