HIC CECIDERUNT SIMUL ANGLI ET FRANCI IN PR[O]ELIO

Коврик, который ещё сорок лет назад поразил мое воображение длиною в пространстве и расстоянием от меня до него во времени (почти ровно 900 лет), был одним из предназначенных к долгожданному закрытию гештальтов.



И он меня не обманул.
Дурацкие кондиции нашего свидания – сиеста в Музее Коврика, 9 евро за погляденье (дополнительная экспозиция с чучелами Вильгельма Завоевателя и образцами крашеной шерсти не считается), и затем шествие с регулярно ползущей толпою в наушниках по темной кишке (о эти наушники! Когда я на входе от них отказалась, служитель Ковра мало не кинулся санитаров вызывать) – так вот, даже эти кондиции не смогли нарушить впечатления произведенного.
Там, в бесконечной витрине под тусклыми лампионами, шевелилось, как в зверинце, натуральное европейское варварство. Не пересказывая эпически-скучную, эпически-наивную, эпически-грубую историю, наперебой клокотавшую в разноязыких наушниках, а являя ее через картинку.

О этот сухой и плоский воздух, о эти колючие и шаткие дворцы, о мезозойские хвощи-деревья! О эти любимые лошади, разноцветные как драгоценные камни, круп буланый, нога караковая, и злато-вороное копыто! И все как на подбор жеребцы, и жеребцовость их тоже заботливо передана тремя разными колерами! О племя длинноногих, рукастых, белокожих микроцефалов с тяжелыми челюстями, всегда смотрящих в профиль на зрителя и в упор – на врага! О вино, о благословленная епископом жрачка, о доспехи, о корабли в полосатеньких тельняшках!





















О пещерно-уникальная техника вышивки, вы только вообразите себе КПД и поворотливость: они сперва натягивали нитки сплошняком от контура до контура, будь там расстояние в полпальца или в ладонь, а после перечеркивали их поперечно натянутыми перехватцами, а уж те перехватцы крепили к холсту мелкими косыми стежочками. Даже если нарочно изобретать предельно грубую и тудоемкую технику, этот «стежок Байё» не переплюнешь.




И эта трогательная смена стиля вдоль коврика (шили его, как предполагают, семь лет)! Первые метры совсем кривые, первобытные, кляксообразные. Потом пошло уже ровней, ровней, рисовальщик (-ца? Никто не знает, сами ли вышивальщицы рисовали, или был директор проекта) набивает руку и входит во вкус, возникает ритм и безошибочность, и радостная уверенность в изобразимости всего на свете, и вдруг на последних метрах – что случилось? Умер рисовальщик, а те продолжали шить? – стиль умер, отяжелели кони и рыцари, разъехались, раскисли ручки и личики, цвет продешевился, и упертая решимость заполнять контуры стоеросовой гладью заскучала и иссякла.

Но шестьдесят метров уже были вышиты! Шестьдесят семь ярдов первобытного чуда, говорящих на кривой дубовой латыни картин. Сияли, поди, на стене ещё совсем новенького тогда собора, и паломники столбенели от такой роскоши, и уносили к себе в норки блаженную причастность культуре и истории.

Десятки тысяч здоровых молодых мужиков поубивались, перекалечились, понесли каторжные труды и ужасы, нагрешили выше крыши, перекроили карту Европы, умерли, умерли все. И ничего бы от них не осталось, если бы несколько досужих дам не взяли на себя заботу задумать и исполнить. Не беря в руки никакого оружия, кроме ножниц и иглы.