Генрих Бёлль. "Каждый день умирает частица свободы"

philologist — 07.06.2019 Генрих Теодор Бёлль (нем. Heinrich Theodor Böll, 21 декабря 1917, Кёльн — 16 июля 1985, Лангенбройх) — немецкий писатель, поэт и переводчик, сценарист. Лауреат Нобелевской премии по литературе (1972). Почётный гражданин Кёльна (1983). Ниже размещено его интервью западногерманской журналистке Маргарет Лимберг от 11 июня 1985 г., которое еженедельник ”Цайт” опубликовал после смерти писателя (№ 31 от 26 июля), назвав его "политическим завещанием" . На русском языке публиковалось в сокращении в "Литературной газете" 18 сентября 1985 г. Здесь текст приводится по изданию: Бёлль Г. Каждый день умирает частица свободы. / Пер. с нем. Сост. Е.А. Кацева; Предисл. Т.Л. Мотылевой; Коммент. А.А. Гугнина и А.В. Карельского. — М.: Прогресс, 1989.— 368с., 1 л. ил.



Каждый день умирает частица свободы

- Господин Бёлль, после войны многие питали надежду на создание новой Германии, на изменение ее с самого основания. Были и у Вас тогда эти надежды?

- Они возникли очень поздно. Когда кончилась война, я находился в лагере для военнопленных во Франции, в американском лагере, и тогда я вообще не имел никакого представления о каком-нибудь политическом строе в Германии. Неотступная забота военнопленного —- голод. Я вообще не мог себе представить, что Германия снова будет существовать в какой-нибудь форме. Я понятия не имел, что в эмиграции, даже в концентрационных лагерях политические заключенные, скажем, такие, как Ойген Когон, уже размышляли о новой концепции Германии, думали над этим и имели на сей счет определенные представления. Конец войны я воспринимал не как час Нуль, а как час Ничто. В том состоянии, в каком находилась тогда Германия и в каком находилась Европа, моей единственной мыслью было: предстоят мне десять, двадцать или тридцать лет каторги? Я думал о своей семье как они там пережили конец войны, моя жена ждала ребенка, то есть поначалу был занят очень личными делами, первостепенными заботами, и прежде всего проблемами голода и холода. Потом я очень скоро вернулся домой, относительно скоро, в конце 45-го, мы перебрались в совершенно разрушенный Кёльн, я сказал бы - - как жильцы-восстановители. Мы восстановили наполовину разрушенный дом. Дом не принадлежал нам -- это было государственное имущество.

Первые контакты с людьми, размышляющими о политических возможностях в будущем, у меня были году в 1947-м, — до этого времени я был очень болен и истощен, и, кроме литературы, ничем другим, собственно, не интересовался; это были люди, которых я знал по католическому молодежному движению, мои ровесники, пережившие войну. Я не хочу сказать «Молодой союз», его тогда еще не существовало, но направление было примерно то же: католическое, антифашистское. Первая политическая программа, с которой я познакомился, была Аленская программа — она произвела на меня огромное впечатление и показалась концепцией возможного политического будущего Германии. Тогда я имел контакты только с политическими кругами подобного рода, с людьми постарше, а также ровесниками, оставшимися в живых; их было очень мало. Вы должны себе представить: статистическая, скажем так, ситуация тоже была абсурдной. В 1945 году 80-летних было, кажется, вдвое больше, чем 25-летних. И вот о чем нынче большинство забыло, большинство немцев забыло, потому что они не пережили сознательно тогдашнего времени: быть немцем — это не красило. Немецкое — это было чуть ли нс презрительное обозначение. Зато весьма примечательна полновесная самоуверенность нынешних политиков. Политиков примерно одного возраста со мной, которые, собственно, должны бы знать, каково было тогда.

- Вы упомянули Аленскую программу, которая исходила из того, что капитализм перестал соответствовать жизненным интересам немецкого народа. Какой же представляли себе Германию после 1947 года?

- Согласно Аленской программе — христианско-социалистической. Позднее я узнал, что даже Томас Манн в одной из своих последних речей перед концом войны представлял себе будущую Европу только социалистической, при этом надо, конечно, определить, что понимал под социализмом тот, или другой, или третий. Во всяком случае, я не считал, что сохранятся старые имущественные отношения и старое господство. Так же можно понять и Аленскую программу. Первый шок вызвала денежная реформа, которая на деле оказалась не чем иным, как чистым восстановлением тотального капитализма. Денежная реформа была узаконенной, почти тотальной инфляцией и, стало быть, уничтожением труда. Ведь та же рейхсмарка, которая очень мало стоила в то время, была как-никак заработана, заработана рабочим, служащим, чиновником, а иные были столь безрассудны, что откладывали деньги.

Я говорю «безрассудны», потому что практически только их сбережения и были уменьшены — помнится, на 7%, — в то время как общий акционерный капитал был увеличен: один к одному. Оглядываясь назад, это можно понять и увидеть здесь одну из причин экономического чуда, но это был тотальный отказ от представлений, разбуженных Аленской программой. Это, собственно, явилось первым шоком. Основание Федеративной республики, первые выборы — все это я помню плохо. Денежная реформа для меня куда более насущная и важная дата. Вероятно, я даже в 1953 году еще голосовал за ХДС, вполне возможно, а в 49-м — наверняка, но в 57-м, по-видимому, уже нет, потому что в начале пятидесятых, если не в конце сороковых, уже началась «холодная война», которая привела к созданию двух различных немецких, скажем так, экономических систем, к ужесточению обеих. В ГДР произошло резкое отчуждение собственности, которое не предусматривалось Аленской программой, а здесь — собственностью опять овладели старые силы.

- Хотя денежная реформа потребовала много жертв, можно сказать, что она была проведена без большого сопротивления со стороны широких слоев населения. Сопротивления вообще никакого не было. Чем это можно объяснить?

- Это для меня совершенно неясно. Большинство людей думало в категориях черного рынка, да... конечно, такое положение не могло бы долго существовать. Сопротивление? я не помню даже критики; лишь позднее я это понял, поскольку при денежной реформе я ничего не потерял. Вот только — это испытал чуть ли не каждый на собственной шкуре: примерно за три недели, за две недели, за неделю до денежной реформы мне перевели кучу гонораров за короткие рассказы, статьи, написанные мною для газет и журналов, а издания, в которых все это было опубликовано, продавались после денежной реформы за звонкую монету. Я думаю, подобное пережил и любой рабочий, изготовлявший кастрюли, или укладывавший трамвайные рельсы, или строивший дома.

Я воспринимал это как обесценение труда, но критически высказываться, задумываться об этом, анализировать - этим я занялся позднее. Вместе с тем жить стало как-то легче, потому что деньги, то немногое, что было заработано или имелось, вдруг стали чего-то стоить. Потом наступил конец сороковых, начало пятидесятых — годы «холодной войны», первые признаки ремилитаризации, или скажем — перевооружения. И стало совершенно ясно, что старые промышленные силы, отчасти виновные в приходе Гитлера к власти, финансировавшие его,— да, это доказано, они, например Флик, зарабатывали свои деньги на концлагерях, где рабочая сила стоила в день, кажется, 1,5 марки, при очень плохом питании и большой смертности,— эти старые силы в экономике, еще в большей степени, чем в армии, снова стали господствовать. Я называю эго господством, а не правлением. В созданном бундесвере было, конечно, много генералов, политически нейтральных — как ни странно. И я не думаю, что в этом смысле бундесвер преемник вермахта, в то время как экономика, промышленность, банки вышли из катастрофы, собственно говоря, совершенно невредимыми.

- Во внедрении или восстановлении старых экономических сил большую роль играли и американцы. Многие считают, что перестройки не произошло в результате их влияния. Можно ли сказать: не будь американцев, все было бы по-другому?

- Нет, этого сказать нельзя. Я думаю, что нам надо остерегаться того, чтобы приписывать вину оккупационным властям. А ведь мы склонны к этому, нс так ли? Мы были ими освобождены, мы не сами освободили себя, а победитель диктует свои условия. Вопрос лишь в том, не сложилось ли такое положение в результате слишком малого сопротивления с нашей стороны. Я не могу сегодня сказать, в какой степени политики например, Аденауэр и другие - должны были оказывать сопротивление. У меня сложилось впечатление, что за новые формы не очень-го боролись. Какова была бы эффективность такой борьбы — сказать нельзя, потому что ее не вели.

- Социал-демократы и профсоюзы тоже не вели?

- Нет, по сути дела, нет. Я нс знаю силы, которая тогда, скажем, в период между 1949 и 1953 годами, серьезно противодействовала подобному развитию. СДПГ, правда, поначалу выступала против ремилитаризации, выступала очень-очень энергично, а восстановление экономических сил я рассматриваю во взаимосвязи с ремилитаризацией. Затем мы получили план Маршалла, который, в сущности, был превеликим экономическим подарком, и, конечно, он действительно очень многому содействовал в экономическом отношении — я не экономист и не политолог, чтобы задним числом анализировать. Мы никогда не сможем установить, был ли возможен собственный немецкий путь развития, скажем, в духе Аленской программы. Программа вселяла надежду, и эта надежда не была разрушена полностью, ибо некоторые законы, изданные позднее правительством ХДС, например большая пенсионная реформа 1957 года, проведенная по инициативе ХДС, были по сути частью Аленской программы. Но потом с этим покончили.

- Можно ли сказать, что в сфере культуры существовало противодействие этой реставрации?

- Да, оно существовало. Период между 1945-м и примерно серединой пятидесятых — эго время отрезвления. Я думаю, многие публикации, журналы - назову «Франкфуртер хефте» как образец и как пример издания, до сих пор придерживающегося той же линии,— носили как христианский, так и социалистический характер. Это были журналы, пользовавшиеся большой популярностыо. Но в конечном итоге победил, так и хочется сказать, ужасный реализм истории. Я вспоминаю различные детали, например: у моего тогдашнего издателя д-ра Бича, часто приглашавшего меня к себе домой, я встречал людей, немцев и американцев, с которыми мы говорили о причинах безработицы 1929—1937 годов. И все они, очень убедительно аргументируя, утверждали, что кризиса никогда больше не будет, что кризисы — явление, которым можно управлять. Я говорил, исходя, разумеется, из собственного опыта, как человек, который сам хотя и не испытал безработицы, во время войны в течение шести лет жил вместе с рабочими, много разговаривал с теми, кто жесточайшим образом безработицу испытал на собственной шкуре. И для них Гитлер — в смысле обеспечения работой — представлял надежду. Работой, которую он им потом дал, была война, это они тоже хорошо понимали, тогда было много политически очень просвещенных рабочих и мелких служащих.

И потому вопрос о политическом будущем еще не вполне сформировавшейся Германии был насущным: что случится, если снова разразится кризис? А кризисы, как мы знаем по историческому опыту, всегда ведут к повороту вправо, а не влево. Я вел множество бесед, много слушал, потому что не мог научно и профессионально спорить; все эти люди, включая моего издателя, утверждали, что кризиса вообще больше не может быть, что современная экономическая теория исключает кризисы, этим можно управлять. Как мы видим, в Европе и во всем мире все произошло по-другому. Сегодня, вспоминая эти беседы, я задаюсь, конечно, вопросом, не поддается ли манипулированию и безработица. Если можно манипулировать всем, то почему бы и не безработицей и сегодняшним кризисом. Это настраивает меня недоверчиво по отношению к людям, прогнозирующим будущее.

- С какой целью манипулируют...

- Безработица... я не думаю, что ее создали сознательно, но она вытекает из развития нашей экономической системы. Я убежден, что любой политик, представляющий партию, предпочел бы завтра вообще не иметь ни одного безработного, но он, по-видимому, не может взять это в свои руки. Ведь есть теории, которые утверждают, что так называемое современное индустриальное общество всегда нуждается в определенном проценте безработных, чтобы сбивать заработную плату. Я не умею выразиться четче.

- Западная Германия в шестидесятых — семидесятых годах переживала фазу реформ, недолгую фазу реформ. Существовал ли тогда, собственно, шанс и осталась ли теперь хотя бы частица этого шанса претворить в жизнь что-нибудь из того, на что надеялись после 45-го? Или все безвозвратно потеряно?

- Я не думаю, что все потеряно. Можно и вне парламента привести в движение множество вещей, но решения принимает парламент. А у нас нет другой возможности, кроме парламентской системы. Вопрос в том, получим ли мы в одном из ближайших парламентов такой кабинет, который принялся бы за осуществление хотя бы части этих перемен. Потому я считал бы катастрофой, если бы «зеленые» не вошли в состав следующего бундестага. Сами по себе они есть проявление - очень разнородное проявление - движений за реформы, движений протеста, возникающих в восьмидесятых годах. Возьмите движение за мир, вызвавшее при своем зарождении поток клеветы и доносительства в парламенте, в то время оно вело за собой всего 5%, а при голосовании пункта о ракетном вооружении на его стороне было уже 44% депутатов. Это обнадеживает. Вот это не будет утрачено, это будет существовать как внепарламентская сила, которая, я надеюсь, станет силой парламентской. Мы не обходим парламента, ни в коем случае, тоталитарная система не была бы решением вопроса, равно как и сильная личность или еще какая-нибудь подобная нелепость. Мы должны полагаться на парламент и на парламент воздействовать. Потому меня так сильно огорчило поражение «зеленых» в последнее время. Хотя и они натворили немало нелепостей и наболтали немало глупостей, именно они являются выразителями настроений шестидесятых годов—стремления к переменам и протест, протест, цель которого — перемены.

- Многие считают, что попытки перестройки потому потерпели крах, что немцы - — за исключением незначительного меньшинства — обуреваемы своего рода страхом перед переменами и, пока материально им хорошо живется, они согласны на все, что бы им ни предложили. Существует ли нечто вроде четко выраженного немецкого характера?

- Я думаю, да. Это имеет свои причины. Можно, конечно, понять, что люди, которые хорошо живут, боятся всяких перемен, так как они опасаются, что станет хуже. Вот что политики, ответственные политики, должны нам втолковать: мы все должны экономить, но не на безработных, а на бюрократии, на излишнем управленческом аппарате; мы должны эффективно экономить и в быту. У нас экономят не там, где следует: на тех, кто получает социальную помощь, на безработных, на пенсионерах. Экономия должна идти сверху вниз, и политик должен проявить мужество — экономить наверху, сам начать экономить и потом уже спускаться с экономией вниз. Тогда мы все неизбежно будем иметь меньше, чем имеем сейчас, но все, все. Так дальше продолжаться не может, иначе выразить я это не могу.

Мы живем в расточительном обществе, расточительном во всех смыслах, и расточительность выдаем за развитие. Я думаю, многие политики в нынешнем правительстве, да и в любом правительстве, понимают это. Но у них нет мужества экономить наверху. В том числе, кстати, и на самих себе,— мы все должны отдавать. Это касается чиновников, служащих всех профессий. Но большинству людей живется пока еще хорошо, и они боятся, конечно, перемен, ибо эти перемены могут привести к экономическому ухудшению. Не к нужде, — я часто думаю об этом, нельзя ведь забывать, что немцы перенесли две тотальные инфляции. Я сам пережил две: одну в детстве, другую - в возрасте 30-31 года, в 1948-м. Я очень хорошо помню первую инфляцию, потому что отец привозил жалованье для своих помощников на ручной тележке, и эго жалованье на следующий день уже ничего не стоило. Потом вторая инфляция, вызванная войной. Я могу понять, что большинство немцев, напуганных этим историческим опытом, держатся за то, что они теперь имеют. Надо им только объяснить, что никто не хочет отобрать у них все, но мы все, все вместе, повторяю сверху донизу, должны экономить. Но экономить нужно нс на безработных, не на тех, кто получает социальную помощь, не на пенсионерах.

- Нынешний кризис — таит он в себе опасности? Вы сказали, что кризисы в Германии всегда ведут к повороту вправо. Или он таит в себе и шансы?

