Дезa с моторчиком - Алекс Тарн о Самуиле Лурье

tuchiki — 24.08.2015 Теги: Греф


Живущий в Израиле русский писатель Алекс Тарн, в очередной раз изливая свою гнойную ненависть ко всему русскому, запустил через свои ФБ и ЖЖ чистейшую дезу. (Уже смешно, не правда ли, учитывая, что разнообразнейшим словотворчеством Тарн занимается исключительно на русском языке.) Когда в угоду этой стойкой ненависти треплется имя Кобзона, мне наплевать и забыть. Но на этот раз Тарн использует прекрасное имя Самуила Лурье. А Самуила Лурье больше нет с нами. Поэтому отвечу-ка, пожалуй, за Самуила Ароновича ничтожная я. Если кому-то из вас, как и автору этих слов, хоть раз приходилось попадаться под раздвоенное тарновское жало, то он поймет, какой отваги, если не окаянства, надо набраться, чтобы отвечать Тарну. Вначале собиралась ответить ему в его ЖЖ, но зная его гневливую нетерпимость к фактам, разоблачающим его же нарядные дезы, передумала и пишу в своем, где он меня ни помоями облить, ни забанить не может.

Тот факт, что я, хотя и не близко, знала Лурье лично, бережно храню в фолдере "Самуил Аронович" его письма, и была на его похоронах и поминках - дело десятое. Я его не только читала, но и невероятно чтила его как человека, как мало кого из своих современников. Этого вполне достаточно. Именно это и дает мне право ответить Тарну.

Неохота вспоминать всю эту историю с самого начала, но без этого не обойтись.

27 июня Самуил Лурье, умирающий от рака в доме своих родственников в Калифорнии, послал Главе СберБанка России Герману Греффу письмо из серии J'accuse (Я обвиняю) . Письмо это - блестящее литературное эссе. Азарт филолога проступает в нем явственнее финансовой озабоченности судьбой пенсионных накоплений. Письмо оказалось предсмертным, то есть последним из всего корпуса его блистательной эссеистики. Вы его, почти наверняка, читали или прочтете прямо сейчас. По нехарактерной для Лурье интонации и задору видно, что писалось оно ввиду неотвратимого уже тогда конца, в величайшем раздражении, а возможно, и в унизительном страдании физической боли. Это извиняет нонсенс, заключенный в практической части этого письма, за что только бесчувственный педант и может бросить в его автора камень.

А вот, как я знаю, что это - нонсенс. Мой покойный ныне отец годами ходил в середине января в Российский Консулат в Сан-Франциско, чтобы удостоверившись, что старик жив, ему продлили пенсионную доверенность на имя моего бедствующего в Питере друга. То есть, поход в консулат, а затем 10-ти дневная проверка с российской стороны - это зауряднейшая процедура, и заметим, необходимая, а иначе в России появятся батальоны новых Чичиковых, промышляющих на пенсиях давно усопших на чужбине родственников. Эти злополучные десять проверочных дней, уведенные глазами, затуманенными болезнью, и заставили бедного Самуила Ароновича сделать дикое преположение, что в СберБанке России хотят дождаться его (и других живущих за границей российских пенсионеров) смерти, чтобы не выплатив его сестре годовую пенсию брата, разжиться на этих деньгах самому СберБанку. Надо сказать, что в этом первом письме Лурье есть вещи посерьезнее проблем с пенсионной доверенностью. "Мы не боролись с этим государством, а работали на него, рабы". Тут спору не выйдет. Все мы, включая, кстати, и после-перестроечного бунтаря Тарна, вслед за Лурье можем о себе это сказать. Все, за исключением политических диссидентов, которые с риском потерять работу, свободу и даже жизнь, боролись с всесильным режимом, когда это было не по-детски опасно, то есть, во времена брежневского безвременья.

Поразительно, что на полное несправедливого задора письмо Лурье немедленно откликнулся сам Глава СберБанка России. Его ответ поражает куртуазной вежливостью и заканчивается заверениями в очаровании, навеянным текстами Лурье на, как оказалось, еще одного поклонника его творчества - Германа Греффа.

Получив по истечению суток этот совершенно неожиданный ответ, Самуил Аронович растрогался, понял, что сильно перегнул палку с доверенностью и 29 июня ответил Германну Греффу не менее куртуазно, извинившись за необоснованную резкость в отношении его сотрудников, - короче, совершенно с ним вторым своим письмом замирился. О молниеносной и предельно цивилизованной реакции Греффа и о втором "мирном" письме Лурье Тарн вообще не упомянул, так как это невыгодно для его анти-русского сценария.

А теперь перейдем к опровержению слоистой лжи, заключенной в тексте Тарна "Не смешно", линк к которому указан в начале моего поста.

Русским языком, в том числе и помоечными его вариациями, Тарн владеет виртуозно. Поэтому, даже когда из него исторгается совершенно неуместное презрение ко всем подряд государственным учреждениям России, читать про "пенсионные гроши и полушки, накрепко зажатые монументальными ягодицами бюрократии," все равно забавно и интересно.

Однако эта нарядная фраза - деза. Деза номер один. Никто ничего не "зажимал" и через 10 дней, в полном согласии с инструкцией, пенсия сестре Лурье была бы выплачена. Больше того, она уже ей выплачена и при самых невероятных обстоятельствах. В 11 вечера, кажется, еще при жизни Лурье, к старухе позвонили. Она думала, что каюк, пришли за ней из-за всех этих писем-переписок. А ей, в полном согласии с фантастически-романтическим сценарием самого Лурье, с цветами, апельсинами и извинениями принесли братову пенсию. Она на поминках об этом рассказала. Только клейзмеров не было. Но они шли у Лурье, как опция, он на них и не настаивал.

Следующая деза, номер два, состоит в утверждении, что "немереная мощь Самуила Лурье погибла, запуталась, сгинула в глухих ватных тисках отвратительного государства». И тиски были, и государство было отвратительное. Тем не менее, свой уникальный дар эссеиста, литературного критика и культуролога Лурье вполне реализовал. Доказательством тому - книжная полка в моей библиотеке, и на ней все его книги, начиная с "Литератор Писарев". А еще было кресло редактора отдела "Прозы" в Неве, были сотни публикаций в лучших литературных журналах, таких как "Звезда", к примеру. Была слава лучшего литературного критика России, были тысячи публикаций в периодике.

Деза номер три - самая отвратительная. "Чушка (имеется в виду Россия) даже не стала его лопать – просто выплюнула куда подальше и продолжила самозабвенно хрюкать в своем заросшем навозом хлеву. По сути, Лурье был с нею до конца, накрепко привязанный к грязным жердям пеньковой веревкой русского языка. Хорошо, что смерть разрубает любые веревки".

Никто Лурье не "выплевывал", он уехал в Калифорнию по своему разумению, лечиться от рака в одном из лучших госпиталей Америки - медицинском центре Стэнфордского Университета.

Лурье был человек невоцерковленный. На прощании с ним, по его предсмертной просьбе, звучала песня Кима и не было ни раввина, ни священника. (Лурье сын еврейского отца и русской матери). Русский Язык был его единственным божеством, которому он поклонялся и которому служил праведно всю свою жизнь. Думаю, что вошедший в раж Тарн, за свое разбушевавшееся воображение получил бы от "привязанного веревками" Лурье звонкую виртуальную пощечину. Залепил бы он ее, думаю, как и полагается истинному джентльмену, необыкновенно галантно. "Не подскажите ли, где можно приобрести вашу книгу, написанную на любом другом языке, кроме русского" - спросил бы он Тарна.

В этом-то и состоит смехотворность вечного анти-русского пафоса русского писателя Алекса Тарна. Он сам пожизненно привязан к той же "грязной изгороди" посредством тех же "пеньковых веревок". Но мы не будем желать ему разрубить эти постылые веревки таким же непоправимым способом, как как это произошло с Лурье.

Под номером четыре идет не ложь, а просто чудовищная бестактность, менторские указания учителя выбравшему неверную дорогу ученику. Да, Лурье, в отличие от Тарна, выбрал остаться в России. Тарн выговаривает за это покойному Лурье в таких выражениях: "Кто-нибудь сейчас наверняка скажет: а что ему еще оставалось? Что бы он делал в Штатах – распинался перед десятком студентов-славистов, неспособных понять и сотой доли необходимых нюансов? Что бы он делал в Израиле – сидел в сторожевой будке на манер старого пса?.. подметал бы лестницу в подъезде? Верно, это бы и делал. Его крошечная аудитория не увеличилась бы никак – скорее всего, даже уменьшилась бы. В чем же тогда смысл отъезда? В достоинстве – вот в чем.."

По Тарну, превратиться на старости лет в "сторожевого пса в будке" - это было бы для Лурье отрадной сменой занятий. А вот жить в своей четырехкомнатной квартире в центре Питера и писать литературные рецензии для "Звезды" - здесь бы и настигло его невыносимое унижение. Вот до чего можно договориться при одержимости ложной идеей. Если факты на нее не работают - тем хуже для фактов.

Приятель Довлатова, писатель Игорь Ефимов в изданной им книге их переписки называл дезы, распускаемые Довлатовым в кругу одних их друзей и знакомых о других их общих друзьях и знакомых "ложью с моторчиком". Довлатов был гениальным рассказчиком, и поэтому его "устные зарисовки" немедля разносились по русскому Нью-Йорку. Блистать за счет других - самое выигрышное дело.

Не хочется трафить Тарну сравнением его с Довлатовым, но придется. Тарн безмерно одарен в слове, до одури умен, образован, остроумен и острословен. Дезы, запущенные такими людьми, - самые опасные. Они - с моторчиком. Прочитавшие, хихикая, пересылают их дальше. Благодаря таким постам, рунет становится источником не информации, а дезинформации.

Я добросовестно поведала вам историю писем Лурье. В том, как увидел и опубликовал ее Тарн, нет ни слова правды. Предсмертные письма Лурье и вся его жизнь понадобились Тарну исключительно как подсобный материал для параноидально завладевшей им идеи дальнейшего разоблачения его бывшей Родины.

P.S.
Не хочется заканчивать "разборками" с Тарном текст, где так часто встречается дорогое мне имя Самуила Ароновоича Лурье. Литературный знакомец Лурье Кирилл Кобрин написан дивное поминальное слово о нем. Вот отрывком из этого слова "В пользу мертвого" и закончим.

"В том же 1997-м редколлегия Urbi присудила Лурье придуманную редколлегией же Премию имени Петра Андреевича Вяземского. Премию давали «за высокий дилетантизм и художественный аристократизм» (в таком, кажется, порядке). Денежного выражения она не имела, зато лауреат получал какую-нибудь вещицу из воображаемой вяземской параферналии. Первому лауреату, Игорю Померанцеву, вручили специально пошитый для того бордовый халат. Самуилу Лурье — коробочку небольших сигарок. Подарки мы с Пуриным и искали сами, и покупали, конечно, за чужой счет — для нашего брата то были времена пронзительной нищеты. Деньги на покупку призов давали разные люди; в случае вяземских сигарок им оказался один мой нижегородский приятель, который как раз в это время переквалифицировался из неплохого авангардиста в незадачливого бизнесмена. Мы заранее договорились, что он выдаст мне нужную сумму, однако в решающий день приятель заявил, что практически разорен и увы. С неожиданной для себя жестокостью я надавил и вытащил-таки из него деньги. В Питер я ехал через Москву и отправился за коробочкой сигарок в магазин Давыдоффа на Тверской, он, кажется, там до сих пор. Была осень. Я с трепетом зашел в эту консюмеристскую мастурбальню толстосумов, и очки мои мгновенно запотели — там же микроклимат, иначе дорогой товар высохнет. В следующее мгновенье ко мне подскочили две барышни со специальными тряпочками и принялись протирать очки клиента, не снимая их, вроде как ручная мойка машин. С омытым барышнями взором я твердо подошел к прилавку и потребовал сигар. На вручении премии, уже в Питере, Самуил Аронович произнес речь. Вот два последних абзаца ее: «Я сегодня утром пошел на Тихвинское кладбище Александро-Невской лавры, имея при себе розы, положил на этот тяжелый гранитный сундук, под которым лежит Петр Андреевич, цветы. Там уже лежали живые гвоздики; тут я подумал, что это, наверное, Urbi меня опередил. Это единственное надгробие, на котором были цветы. На нем написано: “Блажени милостивии, яко тии помиловани будут”. А поскольку там лежит и Вера Федоровна, урожденная Гагарина, она умерла через восемь лет и попросила ее похоронить в той же могиле, — там еще написано: “Господи, помилуй нас!” Я сказал мысленно Петру Андреевичу Вяземскому, что вот сегодня такая как бы церемония, и как бы его позвал — понимая, впрочем, что это немножко похоже на пьесу Пушкина “Каменный гость”. И я, вообще говоря, имею надежду, что он здесь среди нас присутствует. И, хотя я очень уважаю шутливый церемониал, все-таки одно слово скажу серьезно. По-моему, все, что я делал в жизни, — это была моя личная забава, игра, но все равно в ней была некоторая правда, потому что я в самом деле сильно переживал и переживаю до сих пор (иногда трудно вернуть это состояние) некоторую жалость к мертвым, ощущение несправедливости смерти, причем не только физической, а вот когда текст, ради которого жил человек, — текст, которым он стал, — обессмысливают благоговением, тупой юбилейной почтительностью — вот это ужасно обидно.
Чтобы попасть на это кладбище, мне пришлось объяснить служительнице, в чем дело, она меня пропустила, а когда я уже потом выходил, она сказала: “Я вас поздравляю! И храни вас Господь!” — и что-то еще, и, знаете, я ей объяснил, что вот — Вяземский, вот — я, вот — премия, и в этот момент... Я убежден, что — да, мы все — ничто по сравнению с этой огромной чернотой, но каждый из нас только это и делает, это и называется, если угодно, любовью — мы чиркаем спичкой в этой тьме. Это то, что произошло сегодня утром на Тихвинском кладбище, то, что происходит здесь в эту минуту, — я думаю, что это и есть какая-то спичка, озаряющая эту невероятную темноту небытия. В такие минуты мертвые в самом деле живы, и это называется культурой."

Оставить комментарий

Популярные посты:

• По теме
• Архив