Ефимыч

silent_in — 19.06.2011  Новая повесть. Социалка. Сложная получилась вещь. Наверное, буду ее еще вычитывать и вычитывать. Когда соберусь с силами.
Первые главы.

Ефимыч.

1.
Ефимыч вышел с черного входа патологоанатомического отделения, присел на лавочку и некоторое время молча наблюдал за водителем иномарки. Тот старательно натирал черное лобовое стекло.
В машинах Ефимыч не разбирался. Знал только, что чем больше и чернее автомобиль, чем сильнее затонированы у него стекла - тем он дороже и, как бы сказал внук - понтовее. У дорогих автомобилей, ясное дело, были дорогие хозяева. Некоторые могли позволить себе личного водителя, другие зарабатывали так много, что сажали за руль безмозглых худеньких девочек с пухлыми губками - и ничего при этом не боялись. Ни полиции, ни кары божьей.
Над головой светило летнее солнце, щедро делилось светом в предчувствии скорой грозы. А низкие серые тучи ползли со всех сторон, напирали.
- Дождь будет! - сказал водитель, водя синей тряпкой по лобовому стеклу.
- Гроза, - отозвался Ефимыч. - Без дождя. Ветер сухой, давление... молниями посверкает и все.
- Факт, - отозвался водитель, и больше не произнес ни слова.
Ефимыч достал портсигар - потертый, советский, с изображением первого спутника на тусклой крышке - выудил сигарету и закурил. За спиной суетились люди. Через черный вход выносили гроб.
В гробу лежал Кукушкин, фермер, попавший не в то время и не в то место. Те, кто забивал его металлическими прутьями, старались не задеть лицо - уж неизвестно по каким причинам. Гематомы, переломы, порезы удалось удачно скрыть, и из гроба в хмурое грозовое небо смотрело гладкое лицо, с острым подбородком, едва приплюснутым носом и аккуратно приложенными рыжими кудрями на большом лбу. Одним словом, Кукушкин выглядел как живой. Хороший стереотип во время похорон. Повод поплакать и покричать что-нибудь вроде: "Куда же ты уходишь от нас?", или "На кого ты нас покинул?". С закрытыми гробами обычно как-то сдержаннее.
Гроб несли четверо. Двоих Ефимыч знал, двоих - нет. За гробом шла жена Кукушкина, Мария (как ее там по отчеству, и не вспомнить). Она прижимала к лицу платок, время от времени вылавливала из уголков глаз слезы. Ефимыч помнил Марию еще со школы. Он тогда заканчивал десятый, а она была в восьмом. Стало быть, сейчас ей - пятьдесят два... И сын недавно отмечал тридцатилетие. Хорошие были люди, тихие, никого не трогали... и пришла же Кукушкину в голову идея выращивать проклятые огурцы. Как будто черт дернул, не иначе.
Ефимыч нахмурился, вспоминая минувшее вскрытие, а затем последовавшее за ним обыденное составление протокола и отчетов. Эх, Кукушкин. И сам, стало быть, умер, и неприятности с собой приволок. Не любил Ефимыч гнилую, без оговорок, бюрократию. От нее все зло.
- А, приперся! - внезапно громко прошипела Мария. Она смотрела на водителя, который, повернувшись боком, старательно натирал лобовое стекло. Водитель ухом не повел, ушел в работу.
- И где твой черт, а? Там сидит, в машине? Стекла замазал, потому что стыдно? Скажи ему, что Бог все видит, Бог не прощает! Так и передай. А я, если нужно, потом подтвержу! - Мария шипела все громче и громче, стиснула кулаки и едва ли не накинулась на водителя. Сын одной рукой удержал ее за локоть и пробормотал что-то неразборчивое.
Ефимыч докурил.
Тот самый черт, фамилия которого была Прохоров, действительно сидел в машине. Если приглядеться, его крохотный силуэт можно было увидеть сквозь черные стекла. Непонятно было, зачем он приехал. Ну, убил человека и убил, зачем же еще на похоронах людям нервы портить? Любопытство? Кто же их, сильных мира сего, разберет...
Мария покричала еще немного, всплакнула, задрожала всем телом и устало присела на лавочку, около Ефимыча.
- А вы-то куда смотрите? - спросила тихо.
Ефимыч не ответил. Он давно сомневался, что смотрит куда надо.
- Ладно они, бесы, но вы же врач. Вы клятву давали. Вам нужно не по закону, так по совести. Или вы правда считаете, что эти... эти... что они правы? Что же это за мир такой, где убийство человека - это норма? Чего молчите? Язык проглотили? Сказать вам нечего? А я вот скажу. Все вы прямиком в Ад отправитесь. И нехристи, и бесы, и вы вместе с ними. Потому что забыли про людей, продались с потрохами. Скоро будете на такой же машине ездить, и никого не замечать. Помяните мое слово.
А из-за угла загрохотало, задребезжало, показалось облако пыли, следом - больничный грузовичок с открытым кузовом и красным крестом на дверцах кабины. Водитель Ярик, как всегда, запаздывал. И не то, чтобы у него был сильно занятой день, просто он очень любил подремать в тени, где-нибудь около речки.
Завидев грузовичок, Мария поднялась и засуетилась. Так, в суете, уложили гроб в кузов, забрались сами и поехали на кладбище.
Не прошло и десяти минут, а стало тихо, как, собственно, и всегда. Патологоанатомическое отделение то ли по прихоти архитекторов, то ли случайным образом, расположилось в низине, около оврага и подальше от основного больничного корпуса. Для верности, морг окружили орешником и недавно построили корпус для туберкулезных больных - прямо поперек, скрыв неказистое одноэтажное зданьице от людских глаз. Оно и верно - без надобности никто соваться не будет.
Водитель иномарки неторопливо дотер лобовое стекло, открыл дверцу и забрался внутрь. Автомобиль бесшумно тронулся с места и уехал. Тоже на кладбище? Неисповедимы пути...
Ефимыч вновь посмотрел на небо. Точно - гроза. Поднялся, подковырнул носком ботинка вмятый в землю и наполовину раздавленный грецкий орех, поднял его и размял зеленую кожуру в пальцах. Под кожурой обнаружилась твердая оболочка.
Вот так и с людьми, подумал Ефимыч, можно их топтать, давить, мять, а все равно где-то внутри наткнешься на скорлупу и зубы сломаешь. Если ее, конечно, не скальпелем…

2.
Квартира встретила привычной тишиной.
Ефимыч неторопливо разулся и прошел сразу на кухню. Заглянул в холодильник. На нижней полке стояло что-то, прикрытое тарелкой. Ага, кусок вареного мяса. Стало быть, дочка Люба приходила. Наверняка, на плите остывает свежий борщ. Ефимыч отщипнул кусок холодного мяса, задумчиво положил его в рот и долго жевал, ощущая хрупкость льдинок на зубах. Потом выудил из морозилки бутылку водки и пошел в комнату.
В бывшей детской, оборудованной под рабочий кабинет и спальню одновременно, много лет назад жила Люба. Сюда Ефимыч перебрался сразу после смерти жены. В большой спальне (сразу за залом, по коридору) он ночевать не смог. Слишком сильно комната напоминала о супруге. Много лет назад он, конечно, туда заглядывал, наводил порядок, поправлял фотографии в рамках на стенах, стирал пыль с тумбочек и с зеркала, но потом запустил совсем. Ефимыч знал, что Люба время от времени наводит в спальне порядок, но заходить не хотел. Его устраивало притупившееся чувство ностальгии, выплывающее в подсознании. Воспоминания следовало оставлять такими, какими они были семнадцать лет назад - разрушать не следовало, не соберешь.
В бывшей детской Ефимыч поставил кровать, стол и шкаф. Больше места и не было. На столе покоилась печатная машинка и крохотный телевизор, купленный дочкой. Еще стоял граненый стаканчик, пятидесятиграммовый. Ефимыч присел на край кровати, наполнил стаканчик до краев и залпом выпил. Тяжелые мысли стали легче. Жизнь пошла своим чередом.
Посидев немного, Ефимыч достал из внутреннего кармана пиджака белый конверт, надорвал левый край, высыпал на кровать деньги - несколько пятитысячных, две тысячные и много пятисоток. Аккуратно разделил на три стопки, по достоинству, убрал пятисотки в карман, остальные смешал. Потом поднялся, подошел к печатной машинке и аккуратно ее приподнял. Машинка легко вышла из пазов, обнажив пластиковый поддон, полный денег. Деньги (в основном пятитысячные) рассыпались хаотично по всему дну, словно оброненные сюда случайным образом и забытые. Денег было много. Ефимыч скользил по купюрам равнодушным взглядом. Смерти, смерти, смерти. Диагнозы, протоколы, звонки, письма. Сколько вас здесь, облеченных в бумажки – жизней, о которых теперь уже помнят только родные и близкие?.. Теперь их стало еще больше. Безоблачного счастья каждой людской души.
Кто-то когда-то доказывал Ефимычу, что в деньгах счастье. Окончательное и бесповоротное. К деньгам нужно стремиться, ими нужно обладать - в том количестве, которого достаточно для приобретения счастья. И неважно, через кого переступаешь, с кем ссоришься или враждуешь - важен факт обладания богатством. Потому что все вокруг, стало быть, умрут, а деньги - они вечны. А разве счастье не в вечности постоянства?
Ефимыч, помниться, тогда и не спорил, а молча кивал. Конечно, в деньгах счастье. Конечно, когда их много - это хорошо... И своим мнением все равно никого не убедить. Так и зачем тогда стараться?.. Тем более, что вокруг все жили только ради денег. Это на словах – свобода, равенство, иллюзорное братство. А на деле – лишь бы зарплата побольше, да продукты подешевле.
Последовала еще одна стопка водки, после чего Ефимыч переместился в зал и сел в кресло. Так проходила большая часть его вечера. Постепенно за окном темнело, тени становились резче и длиннее. Ефимыч погружался в сладкую пьяную полудрему, ему мерещилось, что в квартире кто-то есть: любимая жена и маленькая дочь. Да, верно. Как много лет назад. Жена суетилась на кухне, много и вкусно готовила. А дочка любила забираться на колени и закидывать Ефимыча миллионом всевозможных вопросов. Что это за буква в газете? Почему у мужчин растут усы? Что будет, если нажать на эту кнопку на телефоне? И далее, до бесконечности. Другое счастье, не денежное. Эфемерное и неизмеримое ни в чем...
Потом Ефимыч проснулся, заморгал от яркого света, внезапно заполнившего зал, и увидел Любу, стоящую на пороге. Взрослую, тридцатилетнюю Любу. Ростом она была не выше Ефимыча, худенькая, с широкими плечами и курносым носом (в мать). Вся в веснушках, никогда не красившаяся - да и не надо ей это, и так красота неописуемая. В больших зеленых глазах непонятно - или усталость - или грусть - или и то и другое.
- Дедушка! - завопил внук Лешка, выныривая из переплетения пакетов, и побежал обнимать деда. Лешка не любил сидеть на коленях, а любил бегать, играть в войнушку и в машинки.
Рядом с Любой возник ее муж, Костя, как всегда небритый и чуть-чуть уставший.
- Вот, решили проведать, - словно в оправдание сообщила Люба. - Ты же борщ не ел, наверное, даже не заглядывал. Перекусим все вместе, хорошо?
Обычно заглядывали в конце недели, на "Поле чудес", а сегодня была среда. Это из-за вскрытия. Слухи по поселку разлетаются быстро. Ефимыч к слухам давно привык, и уже не обращал внимания, а вот Люба переживала. Верила, наверное, что Ефимыч тоже переживает. Еще бы - прикрывать шайку Прохорова, и при этом ни о чем таком не думать...
Впрочем, Ефимыч понял, что сегодня его будут расспрашивать.
Так и случилось. Уже за столом, после того, как поели борщ, и перешли на картошку с салатом, Люба внезапно спросила:
- Ну, как? - и застыла, чего-то ожидая.
- Что - как? - спросил Ефимыч.
- Никто не звонил?
Ефимыч пожал плечами.
- А кто будет звонить? - подумал и добавил в сторону. - Было бы по какому поводу...
- Понятно по какому... Ко мне Верка с работы сегодня подошла и прямо в лоб спросила - разве не будут уголовку заводить на Прохорова и его ребят? Это же ни в какие рамки уже не лезет! Убить человека среди бела дня, а милиция в ус не дует.
- Полиция, Люба, - поправил Ефимыч. - Полиция у нас теперь… И что ты от меня хочешь?
- Ты судмедэксперт! - едва ли не по слогам сказала Люба. - Ты должен такие преступления, как семечки щелкать. Разве нет? Ты же наверняка знаешь, куда и сколько раз его били, что сломали, чем ударяли! Ты должен протокол составить, отправить куда надо, пусть разбираются. Не заминать все это дело, а отправлять, шумиху поднимать!
Ефимыч повозил вилкой в полупустой тарелке, подковырнул кусок картошки, но взгляда не поднял.
- Шумиху поднимать, говоришь, - пробормотал он, - какую шумиху, Любочка? Ты о чем?
- Не притворяйся, будто все хорошо.
- Я и не претворяюсь. Я никому ничего не должен, понимаешь? Мое дело маленькое - осмотрел тело, составил протокол, передал на ступеньку выше и - фьюить - куда оно там полетело, мне все равно.
- Но ведь его же убили, да? - допытывалась Люба. - Всем понятно, что убили. И если бы ты написал, там, как надо… то и дело бы завертелось. А ты снова…
Ефимыч не знал, что ответить. Не в первый раз это произошло, и не в последний. И все будет, как всегда. Пожужжит народ по тесным кухонькам, на работах, во двориках и на лавочках, и забудет. А Люба в очередной раз придет, попробует что-то выпытать (мозги, что ли, вправить) заведет разговоры о справедливости, о шумихе, о высших инстанциях... потом, наверное, поплачет, вымоет посуду на кухне, поцелует в щеку и уйдет. Костик, вон, сидит и молчит. Все понимает. А Лешка не понимает ничего, и от этого счастлив.
- Любочка, ну, давай сегодня не будем! - попросил Ефимыч, морщась, потянулся за бутылкой вишневой настойки, которую доставал с верхней полки шкафа для гостей. - День сегодня был хороший! С грозой, а без дождя! Прохладно, а?
- Прохладно, - согласилась Люба, - Почему ты таким стал, а? Расскажи, почему?
Ефимыч молча разлил по рюмкам. Поднял свою и залпом выпил.
- Потому что, Любочка, жизнь такая, - сообщил он, осмелев. - И люди кругом такие. Я не напишу - другие напишут. А я, стало быть, стану ненужным, вроде старой вещи. И меня выкинут, понимаешь? Это просто. Как дважды два. А люди шепчутся, мол, Ефимыч такой плохой, Ефимыч такой мерзкий... а если перед ними будет стоять выбор - либо убьют тебя, либо делай то, что говорят, то как они поступят? Не знаешь? А я, вот, знаю.
Люба молчала. Она, вообще, мало пила, но тут опрокинула рюмку в горло и сразу же налила еще раз, до краев. Сказала:
- Не все люди такие. Это в твоем мирке одно зло.
- У Верки своей спроси, - посоветовал Ефимыч, совсем расхрабрившись, - как к ее мужу три года назад приезжали, столичные. Сказали: или ты в своих магазинчиках сотовых наших администраторов ставишь, или мы тебя в два счета того... и семью заодно. Помнишь, муж ее в синяках ходил месяц? Сама же Верка бегала, просила, чтобы я написал, что это он с крыши сарая упал неудачно. Понимаешь? Правда никому не нужна здесь. А зло... не в моем мирке, а везде. Просто нужно уметь его видеть и правильно понимать.
Ефимыч замолчал, вроде бы довольный, но внутренне содрогающийся от мерзости к самому себе. Раньше никогда не позволял так откровенничать перед дочерью. Сдерживался.
Подумал, из-за Кукушкина все это... Ну, не могли его убить как-нибудь проще? Не так заметно что б...
- Выпьем? - обратился Ефимыч к Костику с целью замять ситуацию. - За эту, как ее... справедливость!
Костик не отказался.
Он вообще был хорошим человеком. Жену любил, ребенка воспитывал, без ремня и перегибов.
Работал Костик на Вахтанга Цуридце, сидел менеджером в небольшом офисе на краю поселка. Вахтанг распространял по поселку аппараты для пополнения телефонного счета и оплаты коммунальных услуг. Ходили слухи, что бизнес не очень выгодный, но на хлеб с маслом, так сказать, хватало. В прошлом году Вахтанг похоронил мать, а пять лет назад - отца, поэтому Ефимыч его хорошо знал и несколько раз бывал в гостях.
Выпив, Ефимыч наполнил еще одну рюмку. Очень уж хотелось быстрее вознестись в нежные объятия сна. А еще лучше - никогда оттуда не выскальзывать. Так бы и парил между небом и землей, смотрел вечные сновидения, наслаждался легкостью ничем не обязываемой жизни. На Любу старался не смотреть. Ощущал ее взгляд - негодующий и не понимающий... Ну, а что еще объяснять? Разве будет от этого кому-то лучше или хуже?
- Следующей весной ухожу на пенсию! - сказал Ефимыч. - Надоело, знаешь ли. Устал. Здоровье не то. Атмосфера в больнице какая-то... какая-то...
- Гнилая, - буркнула Люба. - Пап, ты третий год уходишь. Почему весной? Почему не завтра? Что тебя держит?
Ефимыч устало махнул рукой. Сладкий приступ опьянения окутал сознание, и уже не хотелось путаться в долгих объяснениях, вступать в спор или кому-то что-то доказывать.
- Разве ж ты... понимаешь?.. о чем я толкую! - выдохнул он, потянулся за кусочком сыра, потом налил себе еще одну полную рюмку.
Так разговор и заглох. Еще через какое-то время Люба с Костиком засобирались. Ефимыч, тяжело облокотившись о стол, смотрел, как обувают Лешку, потом поднялся, подошел к Любе почти вплотную, вынул из кармана две мятые пятисотки и попытался вложить дочери в ладонь. Люба одернула руку.
- Люб, ну ладно тебе... - буркнул Ефимыч, почувствовав горький привкус на губах. - Люб, не это...
- Что Люб, что Люб! Ты меня в какое положение ставишь? - зашипела дочь, скорее расстроено, чем гневно.
- В какое? Никто ж не знает...
- Зато я буду знать. Тебе этого мало? Как я людям в глаза смотреть буду?
- А хотя бы и никак. Не все ли равно?
- Мне - нет. Ты на смерти людей деньги зарабатываешь, а я не хочу на эти деньги даже смотреть!
Ефимыч выдохнул еще раз, тяжело, с хрипом. Посмотрел на топчущегося у дверей Лешку.
- Ну, ему хоть, на одежду что ли?
- Пап. Хватает ему на одежду. Живи в свое удовольствие, раз уж... взялся.
Ефимыч совсем сник, несколько секунд мял в руках купюры, потом вздохнул и пошел обратно в зал. Когда входная дверь хлопнула, щелкнув замком, Ефимыч наполнил рюмку настойкой и залпом ее опустошил. На душе как будто черти скребли.

3.
Вчерашней ночью прошел август, и с утра осень вступила в свои права - подул холодный ветер, поползли серые тучи, а солнце как будто и не грело, а висело на небе просто так, для вида.
Ефимыч впервые за несколько месяцев надел рубашку с длинными рукавами и на работе сидел с закрытыми окнами, в ожидании дождя.
Дождь не пошел, но все равно настроение было вялое, как давно забытое на подоконнике яблоко.
Ефимыч сидел в третьем кабинете от входа. Компьютеры Ефимыч не уважал, хотя несколько лет назад их поставили в каждом кабинете за счет государства и обещали провести интернет, плюс совершить какие-то непонятные манипуляции, чтобы облегчить работу всем существующим экспертам. Пока интернета не было, Ефимыч включал компьютер исключительно для того, чтобы заполнить бланк отчета, распечатать его и подшить. А в остальном обходился старенькой печатной машинкой "Беларусь". Ефимыч любил тяжелый стук клавиш, звон пружин, звук продвигающейся по валику бумаги. В процессе набора текста сквозила жизнь, недоступная холодному и беззвучному печатанию на клавиатуре.
В начале коридора, в кабинете под номером «1» сидел Юрий Владимирович, патологоанатом. По утрам он включал крохотное хриплое радио и садился за разбор документов. Юрий Владимирович славился тем, что писал фельетоны и сатиристические стишки в газету областного масштаба, и даже зарабатывал на этом небольшие деньги. Еще он третий год составлял на Ефимыча кляузы в областное управление, но поскольку составлены они были художественным, ярким языком с обилием метафор, гипербол и эпитетов, то никто к ним серьезно не относился. Ходил слушок, что кляузы с недавних пор попросту выбрасывались.
Во втором кабинете, если идти дальше по коридору (укрытому белым кафелем от пола и до потолка), сидели две медсестры - Таня и Оля - молоденькие, живенькие сплетницы, толку от которых было немного. Таня и Оля весь день ели пирожки, шоколадки, конфеты, запивали какао или чаем и постоянно бегали курить. В перерывах между сплетнями, медсестры помогали Ефимычу в работе – в основном, правда, наблюдали за вскрытиями. Ефимыч считал, что медсестер давно пора было уволить или перевести, но никак не решался написать заявление. Работник морга, молодой алкоголик Серафим, появлялся ближе к обеду, выкуривал на заднем дворе сигарету и потом принимался за дело: вычищал секционный стол, готовил тело к похоронам. Если Серафим был с похмелья - процедура вызывала в нем отвращение, вплоть до позывов рвоты. Если же, наоборот, Серафим только что влил в себя пару стопок горячительного, то относился к работе с любовью, не торопился и заканчивал тогда, когда был полностью уверен в конечном результате.
Впрочем, работы у него было немного: один-два человека в неделю. Это Серафима расстраивало, поскольку основным своим заработком он считал подаяния от родственников умершего (те, почему-то, считали своим долгом кинуть копеечку в протянутую Серафимом ладонь, будто надеялись, что этот молодой алкоголик поспособствует хорошей жизни умершего на небесах). Свой оклад в пять тысяч рублей Серафим обычно пропивал сразу же.
Некоторые люди, ввиду своей черной судьбы, кармы, обычной невезучести (нужное подчеркнуть) умирали и после обеда, мало того - требовали немедленного к себе внимания. Вернее, требовали их родственники и знакомые. На этот случай у Ефимыча был прейскурант цен на услуги во внерабочее время. Если Серафим дополнительному заработку только радовался, то Ефимыча послеобеденные вскрытия расстраивали. Он не любил брать с людей денег. На это было две причины. Первая - Ефимыч попросту стыдился, и вторая - люди его ненавидели. Давать деньги "придворному" Серафиму, который и кровь смывает, и в костюм родственника оденет - это одно. А платить за то, что необходимо совершить вскрытие в четыре, скажем, часа вечера - это совсем другое. Многие не понимали, что такое - ведение бизнеса в современном капиталистическом мире. Одни грозились обратиться в суд, требовали справедливости и законности. Другие давили на жалость и уговаривали. Третьи снисходительно протягивали купюры. Ефимыч старался ни на что не обращать внимания. Работа есть работа. И выбивал чек.
После обеда, собравшись домой, Ефимыч долго бродил вокруг здания морга, собирал спелые грецкие орехи, счищал гниющую кожуру и складывал их в пакет. Он размышлял о том, как по вечерам будет садиться перед телевизором с ножом и орехами, чистить их и складывать зернышки в трехлитровую банку, пока не наполнит до краев. Чищеные грецкие орехи, говорят, отпугивали моль и были очень полезны для мозга.
Набрав полный пакет, Ефимыч пошел домой.
Идти было минут двадцать – пройдя половину пути, Ефимыч увидел черный тонированный автомобиль, иномарку, несшийся по трассе с невероятной скоростью. Машины подешевле старались вильнуть в сторону, опасливо жались к бортам.
Внезапно автомобиль вильнул, пересек сплошную и затормозил напротив Ефимыча, взвизгнув шинами. Ефимыч тоже остановился. Задняя дверца распахнулась. Из глубин салона донесся голос Прохорова:
- Залезай!
И Ефимыч неловко, споткнувшись о металлическую «лапку» залез.
В салоне пахло хвойным лесом.
- Дверцу захлопни, – сказал Прохоров.
Ефимыч покорно захлопнул. В этот момент у него завибрировал сотовый, спрятанный в кожаный чехол и убранный в нагрудной внутренний карман пиджака.
-Не отвечай, – сказал Прохоров. – Не отвечай. Я сам. Должен. Рассказать.
Обычно спокойный и тихий Прохоров внезапно несколько раз подряд запнулся – и это насторожило. Ефимыч посмотрел на гладко выбритый мощный затылок водителя. Тот не шевелился. А Прохоров, наоборот, внезапно обернулся полубоком и едва не перелез с переднего сиденья на заднее. Ефимыч даже немного подвинулся в сторону, освобождая место.
Прохоров был маленьким, худым, с вытянутым лицом и острым подбородком. Больше всего он напоминал актера Савелия Крамарова из фильма «Джентльмены удачи», только разговаривал хриплым басом. Жизненный закон: «Украл – выпил – в тюрьму» был Прохорову не по нраву. Во-первых, Прохоров не пил, во-вторых, предпочитал не воровать, а заставлять это делать других людей. Когда-то давно Прохоров выучился на юриста, потом в девяностые переквалифицировался в экономиста, а затем как-то незаметно для всех сделался главным криминальным авторитетом в поселке. Поговаривали, что свои люди были у Прохорова даже в области. Без них он бы так долго не продержался.
В последнее время, правда, дела шли так себе. За две недели Ефимыч принял двух «глухарей», которых опознали, как питерских. Михаил Федорович – хороший мужик, хоть и полицейский – лично заглядывал в морг и, стирая платком пот с бычьей шеи, попросил оформить тела под несчастный случай. Мол, с нас не убудет. Ефимыч давно знал, что от этого самого «не убудет» отказаться попросту нельзя, поэтому вывел для себя незамысловатую формулу счастья – что нельзя победить, с тем лучше смириться. Тем более, что за правильное «оформление» платили исправно и помногу.
- Что случилось? – пробормотал Ефимыч, когда телефон замолчал.
Прохоров выглядел сконфуженно. Прядь седых волос, обычно аккуратно зализанная влево, сейчас хаотично прилипла к мокрому лбу. Глазки бегали.
- Ты же знаешь, время сейчас тяжелое, – сказал Прохоров. – Кризис, все такое. Приток денег сократился на треть. Это я тебе, как бизнесмен говорю. Трудно, очень трудно сосредоточиться на расширении бизнеса. Все время приходится отлавливать левые делишки, всякую мелюзгу, шелуху эту…
-Ага,
-Понимаешь, какое дело, – Прохоров запнулся вновь. – Понимаешь, Ефимыч, рынок не стабильный сейчас. Каждая крошка со стола – это все равно, как последний кусок. Не успел съесть, значит, умер с голоду. Вот такая крошка – это «Эврика» Цуридзе была. Понимаешь? Он же неплохие деньги собирал со своими аппаратами. Реально на жизнь хватало.
У Ефимыча вновь завибрировал телефон. Ефимыч потянулся было за ним, но застыл, пытливо вглядываясь в лицо Прохорова. О, эти бегающие глазки, эти капельки пота, скатывающиеся по виску.
- Что случилось? – вновь повторил Ефимыч, хотя вдруг четко осознал, что знает ответ.
- Наехали мы сейчас на этого Цуридзе… - отозвался Прохоров. – Понимаешь, Ефимыч, ты мне как брат… я с тобой не первый год работаю, я тебе доверяю. Через тебя столько моих прошло, столько хорошего ты мне сделал… Я тебе обещаю, что этого падонка, который Костю замочил, я лично за ноги и в озеро на самое дно. Честное слово. Сегодня же, до темноты.
- Костю… - эхом отозвался Ефимыч.
- Послушай! Это случайность! Я тебе свое честное слово даю, что случайность. Он выскочил – мой урка в него пальнул пару раз. Я подбежал, лично я сам, схватил его за голову и об асфальт. Ору, мол, какого хера ты палишь, это же Костик, Ефимыча зять! А уже поздно… понимаешь? Поздно!
Ефимычу внезапно стало трудно дышать. Он потянулся к верхним пуговицам рубашки. В этот момент снова завибрировал телефон – и рука скользнула под пиджак, выудила надрывающийся сотовый.
Прохоров замолчал. Смотрел, выпучив глаза, и только губы тихо шевелились, выплевывая какие-то совсем незначимые слова оправдания.
- Извини… Это гада сегодня же… Пуля, бля, дура… Надо бы прикрыть… Я к тебе, как к брату, как к отцу родному…
И Ефимыч вспомнил, что знает Прохорова еще со школы. Был он в то время не седым, а темным и кучерявым, с острыми скулами и большими голубыми глазами. Все лето бегал с Любой и еще несколькими друзьями по сопкам. Играл на гитаре. Кажется, пару раз приходил в гости и слушал вместе с Любой пластинки, сказки какие-то… Обычный был парень, не лучше и не хуже других.
Ефимыч нажал кнопку соединения, приложил трубку к уху.
Прохоров исчез в серой пелене, опустившейся на глаза.
И только звонкий, с надрывом, крик дочери:
- Папа! Костика убили! Убили!..

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив