Дмитрий Быков // «Русский пионер», №5(92), сентябрь 2019 года

[глава из романа «Камск»]

Сергей Свиридов третий час лишал девичьей чести Олю Разумову, лишал-лишал, да так и не лишил. Оля Разумова легко приехала к нему домой, легко осталась ночевать, легко пошла в постель, что даже несколько испугало Свиридова, и тут он упёрся в непрошибаемое сопротивление. Когда до известного момента всё идёт слишком легко, опытный человек настораживается. Свиридов был далеко ещё не в том возрасте, когда боишься согласия,— ему было двадцать семь, а Оле Разумовой восемнадцать. Он был бы, признаться, разочарован, если бы победа досталась таким лёгким образом, но сопротивляться два часа с лишним — это, согласитесь, чересчур. Не сказать, чтобы завтра предстояло вставать на работу, да и график у Свиридова был свободный, но разговор после — совсем не то, что разговоры до. Тогда уже можно расслабиться, почувствовать особого рода близость, позволить себе откровенность, наконец. Пока же Свиридов чувствовал себя незваным гостем в собственной постели и вынужден был беспрерывно острить, чтобы поддерживать Олю в состоянии хихиканья. Хихикающему человеку, как мы знаем, сопротивляться трудней. Она вернулась из душа в халатике, там висел халатик, и Свиридову было интересно, в трусах она или нет. Сам он лёг в трусах, как почти все мужчины делают в России, да и не только в России. Мопассан писал, что расставание с последним чехлом нашей мужественности всегда даётся непросто, ибо тогда уже обратного пути нет. Когда ложишься в трусах, как бы намекаешь, что трахаться необязательно, можно поболтать, пообжиматься, вообще ничто тебя ни к чему не обязывает. Но Оля Разумова, выключив свет, скользнула под одеяло и оказалась без трусов. Тогда Свиридов хотел было сразу освободиться от своих, но как-то это выглядело бы суетливо, и он решил сначала дойти до полной боеготовности, а заодно слегка завести и прохладную после душа Олю. Они были знакомы две недели, он чувствовал с ней удивительно полный контакт, она о многом догадывалась прежде, чем он успевал сказать, и была в его вкусе с точки зрения всяких традиционных добродетелей вроде груди правильного размера, не слишком маленькой, не слишком большой. Был в ней приятный цинизм, проявлявшийся в лёгком обсуждении вещей интимных. Она почти сразу призналась Свиридову, что сексуального опыта не имела. Свиридов испугался, что имеет дело с душевной или физической патологией, но ничего такого — «случай не представлялся». Училась она в педе на втором курсе, а в педе такое долгое воздержание почему-то встречается часто — возможно, из-за низкой самооценки, присущей студентам этого вуза в целом. Оля Разумова хорошо болтала по-французски, что и послужило поводом для знакомства — Свиридову её посоветовали как переводчицу в одном проекте. Вообще, Оля Разумова очень ему нравилась и вызывала приятное чувство неодиночества, которое в практике Свиридова было редкостью. С ней он чувствовал себя естественно и был свободен от необходимости постоянно искать тему: она и сама разговаривала много и хорошо, но не больше, чем надо. А особенно Свиридову нравилось, что целовалась она без лишних страстей, без лихорадочного ворочанья языком, без фальшивых покусываний — просто подставляла губы, да и всё. Лицо у неё при этом было серьёзное, даже печальное, как бы растерянное — вот, что же мне теперь со всем этим делать? Она легко звонила первой, её интересовало многое помимо собственной жизни — она расспрашивала его и слушала внимательно. Свиридов уже знал, что самое главное с девушкой — давать ей побольше говорить о себе, но с Олей Разумовой этот номер не проходил. Она говорила о себе без удовольствия. Свиридов знал о ней достаточно, в загадочность она не играла, но инициативы не проявляла. Однажды Свиридов видел, как его однокурсник соблазнял девочку хипповатого типа. Она рассказывала ему о своём творчестве, о своих литературных сказках, о первом творческом импульсе. Сказки были чудовищные, импульс, вероятно, не лучше, но бедный Петя терпел, поддакивал и расспрашивал. Ни за какой секс Свиридов не стал бы слушать такую ахинею, а девушке, судя по всему, и не надо было никакого секса — она была совершенно удовлетворена разговорами о своей прозе. Оля Разумова не любила разговаривать про себя.

— Ну чего?— сказала она, когда Свиридов начал целовать её прекрасную, не большую и не маленькую грудь.

— Поговорим типа?— сказал Свиридов.— Давай, конечно.

— Нет, почему поговорим. Но просто давай склоняй меня как-нибудь.

— А я что делаю?

— Ты не склоняешь.

— Оля, Олю, Олей,— просклонял Свиридов.— Об Оле. Оля!

— Очень мило,— сказала она.

— Я готов и проспрягать как-нибудь. Сопрягать.

— Сопрягать успеется. Ты мне должен как-нибудь дать понять, что тебе это очень нужно.

— А ты не понимаешь?— И Свиридов потёрся об её колено.

