Еще более жестокие истории

psyteaman — 07.03.2021

Все сейчас обсуждают Скопинского маньяка, годами державшего двух девушек в подвале. Ужасная история, которая оставляет многочисленные вопросы, откуда это все в людях.

Между тем, психологи не удивляются тому, что такие жестокие истории вызывают интерес у широких слоев населения. И этому есть объяснение, в котором придется вспомнить о еще более жестоких историях.

Психологи говорят: 

В нашем бессознательном этой жестокости  очень много. Просто мы научились ее приручать и цивилизованно с ней  справляться. Но если мы задумается о снах, которые мы видим, то даже  здоровый человек сможет вспомнить сновидения, где за ним кто-то гнался,  может быть, даже с ножом. Это история про то, что эта жестокость дремлет  в каждом из нас. Лариса Осинкина, клинический психолог

Человек не появляется на свет чистым листом, на котором можно написать что угодно доброе и светлое. А даже если бы ребенок и являлся таким вот чистым листом, то писать на этом листе стали бы другие (взрослые) люди. А на тех взрослых людях в свое время писали еще одни люди, жившие на поколение раньше.

Все беды, несправедливость и беспредел, с которыми сталкивались наши предки, неизбежно накладывали свой отпечаток на их психике. Иногда это темное содержимое бессознательного проявляется явно, особенно в периоды кризисов, — а тем более войн, эпидемий и революций. В благополучные периоды темное содержание бессознательного не исчезает, но вот проявляется не явно, а косвенно.

О механизмах, которыми темное содержание психики передается новым поколениям, психологи могут иметь разные мнение, но почти никто не спорит о том, что травматический опыт прошлых поколений сказывается и на следующих поколениях людей.

Историй, в которых наш мир поворачивается к человеку своей жестокой стороной, можно вспомнить немало. Взять, к примеру, сегодняшнюю публикацию на «Медузе», «За такую вот кучку пшена у нас в деревне еще год назад убили бы» Фрагмент нового романа Гузели Яхиной «Эшелон на Самарканд» — об эвакуации детей из голодающего Поволжья:

 Деев с Белой влетели в бунтующий вагон — а там тихо, словно и нет  никого. Гремят колеса, скрипят на ходу вагонные сцепки, и — ни вздоха,  ни слова произнесенного. Будто и не сидит по лавкам — в три яруса,  от пола и до потолка — сотня девчонок в солдатском исподнем на голое  тело. Забились в углы, сжались в комочки, обхватив колени костлявыми  руками. Зыркают на взрослых из-под насупленных бровок и — молчат. Рядом  с каждой — кружка, полная густого, исходящего нежным паром пшена.  Нетронутая.

Девочки отказались есть — все до единой.

— Товарищи дети, как это понимать? Молчание в ответ.

— Вы чего-то  боитесь? Кто-то обидел вас? — Белая пошла по отсекам, заглядывая  на верхние полки и наклоняясь к нижним, чтобы поймать взгляды детей, —  не удавалось: мордочки сминались испуганно, жмурились или утыкались  в колени, не желая глядеть на комиссара. — Это каприз или идейная  забастовка? Вы чем-то возмущены или протестуете? Если протестуете —  против чего?

Прошла  вагон от одного конца до другого, так ни с кем и не встретившись  глазами. Только сестры — обе крупные, крепкие, как великанши  среди малышни, — таращились на комиссара безотрывно и с надеждой.

— Кто зачинщик?

Сестры жмут плечами: нет таковых.

— Ну а кто здесь самый бойкий и прыткий? Опять жмут плечами: не поняли пока что.

Деев  рассматривал бастующих и не видел среди них ни бойких, ни прытких,  ни даже мало-мальски веселых: девчурки — сплошь понурые и квелые, одна  другой бледнее. Многие с тифозной стрижкой — коротенькой шкуркой вместо  волос. У одной кожа оспой выедена, как дробью прострелена. У другой —  круги под глазами, иссиня-лиловые. У третьей, показалось, улыбка.  Пригляделся — заячья губа. Присел на лавку — как раз возле той, чьи  глаза будто чернилами обведенные, — а малютка от него шарахается,  в стенку вжимается; ногой при этом неловко брыкнула — опрокинула свою  кружку. Две горсти ярко-желтого пшена вывалились на лавку — как две  горсти золота. Остро пахнуло горячим и вкусным, у Деева аж слюна  прилила. Девчонка же — не шелохнется: пялится на рассыпанные крупяные  комочки, а в каждом глазу набухает по огромной слезе.

А глаза-то вовсе не бунтарские — жалкие и голодные.

— Как зовут? — спросил тихо, чтобы не испугать. И бровью не повела — будто не слышала.

— Зозуля, —  ответила за девочку оказавшаяся рядом сестра. — То ли имя, то ли козья  кличка, поди разбери. Фамилии в документах и вовсе не было… А за такую  вот кучку пшена, — указала на рассыпанную кашу, — у нас в деревне еще  год назад убили бы.

— Розданную  еду не трогать, — громко скомандовала Белая. — Охранять до нашего  возвращения. Если забредет пацанье из соседнего вагона — гнать взашей.

