Еще раз о тверском "Париже"

bilitisplus — 07.10.2014 Делюсь с вами, други, интереснейшим рассказом коллеги по редакции Павла Иванова о нашем тверском "Париже", где я родилась и провела первые полтора года жизни.
Текст подготовлен для проекта "Genius loci" портала "Тверские своды".

КУЛЬТУРА КАЗАРМЫ

Затьмачье, несмотря на всю его замечательность, не породило какой-то отдельной, особой городской культуры – во всяком случае, Затьмачье XIX-XX вв. То, что лично мне известно о людях этой части города, не сильно выделяет их на фоне остальных горожан. Но зато такую культуру (субкультуру, если точнее) породила Пролетарка - фабричное подбрюшье Твери, где, как в котле, плавились и продолжают плавиться вместе разные культуры, религии и традиции. Феномен фабричного человека уже давно привлек внимание российских этнографов, но, какие-то черточки в его портрет, возможно, удастся добавить.



У коренного жителя Твери (рабоче-крестьянского происхождения, но не только) если он серьезно поинтересуется историей своей семьи, обязательно найдется кто-то, кто когда-либо проживал в казармах. Хотя бы временно, хотя бы какой-то отрезок жизни. Поскольку мои предки были пригородные крестьяне, то немалая их часть с неизбежностью оказалась втянутой в мир фабрик. Только фабрики одно время в 3 четверти XIX века давали возможность выжить. Фабрика была, конечно, по сравнению с деревней, мачехой, и мачехой суровой. Но все, что я смог узнать из семейных преданий по поводу фабричной жизни, говорит о том, что тверское крестьянство, лишенное возможности нормально хозяйствовать на земле (из-за малоземелья, низкой агрокультуры, истощения почв) благословило свой фабричный быт.
Несколько записанных рассказов я здесь обобщу, дабы нарисовать социальный портрет казарм (в частности, «Парижа») 1920-1950-х гг. (времени расцвета местной субкультуры).



Фотографий мало – не было принято фотографироваться в 1920-1930-х гг. Послевоенные парадные снимки ткачей – не в счет. Но вот снимок, сделанный как раз в годы НЭПа. Это «морозовские ткачи», как раз их типичный социальный срез тех лет. В верхнем ряду крайняя слева стоит сестра моей прапрабабки Евдокия Прокофьева, к сожалению, лицо ее размыто, но в остальном фотография неожиданно четкая для той эпохи. В тесноте стоящих персонажей есть свое значение.



«Париж» был до времен Хрущева, когда людям начали давать отдельное жилье, очень населенным, даже перенаселенным местом. Все его этажи, «глагольчики» (закутки), подвалы и чердаки были населены (всего в казарме было до войны 412 квартир). В каждой комнате жили семьи с детьми и стариками – редко, если в комнате проживало меньше пяти-шести человек. Огромный коридор, по которому до перепланировки ездили на велосипедах (бывало, и на мотоциклах ездили), был постоянным местом, где сталкивались соседи. Как в деревне, все знали все обо всех.



Внутри казармы существовало деление на возрастные группы – социального же и имущественного разделения не было (да и нечего было делить). Примерно можно выделить три основные группы – подростков, взрослых и стариков. Подростки подрабатывали, учились, бегали «на кино», создавали свои кланы и дворовые территории, дрались казарма на казарму и этаж на этаж, в общем, становились шпаной, взрослые работали с утра до ночи, старики помогали, как могли, в быту. Среди взрослых надо выделить женщин-хозяек. Они тоже работали на фабриках – и много работали. Но в немногие часы вне работы на них была вся тягота казарменного быта. Огромные общие кухни никогда не пустовали. На этих кухнях, в общем, был вынужденный мир, но в мелочах шла борьба за места на плитах, за места для сушки белья, за примусы, за табуретки. В быту царили патриархальные отношения, и если какая женщина желала чего-то иного, она или «затюкивалась» соседками и мужем, или вырывалась прочь и поднималась по социальной лестнице, благо «общественниц» советский строй пестовал и продвигал.



Старики валяли валенки, чинили одежду, нянчили младенцев и… пели песни. И народ слушал и подпевал – и дети запоминали. Факт, но в казарме еще в середине XX века пели не только попсу того времени (из кинофильмов), но и лирику вроде «Хуторка», «Меж крутых бережков», «Во субботу день ненастный» и т.п. – и даже протяжные песни. На каком глубочайшем уровне это перешло, но мой родственник Павел Дмитриевич Голубев (1926-2001) вспоминал, что в 1940-х (!) пели еще «Как поехал царь Лександра свою армию смотреть» (иначе песня называется «Смерть Александра I») или более известную «Ой да ты калинушка», (том как «енерал-майор Богу молится, а молодой солдат домой просится»). В одной из квартир жил дед сказочник – и рассказывал, значит, уже послевоенным детям настоящие русские сказки. Иных стариков и старух в коридоре и на кухне все боялись – и они всех «строили», но и уважали их – за справедливость и любовь к порядку. Казарму мыли и драили – нынешних гор мусора и паутины и в помине не было. После войны еще стелили на лестницах коврики (правда, не в «Париже», а в «семейных» казармах, вроде 118-й). Так что нынешний страшный вид казарм, их бытовые ужасы, расписанные многочисленными заезжими фотографами – это, во многом, продукт бесхозных 1990-х, когда фабрики прекратили свое существование.



Вплоть до войны семьями в выходные дни выходили в парк Текстильщиков и в Желтикову рощу – с тачками, куда клали самовары, тряпки, маленьких детей и немудрящую еду. Старшее поколение, будто в отчаянии, что деревню с ее светлыми летними праздниками уже никогда не вернуть, блюло всю деревенскую обрядность – и пока были живы старики, тут многое можно было записать, не выезжая ни в какую деревню – и лучше, чем в деревне. Потому что в казарме вместе встречались представители разных деревень с разных уголков обширного Тверского уезда и соседних уездов тоже.



А дети у этих очень разных людей получались примерно одинаковые – потому что их воспитывала казарма. Дети тоже пели – в моде были гитара, аккордеон, но уже не гармошка. Кино было – но его было до времени мало. «Путевка в жизнь», «Закройщик из Торжка», «Праздник святого Йоргена», «Чапаев» и другие фильмы 1930-х видели все не по разу.
Родителей эти дети видели редко. Великая война, как положено, выкосила отцов и старших братьев. Их место заняла школа.



Да не будет здесь повторения избитого штампа, что только в советское время дети из рабочих семей могли получить образование. Не было этого. У нас в семье хранятся подаренные по окончании школьного курса морозовской фабричной школы два дарственных Евангелия с подписями (скорее всего, брату прапрабабки, но не уверен до конца), не позволяющие усомниться, что три и четыре класса школы – это была норма для мальчика в конце XIX - начале XX века. Плата за учебу была чисто символической или ее не было вовсе (для своих детей с фабрики). Другое дело – школа не была всеобщей. При СССР выбора родителям не оставили – и дети, и родители были жестко охвачены школьной системой.



Эта система, кроме просто образования еще много времени требовала на «политпросвещение», но, с другой стороны, в 1920-1960-х гг. в «Морозовском городке» (в частности, в самом «Париже») существовало множество кружков и внешкольных секций, охватывавших всех вообще, даже самых завзятых хулиганов. И это все было бесплатно. И учителей дети в массе чтили и уважали. На фото ниже (апрель 1938 года) – сестра моего деда Екатерина Николаевна Лукина и какая-то школьная сценка – уже нельзя сказать, что именно играют девочки. Справедливости ради, здесь на фото не «Пролетарка», а поселок Вагонзавода, но принципиального различия в этой части в двух фабричных районах Твери не было.



Нужно прямо сказать: энтузиазм в строительстве «молодой советской страны» молодые пролетарии далеко не всегда испытывали. Конечно, не все. Существует пример Бориса Кампова – Бориса Полевого (якобы, он и придумал название «Париж» - трудно сказать). Он стал корреспондентом «Пролетарской правды» именно живя в начале 1930-х гг. в этой казарме. Павел Дмитриевич Голубев молодого Бориса Кампова знал лично (у Кампова была, как у всех местных пацанов, кличка – в данном случае «Рабкор»). Так это или нет, но Павел Голубев (он на фото ниже сверху, а снизу - как раз Борис Полевой) утверждал, что выбиться «в люди» из казарм можно было только через предательство – мелкое или крупное, уж как «повезет». Борис Полевой, став "большим человеком", чиновником от литературы и неплохим писателем, не любил приезжать на Пролетарку. Его в казармах «не переваривали».


Павел Голубев


Борис Полевой. На улице его имени я сейчас живу

Среди молодежи, пережившей голодную войну, евшей дома плохо и промышлявшей фактически подножным кормом, был распространен мелкий криминал. На фабриках был свой участковый милиционер, четвертый пост в городе. Но эта мера не спасала самих ребят. Несмотря на все усилия школы, несмотря на значительные успехи в социализации этой полубеспризорной молодежи в 1930-х гг. из почти каждой комнаты 70-й казармы кто-нибудь да сидел. Обычно по мелочи – год-два-три. Но, раз попав в систему лагерей тогда, как и теперь, трудно было оторваться от определенной зависимости. Поэтому многие ходили на зону не по разу.



Зная за всеми ближними и дальними всю их подноготную, казарма редко осуждала эту подноготную. Кроме того, Пролетарка, как любой замкнутый мир, не была криминальной по отношению к своим. Почитание матерей было всеобщим и входило в «кодекс чести» местных пацанов. Хулиганить можно было над «вредными» бабками, ренегатами вроде Бориса Полевого – или за пределами своей территории. То же правило действовало в отношении девушек. Целомудрие дворовых нравов в 1930-1960-х гг. было по нашим меркам совершенно поразительным – и это в условиях стремительно разрушавшегося патриархального уклада. Исключения касались «шалав», общественниц-стукачек или им подобных – их было мало. В остальном казарма была для своих совершенно безопасным местом. В принципе, таковой она и остается.



Старый «Париж» (а также соседние казармы, место, породившее Михаила Воробьева (Круга)) знал и блатную песню, вот только песня была иной. Неудобно приводить здесь целиком тексты (кое-какие я записал), но «блатняк» 1930-х был скорее лирической деревенской песней, переработанной в новых условиях. Пели (и уж знали, конечно, через песню) о «сроках бескрайних» и «этапах длинных», побегах, расстрелах и о том, кто и за что реально сидел в ГУЛАГе. Пели на кухнях, где были свои солисты, ценившиеся не меньше, чем Лемешев и Собинов, и свои исполнители – попадались настоящие виртуозы.



И поэтому и появление Михаила Круга как феномена было очевидно возможно именно отсюда. Хотя в 1960-1970-х от былой культуры казармы оставалось не так уж много – но вот песенная составляющая продержалась дольше всего.



© Павел Иванов. В иллюстрациях использованы репродукции картин художника Владимира Варламова с выставки "Пролетарка. Русский модерн" (библиотека им. А.М. Горького, Тверь, январь 2013 г.)
Опубликовано ЗДЕСЬ.

Продолжение следует...

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив