Груз вины

Народ тут является одновременно и жертвой, и соучастником. Пользуясь опять же криминальной аналогией (а диктатура, несомненно, преступное явление), народ при диктатуре аналогичен опущенной “шестёрке” в банде. В принятии решений он не участвует, может только подчиняться и сносить издевательства, но его руками творятся злодеяния. Если “шестёрка” категорически не согласен, может попробовать соскочить, в смысле - сбежать из банды, что очень рисковано. Или, если решит “спасти мир от злодеев”, может устроить диверсию против банды, что практически равносильно самоубийству. Чаще всего он соглашается на свою роль и чтобы меньше душевно мучаться, старается найти для себя оправдание. Если банда приземляется на скамье подсудимых, “шестёрку” наказывают, но, возможно, делают некоторое снисхождение, учитывая его несамостоятельную роль.
От такой двойственности никуда не деться. Вина за преступления, навязанные диктатором, прилипает к народу-терпиле надолго, как бы он не пытался отмыться. Немцы когда-то гордые своей культурой, интеллектом и умением, до сих пор стыдятся поразившего их однажды затмения.
Тень совершённых преступлений накроет всех и будет тянуться очень долго. Накроет, конечно, тех, кто их одобрял, радостно приветствовал, тем более если в них активно участвовал. Пусть даже они потом передумают и раскаются. Но также она накроет тех, кто пытался затаиться и отсидеться, и даже тех, кто был активно против. Совестливая интеллигенция в конце концов покорно взгромоздит вину на себя и поволочёт в будущее. А народ попроще на некоторое время притихнет, но потом понемногу начнёт доставать из чуланов и опробовать заново все эти ублюдочные “можемповторить”.
“И накрепко усвоили закон неумолимый -
За личные амбиции - расплата коллективная.”
И кроме того, весь народ несёт бремя ответственности за то, что диктатор пролез на самый верх. Не остановил его, когда он не был таким всесильным, когда его ещё можно было остановить. На каждом повороте умные люди предупреждали: здесь нарушена независимость ветвей власти, здесь через колено ломается закон. Их задвигали, обзывали “демшизой”, говорили: “Да ладно! Всё это ваши капризы. А нам он нравится. Мы при нём, наконец, зажили. Машину купили, в Турцию съездили. Нам эти ваши свободы не нужны. Нас и так неплохо кормят.”
Нальгин надеется, что взращённая войной лютая ненависть быстро рассосётся:
"Настаёт день, и русские люди снова приходят в гостеприимный, весёлый, светлый и сытый Киев. Мужчины сворачивают шеи, глядя на чернобровых Оксан. И снова хором спивають в шинке незнакомыми друг с другом столами «Ніч яка місячна» – песню из великого фильма о нашей общей войне, общем горе и общей гордости. И снова зазвучат малороссийские рассказы Николая Гоголя, напевные строки кобзаря Тараса Шевченко, полузабытые анекдоты про «хохлов» и «москалей», сопровождаемые дружным общим хохотом под горилку и сало."
Что-то не очень верится, что он это всерьёз. Больше похоже на какой-то отчаянный стёб. Уж больно фантастическая картина нарисована. После стольких смертей с чего бы Киеву быть весёлым? Да даже светлым после того как “гуманно” (по словам того же Нальгина) разбомбили почти все украинские электростанции? А песня, кстати, не из фильма. В фильме она была использована, а написана сильно до. И если он хочет, чтобы помнили “о нашей общей войне”, почему он думает, что украинцы забудут более недавнюю войну, необщую? Нет уж. Ненависть - это надолго. Как и шлейф вины.
|
</> |