- Я еще не вижу поворота вправо. Как ни удивительно, безработные пока не поддались демагогии. Единственным шансом, по-моему, было бы распределение работ, то есть чтобы объем работы распределялся рационально. Это единственная надежда и для молодых людей. Чтобы они работали, скажем, 25 часов в неделю, но и другие тоже. Это очень сложное дело, которое в разных областях должно проводиться по-разному, и оно потребует огромных расчетов, но с помощью компьютеров такая задача, собственно, разрешима. Разумеется, это повлечет за собой уменьшение доходов. Но покупательная способность в целом сохранится. Другого решения я не вижу. Стало почти популярным сокращение рабочего времени, но я думаю, не в этом окончательное решение проблемы, а в распределении работы. Конечно, это породит новую бюрократию, но в данном случае я.бы счел ее необходимой. Каждый день мы видим, каждый день читаем, каждый день слышим по радио, что развитие не устраняет безработицы,— это настолько просто, что понятно и не экономисту. Стало быть, требуется иное решение, и выборы в Нордхайн-Вестфалии показали, что это не обязательно ведет вправо. Куда ведет, не знаю. Но выборы показали, что нынешнее правительство лишь в момент проигрыша замечает: ага, вот кто от нас убегает — безработные, пенсионеры и крестьяне. Заметили они это только сейчас. Вы понимаете, только сейчас, но, во всяком случае,— заметили. А как они с этим справятся, я не знаю.

Все больше вымирают свободные профессии. Свободные профессии не в официальном смысле слова, а в житейском, — я считаю крестьянина свободным человеком, человеком тоже свободной профессии. А число крестьян уменьшается. Недавно я читал, что многие рейнские речники — мелкие собственники — вынуждены отказаться от своего дела. Люди, имеющие собственные посудины и транспортирующие грузы из Базеля в Роттердам и обратно и еще не знаю куда. Предприниматели, которые прежде всегда были самыми свободными людьми, рейнские речники, вообще речники,— и вот они тоже вымирают. Их все больше вытесняют мульти, крупные экспедиционные фирмы, которые с помощью громадных механизмов, конечно, все делают дешевле, все делают быстрее и рациональнее. Отмирание этой свободы, которую может иметь и рабочий, если он зарабатывает достаточно денег, чтобы обеспечить свою семью,— это, я думаю, очень скверное явление.

Каждый день умирает частица свободы, как отнимается каждый день у земли кусок для дорог и так далее. Я считаю свободным каждого человека, который собственным трудом добывает средства к жизни, содержит свою семью. Рейнские речники и крестьяне всегда воплощали для меня понятие свободного человека. Со всем тем риском, с которым они связаны, со всеми теми крушениями, которые они тоже терпят. Тут я каждый день вижу, как гибнет свобода. Вот что опасно. В моей профессии — она ведь тоже свободная — большая часть моих коллег каждый день тоже теряет свободу, в том числе и свободу экономическую. Мы ведь всегда замечаем только звезд первой величины, которые создают свои бестселлеры. А они не составляют и 2% всех писателей, остальные работают не меньше, чем «звезды», порой даже больше.

Я ли пишу роман, который, быть может, будет хорошо продаваться, или мой коллега, — работает-то он над ним так же, как я; это какое-то безумие — звездомания во всех областях. И здесь тоже разрушается свобода, а суета вокруг киноактеров это ведь сплошное сумасшествие, бессмыслица. Я убежден, что любой фильм, любой, все равно какой, можно делать с молодыми немецкими актерами, которых мы, возможно, еще совсем не знаем. Любой. Любой. И тем не менее гоняются за «звездами», которые своими гонорарами только удорожают фильм. Все это скверные явления. В этом пункте мы уже американизированы. У Америки, конечно, много хороших сторон, очень много положительных сторон, это страна с богатейшим геологическим, географическим, интеллектуальным разнообразием, но сказывается влияние чистейшей индустриализации культуры. Это очень плохо. Индустриализация, концентрация — вот в чем великая опасность.

- Вы сказали, что в результате исчезновения свободных профессий все время умирает частица свободы. Это нечто такое, что Вы переносите на все данное общество?

- Я воспринимаю понятие «свободные профессии» не в официальном смысле — там это налогово-техническая классификация, о которой можно спорить, но сейчас не это интересно. То же самое происходит у юристов и врачей, многие из них перебиваются с очень, очень большим трудом, теряя при этом свободу, будь то свобода выбора или политическая свобода. Вот в чем большая опасность. Во всех свободных профессиях, в том числе у писателей, художников, только единицы взмывают ввысь: кинорежиссеры, кое-кто из писателей, кое-какие художники человек десять, может быть двадцать, остальные прозябают. Этим стоило бы заинтересоваться политикам, которые по меньшей мере десять раз на дню говорят о свободе.

Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив