Девочки

batia1969 — 31.01.2014 Ирочка и Марина подружились первого сентября первого класса. Наверное, если бы не Марина, то горько плачущую Ирочку и вовсе было бы не оторвать тогда от родителей – хрупкая и беленькая, вся какая-то прозрачная, с огромными бантами, она плакала так горько и искренне, что у матери и самой на глазах появились слезы. И когда надежда загнать домашнюю, не знавшую детского сада, Ирочку в класс уже начала таять, к ним и подошла Марина. Она была намного крупнее – выше и шире в плечах, с крепкими ножками, а ее нарядную белую блузку распирал толстенький девчачий животик.
- Ты боишься, да? – нисколько не обращая внимания на незнакомых родителей, обратилась она к Ирочке.
Ирочка, судорожно всхлипнув, еще крепче вцепилась одной рукой в материнскую руку, а другой в ее сумку, но все же обернулась, и за ее прекрасными прозрачными слезами как будто промелькнул некий интерес. Но уже в следующий момент она заревела еще тоньше и еще жалостнее.
Но Марина и не думала отступать:
- Знаешь, я тоже вчера боялась, и тоже плакала, а теперь уже перестала – я в классе буду самая высокая! – добавила она и быстро чиркнула гордым взглядом по ирочкиным родителям: слышали?
Родители слышали. Беспомощно переглядываясь уже целый час (они и не предполагали, каким адом окажется первое сентября), они наконец-то увидели хоть какую-то надежду. А вдруг эта смешная толстушка с неровно выхваченной челкой и безвкусным дешевым бантиком и впрямь сможет уговорить их болезненную и нервозную дочку?
Марина смогла. Она вдруг бросила свой астровый букет прямо на асфальт, деловито стащила со спины свой ранец и достала из него куклу. Ирочка, которая все еще жалась к маме, уже перестала плакать и с нескрываемым интересом смотрела на новую девочку, которая тем временем коротко продемонстрировала свою не новую куклу, наряженную в ярко-розовое кримпленовое платьице, и так же деловито уложила ее обратно в ранец.
- Ты завтра тоже приноси куклу, ладно? Только из портфеля не доставай, чтобы никто не знал, мы с тобой будем потихоньку играть. Как тебя зовут?
- Ира, — пролепетала Ирочка и покосилась на мать. Та активно делала вид, что занята ее цветами.
- А меня Марина. Ну что, пойдем? – спросила девочка и неожиданно крепко и властно ухватила Ирочку за освободившуюся от цепкой хватки за мать руку.
И Ирочка пошла.
Родители тихо ахнули – такой техники, такого высшего пилотажа от незнакомой семилетки они ожидать не могли. А тем временем Марина уже уверенно вела Ирочку по школьным ступеням, и та лишь несколько раз неуверенно оглянулась в сторону родителей. Спохватившись, отец догнал их уже в дверях, приладил на спину ранец и сунул дочери в руку ее шикарный букет, продуманный и заказанный в лучшем цветочном салоне еще в начале августа.
Так началась эта странная дружба, которая позднее не раз сводила с ума ирочкиных родителей, но заставить Ирочку и Марину расстаться было попросту невозможно.
Они сидели за одной партой (об этом в первые же дни сентября договорился с учительницей ирочкин отец), тихонько шептались о чем-то на переменах, и другие одноклассники для них просто не существовали. После уроков Марина годами ревностно провожала Ирочку домой, и часто оставалась сначала на обед, а потом и до вечера. Они тихонько играли в свои куклы, и родители Ирочки не знали – радоваться им или тревожиться из-за этой странной – водой не разлить – дружбы.
Когда летом после четвертого класса родители объявили Ирочке о поездке в Судак, та отреагировала моментально:
- А Марине можно с нами?
Услышав твердое двухстороннее родительское «нет!», Ирочка перестала есть. Она не плакала и не пыталась спорить, а лишь согнувшись, сидела за своим письменным столом или лежала бесплотной тенью на огромной кровати в своей комнате, и на любые вопросы, уговоры и крики лишь беспомощно мотала своей белокурой головкой. Родители сдались уже через два дня – не хватало еще болезненной Ирочке с ее вечной простудой завести гастрит.
В Судак поехали вчетвером, и позднее на пляже, глядя, как плещются на мелководье их тоненькая Ирочка в сиреневом германском купальничке с оборками и крепкая в свои десять лет Марина в нелепом ситцевом купальнике, перешитом из старого материнского сарафана, родители признали, что идея взять с собой Марину оказалась вовсе не такой плохой. Велика ли затрата – лишний детский билет на самолет, зато Ирочка счастлива и всегда при деле. А купальник они купили Марине новый – ярко-желтый, с тоненькими лямочками. Марина была просто на седьмом небе и все гладила скользкую желтую ткань руками, а когда на следующий день, собираясь на пляж, Марину спросили, почему она не в новом купальнике, та очень смутилась и пробормотала, что боится его запачкать.

Учились девочки хорошо – Ирочка легко, а Марина, которая еще в третьем классе нет-нет, да и выхватывала двойки и тройки, классу к шестому подтянулась и выровнялась. Уроки они делали по большей части вместе – с сочинениями помогала мама, а с математикой Марина справлялась прекрасно, помогая и тугодумке Ирочке.
Когда на выпускном после десятого класса Марину вызвали за дипломом следом за Ирочкой (она отставала лишь на одну пятерку), родители Ирочки лишь красноречиво и гордо переглянулись – «знай наших!» Мать Марины была здесь же, но ирочкины родители никогда не стремились быть к этой многодетной и не слишком благополучной семье ближе – им вполне хватало одной Марины.
С годами они по-своему полюбили ее – она была словно ангелом-хранителем для их слабенькой и болезненной дочери. Однажды в шестом классе им даже пришлось сильно поспорить за нее с директором школы, когда Марина серьезно расквасила нос и сломала руку мальчишке из параллельного класса. Ирочкины родители долго добивались тогда – почему? Но девочки упорно молчали. И лишь когда им пригрозили, что непременно переведут Ирочку в другую школу, то обе заревели и признались: тот обзывал Ирочку «соплёй». Марину простили безоговорочно и навсегда, и тему эту больше не поднимали.

Поступать решили на журналистику, и трудно было сказать, придумала ли это богемная Ирочка, или прямая и целеустремленная к тому времени Марина. Вдвоем, прислонившись спиной к холодной балконной стене, они не раз мечтали, как будут брать интервью у самых серьезных политиков, или писать острые и злобные колонки в больших и солидных газетах. Ирочка заикнулась тогда даже о телевидении, но Марина оборвала это сразу – ерунда. Ирочка не спорила. Они и вообще не спорили, и дружба эта была на удивление ровной – две совершенно разных девочки словно срослись друг с другом. Так, проучившись в одном классе, просидев за одной партой, проведя все десять летних каникул вместе, и практически не расставаясь ни на один день, они не повздорили ни одного разу. Это было удивительно.
Взрослая Ирочка едва ли сильно отличалась от Ирочки-ребенка – те же жиденькие белесые волосы (впрочем, теперь она укладывала их аккуратными крупными локонами), та же прозрачная до синевы кожа, те же тоненькие ручки и писклявый голосок. Впрочем, она все равно была милой – огромные голубые глаза ее светились какой-то грустью, в маленьких аккуратных ушках загадочно мерцали бриллианты (подарок родителей к окончанию школы), за блузкой топорщились невесомые грудки, ловко увеличенные хитрым импортным бюстгальтером, а аккуратные коротенькие юбочки подчеркивали идеальную стройность тоненьких упрямых девичьих ножек.
Марина тоже с детства изменилась мало – она по-прежнему оставалась девочкой крупной, даже чрезмерно. Ростом за сто семьдесят, широкоплечая и настолько же широкобедрая, с крепкой большой грудью, она нисколько не стеснялась носить каблуки, и ее огромные, сорок первого размера туфли походили на две подводные лодки. Свои жесткие темные волосы, которые несколько смутили в первом классе ирочкиных родителей, она отрастила до пояса и приобрела привычку хватко наматывать свой конский хвост на увесистый кулак. Словно в контрасте с Ирочкой, кожа Марины казалась смуглой, а черты ее живого лица хоть и были четкими и ровными, но все же все на этом лице было словно бы великовато.
Мальчики обходили стороной обеих – и хрупкую аристократку Ирочку, и громогласную и уверенную Марину. Впрочем, непопулярность никогда не мешала им влюбляться в киноактеров (при этом всегда в одних и тех же), открытки с которыми они собирали с третьего класса, и мечтать о будущих детях, коих, по уговору, у каждой должно было быть как минимум двое.

Конец мечтам пришел после сочинения – когда объявили результаты, вместо обязательной и ожидавшейся пятёрки Ирочка вдруг увидела напротив своей фамилии четверку. Хрупкие ножки едва удержали ее, а уже в следующее мгновение Марина, уже нашедшая свою пятёрку и быстро оценившая ситуацию, шептала ей в ухо:
- Нормально-нормально, Ир, не бойся, следующие три сдашь на пятерки – и все будет нормально.
Вступительный балл на престижный факультет журналистики был тогда девятнадцать, так что надежда и действительно была. Но четверка эта сильно сбила все планы – этого от безоговорочно грамотной Ирочки с наследственно-филологическими склонностями (мама работала редактором в издательстве) никто не ожидал, скорее боялись за Марину, которая то и дело забывала в сложных предложениях запятые, да и стиль ее сочинений иногда был просто удручающе детским.
После неудачи с сочинением все пошло лучше – с двух следующих экзаменов, истории и устной литературы, на двоих они заработали четыре пятерки. А вот с английского Ирочка вышла зеленой. Марина, которая всегда ходила сдавать первой и уже дожидалась Ирочку возле двери, поняла все моментально. Ни слова не говоря, она сгребла свою молчаливую и словно онемевшую подругу в охапку и выволокла ее на улицу. Ирочка все молчала, и лишь из глаз ее безостановочно текли ручьи слез – Марина всегда удивлялась, насколько красиво ее подруга умела плакать – ни красного носа, ни соплей, а лишь прозрачные ручьи чистейших слез, которые делали ее огромные голубые глаза еще прекраснее.
Оставив притихшую Ирочку на скамейке в сквере и взяв с нее слово, что та никуда не уйдет (Ирочка лишь слабо склонила в ответ голову), Марина тяжело и совсем неженственно побежала обратно – в приемную комиссию, узнавать.
Именно она, Марина, и узнала первой про «кандидатство», а позднее эту информацию подтвердил и ирочкин отец, который назавтра, взяв на работе отгул, отправился прямиком к декану.
Оказалось, что фактически провалившая вступительные экзамены Ирочка, со своим аттестатом и восемнадцатью баллами оказалась все же лучшей из не поступивших, что делало ее так называемым «кандидатом» на поступление, при том условии, что кто-то из новеньких не приступит к учебе или бросит универ в течение сентября.

Следующие несколько дней стали для всех четверых настоящим адом. Ирочка лежала на кровати пластом, не разговаривала, не ела и лишь изредка тенью пробиралась в туалет, и посеревшие от переживаний родители чутко улавливали сначала звук льющейся воды, а потом слабые и беспомощные звуки ирочкиной рвоты.
Едва ли не хуже было Марине – о том, чтобы идти учиться и бросить Ирочку, она даже не думала. Об этом не шло даже речи – или вдвоем, или никак. И при всем этом она, Марина, все равно чувствовала себя воровкой, предательницей и самозванкой. «Лучше бы я, лучше бы я», — тихо твердила она Ирочке, сидя на полу возле ее кровати, и та, хоть и не отвечала, но как бы молчаливо соглашалась: «Лучше бы ты».
Оптимизм отца, который был уверен, что ирочкино «кандидатство» — не пустое слово, но вполне реальная возможность оказаться студенткой, не разделял никто. Даже жена, когда он пересказал ей разговор с деканом и заверения в том, что именно в сентябре, во время полевых работ, чаще всего и происходит отчисление, недоверчиво взглянула на него и дернула поникшими плечами.
Ирочка же и вовсе словно помешалась – она таяла с каждым днем, и родителям иногда хотелось просто сбежать от своей дочери подальше, чтобы не видеть этих провалившихся глаз, торчащих лопаток и худеньких ног, обутых в меховые домашние тапки.
Марина же оставлять подругу и не думала – она оставалась возле Ирочки постоянно, она даже ночевала теперь в их доме, преодолевая негласную враждебность ирочкиных родителей. Но ей было все равно – бросить Ирочку она попросту не могла. И когда через две недели, за два дня до первого сентября и отъезда абитуриентов в колхоз Ирочка впервые открыла рот и произнесла первые за все это время слова, Марина слушала, стиснув свои огромные кулаки и, словно пули, принимая каждое слово.
Спорить она не стала.
Стояло солнечное утро, когда вдвоем девочки вылезли на крышу их девятиэтажки (для этого Марине даже пришлось выкрасть ключ из комнаты отца). Они заплакали одновременно, едва глянув вниз и представив самих себя там, далеко внизу, распластанными на асфальте. «Зато вместе!», — глотала соленые густые слезы Марина. «Вместе не страшно!», — роняла жемчужные слезки Ирочка.
Когда до рокового шага оставались лишь секунды, Марина вдруг резко отбросила ирочкину хрупкую ручку, резко развернула ее к себе, наклонилась и, глядя в прекрасные глаза подруги, задыхаясь, спросила:
- Ир, ты мне веришь?
- Боишься? – эхом отозвалась Ирочка. Она была уже вялая, словно пьяная – хрупкое ее тельце словно бы отказывалось выносить все эти вдруг навалившиеся страдания.
- Дура ты! Не в «боишься» дело. Если я скажу тебе, что ты точно, ты слышишь меня – точно! – попадешь в универ, ты мне поверишь? Поверишь? – Марина резко встряхнула Ирочку за плечи.
- Да не попаду я, — по-прежнему вяло торговалась Ирочка. На самом деле она верила Марине, она верила ей вот уже десять долгих лет, и особенно сейчас, когда внизу уже четко обозначился грубый серый асфальт, ей так хотелось ей верить.
- Последний раз спрашиваю, — Марина вдруг резко схватила Ирочку и подволокла ее к самом краю крыши, — Веришь?
Она стояла боком, напружинившись и цепко держа подругу за руку.
- Веришь или… прыгаем! Ну?
- Верю! – проверещала Ирочка и то ли изобразила, то ли у нее и вправду случился легкий обморок.
Там же на крыше, сидя на еще не прогретом утренним солнцем цементе, обе уже с сухими глазами, подруги ударили по рукам, и Ирочка милостиво дала Марине месяц – до конца сентября.

Через пару дней Марина в резиновых сапогах ирочкиного отца, в которых он раз в пятилетку выходил в ближайший лес за грибами, и с их же семейной «отпускной» сумкой уже стояла в толпе вчерашних абитуриентов – первокурсники отправлялись в колхоз.

Марина увидела эту девочку сразу, да и не заметить ее она попросту не могла – слишком уж очевидным было ее сходство с Ирочкой. Такие же тоненькие ручки-ножки, такие же жиденькие, но аккуратные волосы, и даже выражение лица ее словно бы было тем же – немного беспомощным и от этого очень трогательным.
Она стояла совсем одна, в то время как другие ребята (в основном девочки) старались уже сбиться в группу, и позднее, уже в автобусе, Марина легко и приветливо подвинулась на своем первом (ей всегда приходилось быть везде первой) сиденье. Девочка согласилась и благодарно одарила свою крупную соседку бархатным взглядом темно-зеленых глаз. Когда через три часа подъехали к подшефному колхозу, Марина и Диана уже весело болтали о будущей учебе, о том, кто и сколько набрал баллов, о своих школах и родителях. В бараке Марина (снова первой) заняла для них две лучших железных кровати возле самой печки, а когда ближе к вечеру собрались на первое собрание, Марина сразу же легко и безоговорочно определила себя и Диану на кухню. Остальные уже на следующее утро отправлялись на картошку, а тем, первым вечером все вместе они долго жгли костер, знакомились, и в целом «колхоз» показался тогда просто замечательным местом. Позади было неимоверное напряжение после экзаменов, сначала школьных, потом вступительных, впереди была учеба и журналистская практика, и пятьдесят молодых и счастливых абитуриентов расслабились, раскраснелись от жара костра, раззнакомились и все не могли угомониться почти до утра.
А уже на другой день, после целого дня и неожиданно тяжелых кулей с картошкой, они вернулись в барак молчаливые и тихо залегли на своих железных кроватях. Костра не хотелось. Марина и Диана тем временем наварили на всех вкуснейших макарон по-флотски, но даже их осилить могли не все – девчонки просто падали от усталости.

Уставшие и провалившиеся в глубокий сон, ребята не сразу поняли, что происходит, когда ночью затопали вдруг во дворе конские копыта, заржали незнакомыми голосами лошади, а дверь с ненакинутым крючком вдруг распахнулась резко и хлестко. Вспыхнул свет.
- Ого, сколько девчат! – кривляясь, в барак ввалился грязный низкорослый парень в маленькой, не по размеру шапочке, которая едва держалась у него на затылке.
- Что вам надо? – из-за перегородки на середину комнаты смело выскочила Ольга Павловна, молоденькая аспирантка, и в тот же момент все шестеро парней соскочили со своих кроватей ей на помощь.
- Э, э, вы, гражданочка, того, не нервничайте так сильно, ладно? – только теперь стало видно, что деревенский парень был сильно пьяным.
Отступать он и не думал, а лишь коротко и очень громко свистнул, и в эту же минуту в барак ввалилось еще трое, все как один низкорослые, очень похожие на первого. Они глумливо огляделись вокруг и также присвистнули: девочек в комнате и вправду было много – не меньше двадцати. Остальные жили в соседнем бараке, и оставалось лишь гадать, что происходит сейчас с соседями.
Ольга Павловна тем временем снова выдвинулась вперед и попыталась провести мирные переговоры:
- Идите отсюда, ребята, у нас тут студенты, мы работать приехали, нам неприятности не нужны, да и вам тоже.
Вместо ответа наглый деревенский вдруг ловко ухватил ее рукой за левую грудь и сильно ущипнул. Не ожидавшая такого аспирантка лишь охнула, и в это же время один из первокурсников, кажется, его звали Саша, уже гулко впечатал свой кулак в скулу местного.

Марина слабо запомнила саму драку – она была слишком занята Дианой, которая от страха едва не лишилась сознания, и лишь тихо подвывала, пытаясь раствориться в своей кровати. Марина же, отвернувшись от поля боя, словно пыталась заслонить его от Дианы своей широкой спиной. Впрочем, она чутко уловила, что перевес был на стороне студентов, а когда на помощь подоспели парни из соседнего барака, то исход драки был предрешен.
Местных отделали сильно – городские мальчики, вчерашние школьники и маменькины сынки, словно доказывали себе и всему миру – мы мужики! А, кроме того, удалось произвести впечатление и на девочек. Это были теперь не слюнявые абитуриенты, но настоящие герои, смявшие в лепешку злобных и опасных врагов – местных. Особенно популярным стал Саша, тот высокий парень, который первым начал драку. Разгоряченный дракой, он сильно напился в ту ночь, и назавтра девочки наперебой отпаивали его, непривычного еще пить и похмельного, чаем и бульоном. В целом же весь следующий день прошел в каком-то нездоровом возбуждении – парни мнили себя рыцарями, девчонки охотно им подыгрывали. Работать на поле никому не хотелось – хотелось лишь обсуждать подробности ночного происшествия и еще раз смаковать позорное поражение местных.
И лишь Ольга Павловна совсем не разделяла воодушевления студентов – она уже бывала в колхозах раньше и знала наверняка — местные придут снова.

Следующую неделю все было тихо. Ребята втянулись в работу, и после целого дня на поле уже не падали от усталости. По вечерам снова начались посиделки, снова загорелся костер. Пекли картошку, пили потихоньку вино из местного сельмага, начались романы. Герой-драчун Саша успел за неделю подружиться с красавицей Катей, бросить ее и закрутить новый роман со старостой Леной. Другие парни тоже чувствовали себя прекрасно – оказавшись в явном численном преобладании девочек, они моментально пересмотрели свою самооценку и нашли себя самыми настоящими мачо.
Марина с Дианой трудились на кухне. Точнее, трудилась в основном Марина, в одиночку начищая горы картошки (Диана не могла держать руки в холодной воде), тягая тяжеленные котлы (Диане нельзя было поднимать тяжелое) и перемывая горы грязной посуды (у Дианы была аллергия на чистящие средства). Марина не жаловалась. Когда она в жарком дыму аппетитно пахнущей кухни начала было звать подругу «Диной», та мягко поправила: «Диана». Марина опять же согласилась – Диана так Диана.

В первые две ночи после набега деревенских, возбужденные и напуганные, ребята выставляли на ночь часовых, но после недели спокойствия расслабились – слишком мирным казалось высоченное вечернее небо с мириадами звезд, слишком хорошо согревало и бодрило дешевое вино, слишком душевно звучали поздними вечерами песни под гитару.
Марина с Дианой обычно уходили спать раньше всех. После ужина, перемыв посуду, закрывшись и задернув ситцевые занавески на окнах, они кипятили воду и наскоро мылись прямо посреди кухни, в тазиках. Посидев немного у костра, они, не сговариваясь, тихонько скрывались в бараке. Никто их не останавливал.
Устроившись на скрипучих кроватях, девочки почти не разговаривали – Диана читала свои нескончаемые журналы, Марина легко и быстро проваливалась в сон. Во сне она часто видела Ирочку, ее родителей, и чаще всего ее сны были снами из детства, где их было всегда четверо. Странно, но собственная семья – мать и четверо братьев – Марине никогда не снилась.

Когда в пятницу вечером девчонки из барака засобирались на дискотеку, Ольга Павловна сильно встревожилась – годами эти студенческие вылазки в местный клуб не приносили ничего, кроме проблем. Но девочки были непреклонны, и на ужин, который Марина с Дианой приготовили в тот день пораньше, девчонки пришли уже разнаряженные. Тяжелые от туши ресницы, немыслимые начесы и яркие серьги выглядели в целом очень неуместно с телогрейками и резиновыми сапогами, но это никого не смущало. Посмурневшие парни на дискотеку не пошли, а вместо этого проиграли весь вечер в тысячу. Диана, возбудившись всеобщим ажиотажем, тоже начала прихорашиваться, и на немой вопрос Марины жеманно передернула плечиками: все идут, чего же мне оставаться?
В ответ Марина тоже пожала своими богатырскими плечами и осталась.
Бдительная и постоянно возбужденно-испуганная Ольга Павловна вынуждена была идти в клуб тоже – за девочками нужно было кому-то следить.

Девчонки вернулись далеко за полночь, шумно ввалились в барак, беспощадно врубили свет и весело ржали, обсуждая сомнительные достоинства местных женихов.
Ближе к трем утра угомонились, а уже в половине четвертого Марина услышала приближающийся рев мотоциклов, а затем и топот конских копыт во дворе. Казалось, что на этот раз местных прибыло больше, а может так лишь казалось от страха.
Марина быстро, в носках и пижаме, доскакала до двери и накинула забытый крючок, и уже в следующий момент дверь начала содрогаться от ударов.
Пока парни с матами впрыгивали в штаны, девочки, кто в чем, сгрудились в дальнем углу барака. В глазах многих, помимо страха, читалось и некое любопытное возбуждение. Во дворе уже слышался тонкий крик Ольги Павловны, которая ночевала в этот раз в соседнем бараке.

На этот раз драка началась не сразу – пьяные местные были настроены более дипломатично, и требования их казались им вполне логичным продолжением вечера в клубе. Так, они привезли с собой много вина и просто хотели компании, естественно женской.
Девчонки, которые посмелее, даже вышли на крыльцо и пытались участвовать в переговорах, и когда один из деревенских, светловолосый парень с редкими зубами, вдруг пальнул из ружья, никто этого не ожидал. С визгом студентки бросились кто куда.
Марина крепко и властно схватила Диану за руку:
- Бежим!
Пригнувшись в темноте, они выскочили из барака, спрыгнули с крыльца и, зачем-то пригнувшись, побежали вдоль дома, за ними потянулось несколько девочек. Во дворе тем временем загрохотало опять, на этот раз после выстрелов раздались надрывные крики и звуки драки.
В темноте Марина уверенно тащила Диану мимо туалетов, к старому, высохшему колодцу, другие девчонки рассыпались по дороге и прятались кто где – в дровяном сарае, под телегой, а кто-то даже закрылся в туалете. Через минуту по заднему двору уже уверенно топали кирзовыми сапогами местные – искали особенно понравившихся им на дискотеке студенток. Происходящее казалось плохой комедией.

Все закончилось как-то вдруг, когда треск мотоциклов, гогот лошадей и крики десятков людей вдруг перекрыл невероятно громкий, почти нереально громкий женский визг. Девушка визжала долго, и этот звук, казалось, никто не решался прервать, а она поддавала снова и снова, судорожно набирая воздуха в легкие и снова разрезая ночь все новыми высотами.

Позднее, когда раненного в плечо Сашу уже увезли в районную больницу, когда местные с невероятной скоростью оседлали своих железных и настоящих коней, когда участковый, сам полупьяный, уже проорался во дворе между двумя бараками, и когда посеревшая Ольга Павловна отправилась в местный участок давать показания, Марина вернулась в барак.

Дианы хватились утром – раньше всех вставшая Марина сначала сама походила вокруг дома, а потом разбудила Ольгу Павловну. Вдвоем они искали на заднем дворе, а когда начали просыпаться первые девочки, поиски стали все более масштабными. Дианы не было. Кто-то предположил, что испугавшись, она могла удрать домой, но тут же вставал вопрос – как?
Ольга Павловна, которая уже больше походила на выцветшую мумию, чем на молоденькую, пышущую здоровьем аспирантку, какой она была еще несколько дней назад, снова отправилась в местный участок милиции.

Диану нашли ближе к вечеру. Найти нашли, но достать ее из глубокого, метров десять, колодца, было делом непростым. Надежды на то, что девушка была жива, не было никакой, и не только потому, что она не отзывалась – посветив в глубину колодца фонариком, можно было увидеть, насколько неестественно была запрокинута ее голова, и словно бы отдельно от тела, под неправдоподобным углом, лежала ее нога.

Когда участковый, побегав вокруг колодца и смачно выматерившись, уехал обратно в участок, пока Ольга Павловна, бледнее ночи, сидела на кухне и курила (до этого никто не видел ее с сигаретой), один из первокурсников, обвязавшись веревкой, спустился в колодец.
Парни подняли Диану легко – она была почти невесомой. Маленькая, с неестественно вывернутыми конечностями и широко распахнутыми глазами, она лежала возле колодца на принесенном кем-то одеяле, а притихшие студенты столпились вокруг, не веря в реальность происходящего.
Пошатываясь, Ольга Павловна вышла из кухни (про еду в тот день забыли совсем), посмотрела на мертвую Диану, скрылась на минуту в бараке и вышла с еще одним одеялом. Накрыв девушку, охрипшим голосом велела всем идти собирать вещи.

Девочки плакали. Вчерашние школьницы, они никогда еще не сталкивались так близко со смертью, не подходили так близко к самому краю и все не могли поверить, что маленькая кучка одеял на заднем дворе – это Диана, которая еще вчера жеманно протягивала им на кухне тарелки и, вздыхая, томно наливала добавку компота.

Марина не плакала. Методично обшаривая окрестности, она чутко уловила момент, когда кто-то догадался сдвинуть в сторону крышку старого колодца во время дианиных поисков. Позднее она рассказала следователю, что вдвоем с Дианой они укрылись, присев за колодцем, а когда во двор ворвались местные, она, Марина, перепугалась и побежала. Она была почти уверена, что это Диана бежала за ней, тяжело дыша, но, добежав до ограды и оглянувшись, увидела местного, который попытался ее повалить. Увы, справиться с Мариной было довольно сложно, и после минутной борьбы трусливый местный отступил, отправившись искать себе более легкую жертву. Марина же, по ее словам, вернулась к колодцу, но Дианы там уже не было.
Для убедительности Марина даже демонстрировала синяки на запястьях – они у нее действительно были, но кто, в конце концов, мог определить, оставили ли эти синяки хваткие грязные лапы деревенского парня или тонкие пальчики слабой, но все же с невероятной силой вцепившейся в свою хрупкую жизнь городской девочки?

Когда к вечеру автобус вытряхнул их, молчаливых и перепуганных первокурсников, возле университета, никто не прощался – словно роботы, все просто развернулись кто куда и, подхватив свои пожитки, отправились по домам.

Через три дня Ирочка получила в деканате новенький студенческий билет и зачетку. Услышав историю, которую привезла из колхоза приехавшая раньше времени Марина, родители Ирочки перекрестились – а если бы там оказалась Ирочка?
Ирочка же смотрела на Марину глазами влюбленного щенка – она не задала ни одного ненужного вопроса, и Марина была ей за это очень благодарна.
Атмосфера в доме переменилась – липкое и ощутимо густое сомнение сменилось легким свежим ветерком заслуженного везения и скорого счастья.
Марина смотрела в искрящиеся всеми оттенками синего бездонные глаза подруги, и любила ее в тот момент больше, чем когда-либо прежде. Смотрела на ее родителей – развернувшего плечи отца, и мать, у которой буквально на глазах разгладились серые морщинки – и понимала, что она все, абсолютно все сделала правильно.

А через несколько дней началась долгожданная учеба, впереди был первый курс, который многие называли самым трудным. А потом, уже за университетской пятилеткой, были те самые остросюжетные газетные репортажи, умные и вдумчивые интервью с крупными политиками и эстрадными звездами, журналистские награды и заслуженная слава.
А еще дальше маячили дружные дети, огромные пироги с повидлом по выходным, школьные собрания и долгая-долгая жизнь вместе. «Все будет хорошо?», — словно бы спрашивали благодарные глаза Ирочки. «Все будет хорошо», — отвечала ей тяжелым и преданным взглядом Марина.
©paula

Сохранено