Кивнула строго одной из девочек: за мной! Кивнула  и Дееву с Зозулей: вы тоже — за мной! И направилась в штабной вагон.  Наедине хочет поговорить, догадался Деев, — допросить бунтовщиц  по одной.

Зозуля  как поняла, что ее уводят к начальству, и вовсе  скукожилась, сморщилась личиком. Но сопротивляться не стала: молча  вылезла из укрытия — рассыпанную по лавке кашу обползала аккуратно,  не задев ни крупинки, — и почапала за комиссаром. Деев зашагал вслед.

Вагонные  проходы были некогда выстланы коврами,  от которых теперь остались одни ошметки. Остатки эти у Деева хватило ума  не трогать: во время оснастки эшелона приказал аккуратно приколотить  каждый гвоздями — и теперь босые дети скакали по этим ковровым  островкам, чтобы не заморозить ноги о холодный пол. Зозуля не скакала —  шлепала равнодушно по деревянному настилу, ссутулившись и уткнув  подбородок в грудь. Просторная рубаха волоклась по полу. Кости хребта  выпирали шишками — едва не дырявили кожу. Стриженая голова — черный ежик  с лохматыми иглами — казалась непомерно большой для тощей шеи: того  и гляди оборвется.

— Побеседуйте-ка с ней по душам, — шепнула Белая на ухо Дееву. — Искренно, как вы умеете.

— Я? — опешил тот.

А Белая уже скрылась у себя — с другой девчонкой.

Зозуля  осталась в коридоре. Мелкая, она едва доходила ростом до дверной ручки,  но по серьезности личика Деев дал бы ей лет восемь-девять. К тому же  она сильно горбилась: распрями спину — сразу стала бы выше на полголовы.  Распахнул дверь, приглашая войти, — шмыгнула внутрь купе. Присела  на краешек дивана, как птичка на жердочку, руки на колени пристроила,  голову на грудь свесила и замерла. Лица не видать, а только макушку  в торчащих вихрах да бурые от грязи ручонки с короткими черными ногтями.  На одной наколка: голубок.

И вновь  стоял Деев в своем временном жилище, не зная, куда присесть. На диван  опускаться не стал, чтобы не испугать гостью, и на пуф садиться тоже  не захотел — так и остался стоять, прислонившись к ребру стола  и скрестив на груди руки.

О чем беседовать с упорно молчащей девчушкой —  не понимал. Ее бы сейчас укутать потеплее, накормить пожирнее  и кипятком отпоить, а не пытать вопросами.

— Говорить-то умеешь?

Макушка колышется еле заметно: умею.

— А ну скажи что-нибудь.

Сквозь шум колес Деев едва различает короткий звук — не то вода плеснула, не то кошка мяукнула.

— Что? — наклоняется он ближе к лохматому темечку. — А ну еще раз, громче!

Зозуля покорно повторяет — и Деев наконец разбирает два слова: «Не бей».

И хотел бы  выругаться — а нельзя! Хотел бы прикрикнуть — «Да кто ж тебя бьет,  дурища?! Тебя же кашей-рассыпухой пичкают, за которую в деревнях  убивают!» — а тоже нельзя. Стерпел, смолчал. По-другому решил начать.

— Давно  скитаешься? — спрашивает; ответа не дожидается, сразу продолжает: —  Можешь не говорить, сам вижу — давно. Все вижу. И пятки твои  загрубелые — не первый год без башмаков шлендаешь. И пальцы на ноге  кривые — то ли копытом отдавили, то ли тележным колесом. Что тифом  болела, вижу. Что с вокзальной шантрапой якшалась. Что анашу куришь  и вино пьешь. И что голодная ты до обморока, тоже вижу. Ты же это пшено  вареное глазами жрала, так хотелось проглотить. А не проглотила. Почему?

Сидит девчурка, будто закаменела. Или бормочет что-то под нос? Прислушался — а та опять за свое: «Только не бей».

«А вот побью!» — немедля захотелось рявкнуть. Будешь  дальше настырничать и в голодовку играть — сам побью, вот этими своими  руками! И потрясти растопыренными ладонями перед нахохленной макушкой —  для острастки. И тут же стыдно стало своей невоздержанности — так  стыдно, что себя самого впору поколотить. Не на Зозулю злился.  А на кого? На себя, что не умел с малолеткой справиться? Отвернулся  к окну, вцепился в ребро стола. Молчи, приказал себе. Дознаватель  из тебя никудышный.

На стекле  дрожали брызги дождя, а за стеклом плыли, покачиваясь, черные деревья.  Эшелон тащился медленно, давая в час не более десяти верст, и можно было  разглядеть каждую просеку и каждый перелесок. Приказанский лес —  прозрачный по осени, едва разбавленный желтизной берез и зеленью  сосен, — тянулся и тянулся бесконечно. А над ним, чуть не касаясь  древесных крон, тянулись белые облака — не то спустившиеся с небес,  не то поднявшиеся из паровозного жерла.

Зозуля  не издавала ни звука, и Дееву в какой-то миг показалось, что она  исчезла — стекла бесшумно на пол и просочилась в дверную щель.  Повернулся проверить, на месте ли гостья, — и оторопел.

Девочка  лежала на диване — голая. Неподвижное лицо ее было безучастно и глядело  в потолок. Впалая грудка размером с куриную расчерчена бугорками узких  ребрышек, с двумя темными пуговками сосков. Костистые ручки послушно  вытянуты вдоль тела. Ноги — и не ноги даже, а обтянутые кожей мослы, —  раскинулись в стороны, чуть приоткрыв мелкие складочки женской плоти.  Скинутая рубаха топорщилась в углу дивана, заботливо приткнутая в щель  между сиденьем и стенкой — чтоб не упала между делом и не испачкалась.

Скосила глаза на Деева, глядит робко: правильно ли все сделала?

— Это  что? — не понял в первое мгновение тот. Понимание пришло не сразу,  а накатывало постепенно,  горячими волнами. Ожгло сперва внутренности, затем шею и загривок,  а он все пялился недоуменно на бледное девчачье тельце в крупных  мурашках от прохлады — все пытался разгадать смысл этой странной  картины. И только когда обжигающая волна вступила в голову — понял вдруг  и аж задохнулся.

Хотел  гаркнуть — а не может: горло свело. Схватил девчоночью одежду, шваркнул  аккурат во впалое пузо — одевайся живо! — и выскочил вон.

Лицо  пылало так, что впору голову на улицу выставлять — под ветер и дождь.  Ухватился за раму коридорного окна и стал рвать вниз — не поддается.  А от сопротивления — только горячей внутри становится. Тянет Деев раму  книзу и знает, что откроет вот-вот, откроет непременно — или выбьет  кулаком дурацкое стекло…

— Оно же заколочено. Обернулся: позади — Белая.

А и правда, рама-то гвоздями забита, основательно, по всему периметру.

Комиссар  смотрит на Деева странным взглядом, но удивляется не его глупому  поведению, а какой-то своей, глубоко поразившей ее мысли.

— Знаете, почему девочки голодают? — спрашивает. — Они думают, каша отравлена.

— А? — никак не может прийти в себя Деев.

— Они думают, мы убиваем детей, а после продаем их тела американцам.

— Как… — Голос еще не слушается, приходится откашляться и повторить: — Как — продаем?

— Довольно  дешево. — Белая говорит спокойно, четко выговаривая каждое слово.  — Русских мальчиков по двадцать рублей. Татарских — по пятнадцать.  Чувашей и мордву — по десятке. И девочек — всех по десятке, независимо  от национальности.

Дверь  комиссарского купе приоткрыта. Допрошенная Белой малышка выглядывает  из щели на мгновение, зыркает на взрослых покрасневшими от слез глазами  и ныряет обратно.

— Кто пустил слух?

— Этого они вам не скажут, — Белая безотрывно смотрит за мокрое от дождя заколоченное окно. — Никогда.

Деев  и сам не понял, как оно случилось, — но через мгновение уже оказался  в девчачьем вагоне, рыскал между лавок и кричал так, что, верно,  машинистам в паровозе было слышно.

— …Каким  таким американцам?! — бушевал он. — Да как только мозги ваши цыплячьи  до того додуматься могли?! Как только языки ваши повернулись такое друг  другу передавать?! — Звуки лились из гортани свободно и чисто, словно  не бранился, а песню горланил. — Приказываю всем отставить глупости  и лопать обед! Правило номер четыре — правило начальника эшелона!  Исполнять немедля!

Бунтарки  пучили от страха глаза и распахивали рты, как рыбы на суше. У некоторых  катились по щекам слезы и сопли, но плакать в голос не смели и даже  всхлипнуть не смели — так и сидели с мокрыми лицами. Да что там!  Сестры — и те по углам разлетелись, как ветром посдувало. Одна только  Белая не растерялась: схватила первую попавшуюся кружку с кашей и —  хлоп! — опрокинула себе в руку, стала деловито есть прямо с ладони,  губами подхватывая рассыпающиеся крупинки и облизывая пальцы.

И вторую кружку затем — хлоп!

Увидел  это Деев — и тоже кружку себе в ладонь: хлоп! Еда не лезла — до того  был зол, — но запихивал в себя, глотал не жуя, едва шевеля челюстями  и свирепо вращая глазами. Непрожеванная крупа драла глотку, комом  вставала поперек пищевода. А он упрямо вторую кружку — хлоп!

Девочки  сперва наблюдали растерянно, как взрослые уминают их паек, а затем —  словно по команде — принялись наворачивать сами. Кто сыпал из кружки  прямо в рот, кто опускал в кружку лицо и хватал губами, кто, как  комиссар, наваливал кашу в ладонь и лопал из горсти…

Через минуту трапеза была окончена.

Все пять пассажирских вагонов — накормлены.

Оставить комментарий

Популярные посты:

credobnik

AURUS: обзор российских премиальных автомобилей и их особенности

gun001

Лавуазье

volynko

Противоречащие друг другу инстинкты домашнего уюта и господства

maritana

Мясной пирог

michael101063

Тайна египетского артефакта.

liulanna

11 августа 2025

• Ранее
• Архив