— Не совсем. Ты как-то мне объясни, что я тебе нужна.

— А. Это я могу.— Свиридов снял трусы.— Ну, у тебя сложный, восхитительный характер. Ты вынослива, сдержанна, у тебя ямочки вот тут и, что интересно, вот тут.

Оля Разумова не препятствовала трогать себя почти везде, но плотно сжимала ноги.

— Меня не надо хвалить,— сказала она.— Мне даже не надо рассказывать про меня, про мой характер. Ты объясни мне, зачем я тебе. Свиридов не мог не признать, что вопрос поставлен правильно.

— Я тобой наслаждаюсь,— сказал он.— Я получаю с тобой огромное удовольствие. По крайней мере, это честно. Я же не говорю, что ты источник, родник и всё такое.

Всё это время он пытался прикоснуться к роднику, источнику и т.д., но это, подумал он краем сознания, тот родник, который не спасает. Создавалось впечатление, что Оле Разумовой не обязательно трахаться, что она готова на это пойти как на неизбежную условность, чтобы потом проще общаться и чтобы их, так сказать, уже ничто не разделяло, но сам по себе секс, кажется, её не привлекал. То есть ей нравилось находиться в руках у Свиридова, и грудь её реагировала так, как и полагается. Но дальше Оля его не пускала.

— Удовольствие можно получать с кем угодно,— сказала Оля.— В крайнем случае в одиночку. Я знаю.

Эта свобода разговора о неприличном была опять-таки восхитительна.

— Это другое удовольствие,— стал объяснять Свиридов. Он захотел поцеловать её в живот и так и поступил. Живот у неё был плоский, Оля Разумова вообще была худощава, но торчащих острых бёдер у неё не было, и Свиридова это радовало дополнительно.— Удовольствие не в том, чтобы кончить, удовольствие в том, что вот ты не один, что это, казалось бы, вечная жизнь…

— Ну то есть страх,— объяснила она.

— Не страх, другое. Но выход из скафандра, скажем так. Так ты сидишь в оболочке, а вдруг вышел.

— А почему со мной?

— Ну вот бывает невыносимая среда, а с тобой прекрасная среда. С тобой я как бы вышел из скафандра в цветущий сад.

Свиридову легко было всё это говорить, он много раз вёл такие беседы — правда, не в постели, а на разных предварительных этапах. В постели ему ещё не попадалась любительница таких извращённых удовольствий — наговориться до, а не после. Но он и к этому был готов — у всякого свои критерии, некоторые готовы отдаться, именно когда демонстрируешь способность отвлечься в критический момент. Между тем Свиридов чувствовал, что ещё минут двадцать таких разговоров — и ему расхочется иметь дело с Олей Разумовой. Что-то она много о себе понимала, или была в ней какая-то драма, а кому же захочется проникать в человека, у которого ужасная язва внутри? Он не был готов к слишком серьёзным отношениям, он не видел в ней единственную, ему было бы жаль её потерять, но долго тосковать он бы не стал.

Он улёгся рядом с ней на спину, подложив руку ей под голову.

Тут она легла на него, поставила острые локти ему на грудь и стала смотреть ему в лицо. Ночь была июньская, светлая, и он видел, как серьёзно Оля Разумова смотрит на него.

— Ничего я в тебе не понимаю,— сказала она сокрушённо.

— А зачем тебе понимать? Ты разве мне не веришь ни в чем?

— То-то и оно, что не верю.

— Ну хочешь, я тебе слово дам?

— В чем? Какое ты мне дашь слово?

— Ключевое,— сказал Свиридов.— Ты этим словом сможешь мной управлять. Скажешь — «Занавеска!» — и я ни в чем не смогу тебе возразить.

Он так сказал, потому что взгляд его упёрся в занавеску.

— Мне не надо,— сказала она.— Чтобы ты клялся в любви, тоже не надо.

— Но я и не собирался,— сказал Свиридов, которого это задело.

— Я вижу. Мне надо просто понимать, а я не понимаю.

— Оля,— назидательно сказал Свиридов.— Понимать — глагол сильного управления. Понимать можно что-то. Что именно ты хочешь понять?

— Почему ты, почему со мной.

— Нравишься очень,— сказал Свиридов. Он снова стал подкреплять слова действиями, поглаживать Олю Разумову там и тут, перевернул её без особого сопротивления и стал целовать между лопатками. Ей это нравилось. Он положил ладони ей под грудь, ему тоже так нравилось. Но любые попытки проникнуть в Олю Разумову встречали сопротивление, и некоторое время они с Олей, лёжа рядом, просто целовались. Запах её волос очень нравился Свиридову. Но что-то в ней было, что совершенно ему не нравилось. Он решил начать иначе, стал целовать её колени и выше, но поцеловать её туда, куда он хотел, ему тоже не позволялось, а ведь Свиридов привык, что это самый верный путь. Ему нравилось, что Оля Разумова не брила заветных мест, он вообще любил всякую естественность.

— Ну ладно,— сказал он через некоторое время.— Давай попробуем предположить. Ты боишься?

— В общем, нет,— сказала она, честно задумавшись.

— Я тебе противен?

— Нет, ты же знаешь. Я бы не пошла. Ты мне интересен. Ты мне непонятен.

— Ну вот ты и поймёшь, давай?

— Тогда будет поздно. А может, я тогда вообще ничего не пойму.

— Оля,— не выдержал Свиридов.— Зачем тебе понимать? Почему мы не можем просто сделать друг другу хорошо?

— Потому что потом будет нехорошо,— сказала Оля Разумова.

— У тебя так было?

— Так не было. Но может быть. Я так не хочу.

— Ну Оля,— сказал Свиридов.— Я вполне ничего для первого раза. Я тебя никак, это, не испорчу. Я не сделаю тебе больно. Если будет больно, я вообще сразу отлезу. Я от тебя в восторге, в конце концов. Я бы сказал, что я тебя люблю, но ты не хочешь этого слышать.

— Не хочу,— сказала она и вдруг села в кровати.— А почему?

— Ну, потому что это банальность, потому что ты не веришь, потому что, я не знаю, ты не хочешь пафоса…

— Нет,— сказала она.— Это всё мимо.

— Ну, потому что ты считаешь сейчас правильным мне не дать. Это романтично, это как-то тебя заводит, не знаю. Некоторые получают удовольствие, когда дают, а некоторые — когда не дают.

— Сердишься ты зря,— сказала она.

— Да я не сержусь. В конце концов, я-то своё удовольствие получаю.

— Серьёзно?

Он уловил в её голосе любопытство.

— Серьёзно. Мне вообще всегда нравится не праздник, а перед праздником. Сам по себе Новый год ужасен, и даже есть термин «постновогодняя депрессия». А перед этим замечательно. Закупать там мандарины.

— Рубить салаты,— сказала она злобно.

— Не обязательно рубить салаты. Можно вообще делать только то, что хочется. Но вот последние сумерки старого года, часов в пять, когда ещё всё синее, а через полчаса уже чёрное. Вот тогда отлично.

— И у тебя сейчас примерно это?

— Примерно это.

— Но согласись,— сказала она,— если это так и останется и никакого Нового года, то скучно же.

— Разные есть варианты,— сказал Свиридов.

— Например?

— Например, если ты не хочешь со мной терять невинность, можно же, я не знаю…

— Это я как раз понимаю. Нет, по-моему, тут никакой разницы. И потом, я что, должна себя беречь для особого жениха? Средневековье.

— Но тогда,— сказал Свиридов,— я вообще ничего не понимаю.

— Ну, просто для меня это не совсем пустое дело,— сказала Оля Разумова.— Не самое обычное. А ты пока ничего необычного не сделал и не сказал.

— Оля,— сказал Свиридов.— Я всё понял. Тебе хочется того, чего не бывает. Это не ко мне, Оля. Это декаданс. Я могу сделать тебе хорошо, могу, чтобы было весело, могу, чтобы было о чем поговорить. Но сделать тебе необычно я не могу, я не люблю необычного. Ужасные страсти мне тоже не нравятся. Это всё плохой вкус, по-моему. А у тебя хороший вкус во всех отношениях,— он лизнул её в щеку, там, где ямочка,— и это как-то не в твоём духе.

— Я не хочу, чтобы ты сердился.

— Я сам не хочу. Вообще-то, Оля, я и так могу кончить, не в тебя, а как бы об тебя. Ты потерпишь?— И Свиридов стал об неё тереться вовсе уж откровенно.

— Нет, не надо. Это будет несправедливо.

— Ну хорошо.— Свиридов остановился.— Тогда, может быть, мы будем просто спать?

— Спи, если хочешь.

Свиридову не хотелось спать, но через какое-то время захотелось. И он уснул, обнимая Олю Разумову, со сложным чувством разочарования и при том облегчения, что он не связался с патологическим случаем и с утра сможет попрощаться с ней навсегда, и не будет в его жизни всех этих заморочек со студенткой педа, возомнившей о себе явно не по-педовски.

Утром Оля Разумова попила со Свиридовым чаю и действительно легко с ним распрощалась, а вечером отдалась в общаге совершенно ей безразличному мальчику Саше, который, пожалуй, не очень её и хотел — так, иногда проявлял интерес. Потому что если бы она отдалась Свиридову, которого сильно полюбила с первой встречи, это было бы очень плохо в смысле последствий, а отдаться кому попало — это совершенно другое дело. Ей действительно очень захотелось, но захотелось ей со Свиридовым, а Свиридов сбежал бы максимум через полгода. Она это очень хорошо поняла. Если бы он что-то сделал или сказал иначе — она осталась бы с ним навеки или, по крайней мере, надолго, но Свиридову, поняла она, это было не нужно. Поэтому она сделала так, как сделала.

Честь — это же не какая-то там плева, так называемый гимен.

Честь — это независимость, а независимость либо теряют один раз, либо, если не повезло, сохраняют вечно.