Дмитрий Горчев. Портретист времени.

Где им – они же либо тупо оригинальничают, идолов ниспровергая, либо «за нэньку» борются за сякую-такую копеечку, из иностранного гранта подкинутую. Но их беда – в том, что он их знал. Звали его Дмитрий Горчев…

…Когда лет десять, наверное, назад, впервые прочитал рассказы, два из которых я ниже предлагаю вашему вниманию – «Блядь» и «Красавец», я понял: даже в наше паскудное безвременье лучше не грешить. И уж точно – надо вести себя более-менее пристойно. Потому что в и такие бессмысленные годы морального упадка, нравственного разложения и все оправдывающей вседозволенности есть люди, которые все видят. И не просто видят, а замечают и практически с портретной схожестью запечатлевают на бумаге (в компе ли – не важно). Как отдельных людей, так и целые поколения.

Они – поколения и люди – конечно, периодически спасаются тем, что нарекают сами себя «потерянными»: мол, были свиньями потому, что так сложились обстоятельства, не судите нас строго, посочувствуйте, погладьте по бугристым головкам… И сермяжная правда, перемноженная на надежды, в этом есть: кто ж будет судить, если сам такой. Но тем не менее…

И Горчев писал. И создал фактически портрет времени, населенного конкретными людьми, с которыми можно столкнуться, выходя из дома. Узреть в зеркале утром, осматривая разрушительные воздействия на кожу бритья с похмелья. Разглядеть в начальнике, который вдруг стал хозяином жизни и облагодетельствует тебя по полной программе. Пообщаться, будучи влекомым примитивным инстинктом размножения, подогретыми «несвежей водкой» у ларька. Люди у Горчева выламывались из жизни и уродовались до потери человеческого в себе, потому что старые общепринятые рамки приличия были отменены, как «наследие тоталитаризма», новые – «демократические» – никто не удосужился даже контурно обозначить, а самоконтроль от голодухи и безнадеги истончал до полной прозрачности.

…Горчева обвиняли в том, что он, рисуя портреты современников в небольших рассказах, сгущает краски, оскорбляет людей, разжигает нетерпимость, просто матерится, пытаясь скрыть литературное бессилие, то да се.

Не знаю, как он на эти обвинения реагировал. Его нашли на пороге собственного дома в деревне мертвым в 46 лет. Да и в деревню он уехал от городской суеты, чтобы жить в деревянном срубе, где «крыса за печкой – бесплатно», потому что что-то не очень его устраивало в человеческом муравейнике. Значит, реагировал – больно и неуютно ему было.

«Иногда в мою дверь звонят сволочи. Хорошие правильные люди не звонят никогда, потому что не могут найти звонка… Хорошие правильные люди в мою дверь всегда стучат. Или тихо скребутся… Нет, не жму я никаких звонков, и вам не советую», – написал он, предваряя сборник своих рассказов «Сволочи». Теперь некому и не к кому будет постучаться и поскрестись, чтобы узнать, а что мы еще там вытворили такого, за что будет стыдно. Сейчас – не стыдно, но время идет и, говорят, меняется, а значит, и надежда, что будут стыдно, остается…

Горчева даже пытались судить. По требованию тех, кто узнал себя в его писаниях, и в том суде, где судьи – тоже герои его рассказов, потому что эрозия душ – она всепроникающа. И потому он смеялся.

Но писал дальше. И рисовал. А потом опять писал. Как пророчествовал. Знаете, в его рассказе «Красавец» я нашел ответ на вопрос «Будет ли нам лучше жить в будущем?». Уверен: вряд ли. Вспомните концовку рассказа: «Сынок у них родился. Петр Федорович, пока Клара Борисовна ходила беременная, сильно переживал, но ничего, все обошлось, хороший мальчик получился. Ножки кривенькие, лобик низенький, глазки выпученные. Не балуется. Молчит. Козюлю из носа достанет, съест и дальше молчит».

Согласитесь, хороший мальчик. И сегодня он уже подрос, получил право голоса, пользуется им. Например, в Киеве почти 66% пришедших на выборы проголосовало на недавних президентских выборах за кандидата БЮТ (ну, вы знаете, как ее зовут), которая обещала ему много всякой всячины сразу, много и немедленно. И он, живя в Киеве, который почему-то считается городом «интеллигентным», поверил обещаниям. И никогда он не будет работать – будет ждать, что кто-то у кого-то что-то отберет и с ним поделится. А ведь отец его, Петр Федорович, хоть и был красавцем, но тоже ни фига не делал, а ждал, что ему все дадут. Сыну он оставил прекрасное наследство, и сын, повторяю, подрос…

Однако, повторяю, надежда остается. На то, что большинство граждан этого несчастного постсоветского некогда единого пространства, сейчас разбитого сволочами на многочисленные «нэньки», позволяющие во имя их паскудничать, подличать, извращать все человеческое ради выгодной сиюминутности бытия, все же перестанут удовлетворяться козюльками из носа и обещаниями многочисленных разноязыких сладкоголосых обещальников. Горчев сделал для этой надежды многое – оставил портрет. И зеркало-оселок, куда можно посмотреть и примериться…

Итак, два рассказа из сборника «Сволочи», о котором издатель Макс Фрай написал: «Вот если бы меня вдруг назначили Страшным Диктатором всего Земного шара, ясно заранее, как выглядел бы наипервейший мой указ. Это был бы указ о присвоении Горчеву звания Лучшего Человека в Мире. А второй указ выглядел бы так: грамотному человечеству немедленно читать все, что Горчев понаписал… Вот примерно так я представляю себе счастливое будущее человечества при моей диктатуре. Горчева поэтому лучше заранее прочитать. Мало ли что…».

Блядь

Клавдия Ивановна была страшная блядь.

Бывало, бухгалтер Василий Андреевич подойдет к ней после работы, ущипнет: "А не предаться ли нам, любезнейшая Клавдия Ивановна, плотской любви?". Клавдия Ивановна от такой радости тут же на стол валится и вся пылает. А Василий Андреевич в штанах пороется, вздохнет, очечки поправит: "Пошутил я, Клавдия Ивановна, вы уж не обессудьте. У меня же семья, дети, участок. Приходите в гости, я вас икрой баклажановой угощу, сам закатывал". "Дурак вы, Василий Андреевич, – отвечает Клавдия Ивановна, вся красная, неудобно ей. – И шутки у вас глупые. У меня у самой этой икры сорок две банки. Подумаешь, удивили".

Еще Клавдия Ивановна часто водила к себе домой мужчин. Ей было все равно – хоть кто, хоть забулдыга подзаборный, никакой в ней не было гордости.

Приведет такого, чаю ему нальет. А он сидит на табуретке, ерзает: "Может по рюмочке, для куражу?".

Ну, нальет она ему водочки в хрустальную рюмочку и огурчик порежет. "А вы что же не выпиваете?" – спросит мужчина. "Ах, я и так как пьяная", – отвечает ему Клавдия Ивановна, и грудь у нее вздымается. Мужчина прямо водкой поперхнется и, пока Клавдия Ивановна постель расстилает, залезет он в холодильник и всю остальную бутылку выжрет без закуски. Вернется Клавдия Ивановна в прозрачном розовом пеньюаре, а мужчина уже лыка не вяжет. Дотащит она его до кровати, он ей всю грудь слюнями измажет и захрапит.

Таких мужчин Клавдия Ивановна рано утром сразу же прогоняла, даже оладушков им не испечет.

Однажды Клавдия Ивановна пошла давать объявление в газету. Так, мол, и так, хочу мужчину. Вот до чего довела блядская ее натура.

А в газете сидит тоже женщина, но помоложе: "Нет, – говорит, – у нас культурная газета, мы такого объявления дать не можем". "А какое можете?" – интересуется Клавдия Ивановна. "Ну, какое..., – задумывается та. – Женщина ищет высокооплачиваемую работу... Женщине нужен спонсор...". "Это что же, – удивляется Клавдия Ивановна, – за это еще и деньги брать? Да нет, я же просто так, задаром". "Что? – удивляется женщина из газеты. – Задаром? Неужели так уж приспичило?". И смотрит на Клавдию Ивановну с отвращением: вот, думает, блядь какая! Саму-то ее главный редактор по пятницам прямо на ковролане ебет, а она ничего, зубы стиснет и терпит, потому что детей-то кормить надо. Работу где сейчас хорошую найдешь? Да и редактор, в общем-то, неплохой, не извращенец какой-нибудь.

"Нет, – говорит, – вы, женщина, лучше ступайте себе подобру-поздорову, не приму я от вас никакого объявления".

Так и ушла Клавдия Ивановна ни с чем.

А по дороге домой напал на нее сексуальный маньяк.

Выскакивает он из кустов, плащ распахивает: "Ха!" – кричит. "Ах! – восклицает Клавдия Ивановна. – Глазам своим не верю!". "Это хуй! – говорит маньяк. – И сейчас я этим хуем буду вас по-всякому насиловать!". "Ах, по-всякому!" – совсем млеет Клавдия Ивановна и падает в обморок.

Приходит она в себя, а маньяк рядом стоит. "Что это вы тут в обморок валитесь, – спрашивает он ее строго. – Я бесчувственное тело не могу по-всякому насиловать". "А какое тело вы можете насиловать, мой зайчик?" – спрашивает Клавдия Ивановна и стягивает рейтузы.

Маньяк от этих рейтузов совсем сник. "Нет, – говорит, – вы уж идите, женщина, только не рассказывайте про меня никому, а то подкараулю и убью зверски".

"Да что вы, – отвечает Клавдия Ивановна и сумочку подбирает, – зачем мне рассказывать. Пойдемте лучше ко мне, я вас чайком попою. Замерзли тут, наверное, в кустах, в плащике-то на голое тело. Еще простудитесь".

Привела она его к себе домой, напоила чаем с яблочным пирогом, рюмочку налила и все смотрит с надеждой: может насиловать начнет? А он пригрелся и на жизнь свою маньяческую жалуется: как одна женщина его дихлофосом обрызгала, как подростки на дерево загнали... Пожалела его Клавдия Ивановна, дала ему кальсоны отца своего покойника и постелила ему в зале. Всю ночь прислушивалась: не подкрадывается ли? А он посапывает, спит как убитый, видно и правда несладкая у маньяков жизнь, намаялся.

Утром маньяк снова было к себе в рощицу засобирался, но вдруг раскашлялся, температура у него поднялась, видать действительно простыл совсем. Клавдия Ивановна напоила его чаем с малиной, дала аспирину и строго-настрого приказала лежать под одеялом. Замочила его плащик в тазике и на работу пошла, будь что будет. Ограбит – значит, судьба ее такая.

Возвращается вечером, волнуется – а как правда ограбил? Нет, стоит маньяк на кухне в кальсонах и глазунью себе жарит. "Извините, – говорит, – я тут пару яичек у вас позаимствовал, кушать очень хочется". "Ой, да что вы! – всплескивает руками Клавдия Ивановна. – Там же супчик в холодильнике нужно разогреть! И мясо по-французски я сейчас в чудо-печке поставлю. Яичница – это что за еда!".

Так и прижился у нее маньяк. Оказался он мужчиной неплохим, положительным. Полочки на кухне сделал, мусор выносит, на базар за картошкой ходит. Одна беда – никак он себя как мужчина больше не проявляет. Клавдия Ивановна уж и так, и эдак: из ванны будто случайно промелькнет, тесемочка у нее с плеча упадет, котлетки ему накладывает и бедром заденет. А тот только загрустит, и все.

Однажды Клавдия Ивановна подсмотрела, как он надел старенький свой плащик на голое тело, встал перед зеркалом, распахнул и шепотом "Ха!" говорит. Посмотрел он на себя внимательно, вздохнул, надел кальсоны и пошел выносить мусор.

А однажды маньяк говорит: "Вы уж извините, Клавдия Ивановна, но чувствую я зов своей маньяческой натуры. Должен я немедленно пойти в рощу и кого-нибудь по-всякому изнасиловать". "Ну, меня изнасилуйте", – предлагает Клавдия Ивановна. "Что вы, что вы, – говорит маньяк, – я вам так обязан, вы столько для меня сделали. Что я, зверь совсем что ли?".
Скинул он кальсоны, вытащил из шифоньера плащик и ушел.

Клавдия Ивановна весь вечер проплакала, а потом заснула. "Все равно вернется, – думает. – Проголодается и вернется".

Но маньяк так и не вернулся.

Старухи на лавочке рассказывали, что будто бы в роще нашли удавленника – голого мужчину в плаще. Но эти старухи и не такого наплетут. Им лишь бы языки чесать.

Красавец

Петр Федорович был прекрасен как утренняя звезда.

Когда он заходил, например, в паспортный стол за справкой, снимал шапку и его золотые кудри рассыпались по плечам, все паспортистки немедленно валились со стульев на пол и стонали. Одну делопроизводительницу даже пришлось вести в амбулаторию, потому что она, перед тем, как повалиться, успела прижать к груди электрическую пишмашинку. Килограмм двадцать, не меньше. Два ребра треснули.

Если какая-то женщина видела Петра Федоровича больше пяти минут, она не могла забыть его всю жизнь. Она обязательно бросала мужа, детей, работу, спивалась, и скоро ее видели на помойке с беломором в зубах.

Петр Федорович был человек не злой и очень переживал от таких женских неприятностей.

Он даже старался пореже выходить из дома. Но, как известно, за красивые глаза никто денег платить не станет, а пищу тоже надо на что-то покупать. Поэтому Петру Федоровичу, хочешь-не хочешь, выходить приходилось. Тогда он заматывал лицо шарфом, но и это часто не помогало, потому что развеется из-под шарфа прядь волос – вот и еще одна женщина в холодной луже валяется.

Тогда Петр Федорович придумал вот что: он перестал мыться и расчесывать волосы. Он нашел в мусоросборнике самую вонючую телогрейку и никогда ее не снимал. Кроме того, он теперь все время шмыгал носом, чесал яйца, ковырял в носу, харкал на пол и вообще вел себя как свинья. Сначала ему самому было это неприятно, но вскоре он втянулся и привык. Он начал крепко выпивать и жрать все, что попадалось под руку, хоть из урны, ему было все равно. От этого он безобразно разжирел и постоянно рыгал и икал. Потом он подхватил глисты и стал тощий как жердь. В целом же, Петр Федорович стал такой редкой скотиной, что даже милиция, которая чего только не навидалась, и та, как проходит мимо Петра Федоровича, обязательно пнет его сапогом под жопу. Тот в грязь повалится, хрюкает там, ворочается, сволочь, просто утопить хочется, такой он неприятный.

Один милиционер, молодой, однажды так увлекся лупить Петра Федоровича дубинкой по голове, что еле его оттащили. Пришлось отвести этого милиционера в отделение, налить ему стакан водки и отправить домой от греха подальше.

Однажды Петр Федорович сошелся с одной женщиной.

Звали женщину Клара Борисовна. Она была не такая забулдыга, как Петр Федорович, но тоже любила вечерком клюкнуть водочки да и поплакать по судьбе своей женской, незавидной, не той, о которой в девушках мечтала. А Петр Федорович, хоть и неприятный, но все равно какой-никакой мужчина – иной раз кран починит, а то и колбасы грамм двести принесет.

А однажды проснулась Клара Борисовна среди ночи и посмотрела на Петра Федоровича. Он храпит, во сне чавкает, но как-то так луна его при этом из окошка осветила, что Клара Борисовна, как увидела его профиль, так и села на пол.

Проснулся утром Петр Федорович – нет Клары Борисовны. День прошел, вечер настал. Тогда Петр Федорович почувствовал недоброе, побежал на базар, и действительно: Клара Борисовна там уже возле пивного ларька с выбитым зубом пляшет.

Подбегает к ней Петр Федорович – и клац ей с ходу в челюсть! Клара Борисовна плясать перестала и смотрит на него мутными глазами, но уже видно, что чуть-чуть в себя приходит. Пнул ее Петр Федорович для верности пару раз в брюхо и отволок за волосы домой. Там она выпила рюмочку, совсем очухалась и заснула.

С тех пор Петр Федорович стал за собой внимательно следить: чтобы вечером трезвым прийти – такого он себе не позволял. Придет, еле на ногах держится, Клара Борисовна хайло, конечно, разинет, а он ей: "Сдохни, жаба!". Подерутся немного, водочки выпьют и спать лягут.

Сынок у них родился.

Петр Федорович, пока Клара Борисовна ходила беременная, сильно переживал, но ничего, все обошлось, хороший мальчик получился. Ножки кривенькие, лобик низенький, глазки выпученные. Не балуется. Молчит. Козюлю из носа достанет, съест и дальше молчит.

Тьфу-тьфу-тьфу.

***
В самые горькие минуты своей жизни забывает человек вопросы, которые казались ему такими важными еще вчера, и остаются лишь те из них, на которые все равно однажды придется дать ответ: «Кто ты?», «Где ты?», «Откуда ты?», «Зачем ты?».

И милиция, как примитивнейшая субстанция бытия, задает всякому, попавшемуся к ней в руки, именно эти простые и важные вопросы.

И человек потрясен: не может он дать ответа! Даже такого ответа, который удовлетворил бы, нет, не вечность, а хотя бы вот эту милицию. «Боже мой! – думает человек. – Я никто! Я нигде, ниоткуда и никуда! Я ни для чего! В тюрьму меня! В камеру! И – по яйцам меня, по почкам, и воды не давать, и поссать меня не выпускать! Ни за что!».

И милиция, даром, что примитивнейшая субстанция, сокровенные эти желания немедленно угадывает и исполняет все до единого. Простыми словами и движениями убеждает она человека в том, в чем не смогли его до того убедить ни Иисус Христос, ни исторический материализм: что червь он и прах под ногами, что винтик он и гвоздик ржавый, и тьфу на него и растереть уже нечего. И по еблищу ему, которое разъел на всем дармовом, незаработанном, незаслуженном и неположенном. И забывает человек гордыню свою вчерашнюю непомерную, и лепечет: «Товарищ сержант...». А товарищ сержант его дубинкой по ребрам и сапогом под жопу. И лязгает дверь, и засыпает тварь дрожащая, права не имеющая.

Спокойной ночи».

…Спокойной вечности тебе, Дмитрий! Спасибо!