«И считал я, что мне не грозило оказаться всех мертвых мертвей» | Михаил Машковцев

Отшумели, отгремели юбилейные дни – 75 лет Владимира Высоцкого.

Я очень люблю его песни. Впрочем, люблю не больше, чем песни других бардов его поколения: Окуджавы, Кукина, Клячкина, Городницкого, Визбора, Кима. В наших глазах – любителей бардовской песни того времени - это была одна команда. Организаторы нынешних юбилейных торжеств слелали вид, что кроме Высоцкого никого не было. Единственный и неповторимый! Но не это главное.

Я слушал его песни, когда они только появлялись, я видел его вживую на концертах, слышал, как он пел и как отвечал на записки из зала. И когда в эти дни лились из телеящиков потоки елея и прямой лжи, когда исполняли его песни   современные поп-артисты, которые то ли из-за лени выучить текст, то ли по политическому заказу перевирали отдельные строки и целые куплеты, когда стремились привязать Высоцкого к сонму современных либералов, я думал: а что сказал бы обо всём этом сам Высоцкий? Вдруг вспомнил: а почему сказал бы? Как будто предвидел это издевательство Владимир Семёнович, успел сказать о себе «посмертные» слова. Эту песню мало кто знает, а хотелось бы, чтобы узнали многие. Поэтому приведу здесь текст:

ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ
Я при жизни был рослым и стройным,
Не боялся ни слова, ни пули
И в привычные рамки не лез,

Но с тех пор, как считаюсь покойным,
Охромили меня и согнули,
К пьедесталу прибив "Ахиллес".

Не стряхнуть мне гранитного мяса
И не вытащить из постамента
Ахиллесову эту пяту,
И железные ребра каркаса
Мертво схвачены слоем цемента,
Только судороги по хребту.

Я хвалился косою саженью -
Нате смерьте!
Я не знал, что подвергнусь суженью
После смерти,
Но в обычные рамки я всажен -
На спор вбили,
А косую неровную сажень -
Распрямили.

И с меня, когда взял я да умер,
Живо маску посмертную сняли
Расторопные члены семьи,
И не знаю, кто их надоумил,
Только с гипса вчистую стесали
Азиатские скулы мои.

Мне такое не мнилось, не снилось,
И считал я, что мне не грозило
Оказаться всех мертвых мертвей,

Но поверхность на слепке лоснилась,
И могильною скукой сквозило
Из беззубой улыбки моей.

Я при жизни не клал тем, кто хищный,
В пасти палец,
Подходившие с меркой обычной -
Опасались,
Но по снятии маски посмертной

Тут же в ванной
Гробовщик подошел ко мне с меркой
Деревянной...

А потом, по прошествии года,
Как венец моего исправленья -
Крепко сбитый литой монумент
При огромном скопленье народа
Открывали под бодрое пенье,
Под мое - с намагниченных лент.

Тишина надо мной раскололась,
Из динамиков хлынули звуки,
С крыш ударил направленный свет,
Мой отчаяньем сорванный голос
Современные средства науки
Превратили в приятный фальцет.

Я немел, в покрывало упрятан,
Все там будем!
Я орал в то же время кастратом
В уши людям.
Саван сдернули - как я обужен,
Нате смерьте!
Неужели такой я вам нужен
После смерти?!

Командора шаги злы и гулки.
Я решил: как во времени оном -
Не пройтись ли, по плитам звеня?
И шарахнулись толпы в проулки,
Когда вырвал я ногу со стоном,
И осыпались камни с меня.

Накренился я - гол, безобразен,
Но и падая - вылез из кожи,
Дотянулся железной клюкой,
И, когда уже грохнулся наземь,
Из разодранных рупоров все же
Прохрипел я: «Похоже, живой!»

И паденье меня и согнуло,
И сломало,
Но торчат мои острые скулы
Из металла!
Не сумел я, как было угодно -
Шито-крыто.
Я, напротив, - ушел всенародно
Из гранита.

На этом хотел закончить, но вспомнилась ещё одна песня, из которой приведу только первый и последний куплеты, как ответ всем антисоветчикам, которые тщатся записать Поэта в свою банду. Он и это предвидел:

Говорят, я покинул Расею!
Мои девочки ходят в соплях.
Я теперь свои семечки сею
На чужих Елисейских полях.

Я смеюсь, умираю от смеха.
Как поверили этому бреду?
Не волнуйтесь, я не уехал.
И не надейтесь – я не уеду!