Детское лето

cordiamin — 03.07.2013 На дворе жарко, ясно, ветрено. Хочется уйти на дальний берег и бессмысленно лежать на горячем песке, наслаждаясь бездельем, слушая треск кузнечиков, плеск воды, шум листвы, наблюдая крупных стрекоз и барашки волн. Медленно плыть под тихой водой, расплетая прохладные струи. Возвращаться домой через лес, разогретый солнцем, через пение птиц и запах смолистой коры, под пение засекреченных птиц в таинственных кронах...
Летом особенно вспоминается детство . Потому что настоящее детство только и было летом.

Ревматизм
Первое, что я помню - как папа нас выпроваживал во двор с наступлением теплых дней, меня и двух моих младших сестренок. Мы стеснялись и было немного страшно: папины теплые большие руки под попки выталкивали нас в подъезд с одних белых трусиках, которые носят под чем-то, но никогда - снаружи. Я просил поблажки хотя бы в виде майки, но папа был непреклонен. И, постояв в подъезде минут пять, мы робко раскрывали скрипящую дверь в жаркий и солнечный двор. Конечно, через час в пылу игры мы уже забывали про белые трусики, про белую кожу, про нежные стопы ног. И возвращались домой только вечером: потные, встрепанные, возбужденные, с массой срочных рассказов, подрумяненные солнцем со всех сторон. Не знаю, как вас, а нас звали домой из окна. И сейчас, думая об этом, я представляю Гавану шестидесятых годов. "Паулито!", "Рамино!", "Паблито!", "Хуанито!" - звучит из распахнутых окон. Иногда вслед именам несутся угрозы, потому что опьяневших от свободы детей трудно заманить домой.  В конце лета мы были совсем смуглые, ловкие и сухие и легко бегали по дробленому доломиту, который завозили вокруг для асфальтирования дорог.
Лето в детстве всегда было сухое и жаркое. И в детстве шли не дожди, а разражались грозы. Однажды во время грозы в нашем дворе повалило большое дерево. Оно упало на забор серединой, а макушка повисла над землей метрах в двух и прекрасно качалась. Сначала мы раскачивались на ветвях, а когда их обломали, использовали дерево как трамплин: как можно сильнее раскачивали и прыгали вверх, напружинив ноги. И после короткого, но головокружительного полета приземлялись. Каждый хвастался, что видел близко ракету или дотронулся до звезды и даже показывал, до какой.
А утром я не мог встать с постели. Мои ноги не сгибались и не разгибались. Мама вызвала "скорую". Меня доставили в больницу с подозрением на ревматизм. До сих пор в моей детской карточке так и написано. Но меня выдворили из больницы на третий день за плохое поведение: в нашей шестиместной палате я организовал беспорядки. Познакомившись, все рассказывали о своей болезни. А я гордо заявил, что у меня ревматизм. И рассказал, как накануне мы прыгали с дерева на землю, побывав заодно в космосе. Увлекаясь, я начал изображать кульбиты на пружинной кровати, и скоро до потолка прыгала вся палата. За этим последовал бой подушками. Когда вошла ночная сиделка, подушка попала ей прямо в лицо. Это была моя подушка.
Так мне пришлось покинуть место, обещавшее мне море любви. Потому что родители навещали меня каждый день, и я видел, как они скучали по мне - впервые, наверное, в жизни. Они приносили фрукты, земляничное варенье, вафли и болгарский нектар в бутылках. И мы долго сидели на скамейке в больничном саду, обнимаясь и так цепляясь друг за друга. Мама и поныне уверена, что у меня был маленький, но самый настоящий ревматизм.

Остров свободы
В школу я пошел недалеко от дома. И меня туда провожали лишь однажды - первый раз в первый класс. Потом я ходил туда сам. Мимо провинциального автовокзала с разбитой колесами площадью, мимо ресторана с названием "Волга" и со страшным швейцаром на входе, мимо старых бараков и галантерейного магазина с пряжей и нитками разных цветов. Летом опустевшая школа манила. Когда начинались каникулы, она поражала контрастом: вот гудела как улей, роями летали дети, звенел во дворе резиновый мяч, порой звенели вслед разбитые стекла, звенел звонок из распахнутых окон - и вдруг запустение и тишина. Слышно, как в траве у забора сонно трещат кузнечики да пытаются пахнуть сквозь осевшую пыль кусты желтой акации. Здесь. в школьном дворе, мы играли в войнушку - в незамысловатый ее вариант: без штабов и окопов, без отрядов и атак. Каждый сам за себя, каждый вооружен самострелом с резинкой и гороховой пулей. Это для дальнего боя. Для ближнего была трубочка, стреляющая рисом. Рис и горох оттягивали разные карманы. А у Димки была настоящая рогатка, из нее он стрелял голышами. Уй, как это было больно!
Поэтому в атаку на Димку мы бежали в три погибели, залепив ладошками стриженные затылки.
Между школой и автовокзалом был пустырь. Там когда-то стояли деревянные домишки, но они то ли рассыпались, то ли были вывезены куда-то. Остался местами деревянный забор, отороченный зарослями малины, а на самом пустыре - кусты смородины и владимирской вишни. Помню, малина была очень крупная, сладкая, желтая. Потом в этом месте построили тир, где мы расстреливали все карманные деньги. А сейчас на этом месте - сквер. Такой маленький, что мне всегда неловко и удивительно: для нас это был целый остров свободы.

Маньчжурия
Уже подростком я устремлялся в лесничество, где меня ждала компания ровесников-татарчат. Мы бегали по лесам, собирая грибы и разоряя набегами душистые ягодные поляны. Купались в лесных озерах, ловили личинок стрекоз и ловили рыбу. У Альфредки на пасеке где-то в лесной глуши работал дед-нелюдим. Иногда он сердито нас принимал, поил молоком и за простую хозяйственную работу угощал чаем со свежими сотами меда. Лесная дорога на пасеку пролегала через обширный пустырь под странным названием Сушилка. Когда-то здесь стояли дома: местами остались фундаменты печей и границы огородных делянок. Но куда-то все подевалось вместе с домами, и эта тайна нас привлекала. Видимо, здесь жили совсем не татары: на задах пустыря мы находили свиные челюсти, из которых увлеченно извлекали огромные зубы и почти кабаньи клыки. Все это вместе с перьями не известных нам птиц составляло впоследствии индейские бусы. И мы, с луками из орешника и в оперении из курятника охотились друг на друга в леснических кущах. Устав, мы делали леденцы в кастрюлях, насыпая сахар на дно, выстеленное промасленной бумагой.
Иногда в лесничество ближе к осени меня отсылали сами родители, чтобы я помог по хозяйству. И мы увлеченно кололи дрова, складывали поленницы и грузили сено на сеновал.
Альфредкин отец, Мусалим, был любопытен в отношении разных растений. Но вишни и яблони с их практической пользой его не интересовали. Однажды он принес и закопал под забором маньчжурский орех. Когда дерево выросло и принесло первые плоды, нам пришлось переносить покалеченный им забор. С нового забора можно было дотянуться до ближнего ореха. Он был сорван, расколот, съеден. Орех оказался невероятно горьким. Теперь крайняя горечь у меня всегда вяжется с названием этой далекой страны.

Жуки
В конце мая-начале июня все мальчишки двора устремлялись в ближнюю рощу с бутылками и банками. Нет, нас манил не березовый сок. В теплых сумерках мы открывали охоту на майских жуков, которых тогда была целая пропасть. Они тучами с гудением носились на фоне меркнущей синевы с редкими звездами. Зажигая спички, мы отбирали самых красивых из них и складывали в посуду. Этих жуков хорошо было выпустить на уроке или, привязав к лапке нитку, запускать по вечерам с ленточкой или перышком. Помню, особенно ценным считался антрацитовый жук. Но больше ценился жук-носорог. Еще больше - жук-олень. Но вне конкуренции считался жук-дровосек с длинными усами и смертельными щипцами у рта. Дровосеков я приносил из леса, куда мы часто ходили с отцом за грибами и ягодами. Жук-олень мне попался однажды, он был мертвый, но очень большой. Я пытался его законсервировать, но он развонялся. А жуков-носорогов мы с Альфредкой копали в куче навоза на задах его огорода. Зная о нашей страсти, его отец и сам иногда приносил нам крупных жуков - он был лесничим. А потом наступала жара, и на кустах таволги в большом количестве появлялись бронзовые жуки - "июльские". Мы тоже со страстью их собирали, но девать жуков всегда было некуда, и мы их всегда отпускали.

Мороженое
Городок у нас был сонный и маленький. Особенно ленивыми были летние полдни, когда совершенно нечем себя занять. И тогда мы крутились вокруг одного заветного места.
С торца в нашем доме пристроилось кафе "Мороженое", где всегда царила прохлада, и продавщицы в белых халатах подавали коктейль из мороженого с сиропом. Туда привозили мороженое разных сортов: молочное за 10 копеек в бумажном стаканчике, за 12 - в вафельном или в виде брикета с вафельными пластинками, за 16 копеек можно было купить пломбир и за 22 - настоящее эскимо. Иногда в разгар летних каникул привозили томатное мороженое, самое мной любимое. И стоило оно всего 6 копеек.
Разгрузка велась со двора. Транспортом служила телега с бородатым возницей. Он степенно кричал лошади "Тпррруу!" и сам составлял на крыльце большие ящики из фанеры с брезентовыми ручками и железными уголками. От запаха этих ящиков покруживалась голова.
Когда экспресс запаздывал, мы носились по улицам и закоулкам, выслеживая телегу. Даже спускались по съезду к молочному комбинату и, обнаружив кобылу с волшебным грузом, все норовили прокатиться. Дядьки были разные, и некоторые разрешали.
Когда я немного подрос, мороженого стали привозить все больше и больше, и во дворе начали скапливаться штабеля темно-зеленых ящиков. тогда мы строили из них крепости и брали их штурмом, достигая невероятной ловкости.
Но однажды во время такого строительства, когда уже был закончен последний штрих, приехал свирепый возница. Кто успел - повыскакивали, а мы с Валеркой затаились в надежде, что борода пошумит и утихнет. Но не тут-то было. Дядька начал крушить наши стены, сбрасывая ящики внутрь крепости. Мы с Валеркой укрылись в арке и ждали конца разгрома, на лету отталкивая огромные кубики с окованными углами. Нас едва не похоронили. И когда снаружи нам шепотом крикнули, что дядька уехал, мы, нисколько не сломленные и совершенно живые, предстали перед пораженными и испуганными товарищами.
Заново рожденные, мы проели месячный сладкий лимит.

Любовь


Влюблялся я постоянно и  был перманентно влюблен всегда. Поэтому, когда у Альфредки появилась возлюбленная, я со всем пылом бросился ему на помощь: ведь я так его понимал! И мы действовали по ночам.
Я спал в одной комнате со своим пианино. Как вы догадались, это была центральная комната, и я был всегда на виду: ночью все проходили мимо меня. Поэтому, чтобы покинуть квартиру ночью, мне приходилось изобретать. Условившись о встрече, я запасался старыми одеялами и большим плюшевым медведем и ложился одетый. Когда в окошко стукал камешек, я вставал, складывал фигуру спящего и покидал квартиру через окно в той же комнате. Это было нетрудно: мы жили на первом этаже. Возвращаясь под утро, забирался таким же макаром. И никогда мой обман не был родителями раскрыт.
Мы с Альфредкой гуляли по ночным улицам, и он мне рассказывал о своей беспробудной любви. В деталях. Так я узнавал о малейшем движении его влюбленной души, и узнавал в нем страдающего себя. Мы спускались к Волге, купались, собирали светляков в маленькую банку вместе с травой и несли их как подарок той девочке, в которую он был влюблен.
Его любовь жила в частном доме в соцгородке, на Сиреневой улице. Ночью эта часть города была погружена в полную, кромешную тьму. И нам стоило многих трудов отыскать ее дом, к которому днем мы подошли бы вслепую. Ночью мир обретал совсем другие черты. Заборы, кроны вишен, высокие звезды над низкими крышами частных домов, собаки, брешущие сквозь сон. Банка в наших руках то светилась, то угасала. Мы шли сквозь невидимую сирень и бредили наяву несбыточными мечтами.
Альфредка всегда брал с собой бумагу и ручку. Мы ставили банку на штабель досок, дожидались ровного свечения таинственных насекомых и сочиняли трогательное письмо. Письма были так хороши, что Альфредке всегда было больно оставлять его неподписанным. Но отсутствие автора подчеркивалось рядом намеков, которые помогли бы любящему сердцу угадать, кто автор письма. Иногда эти письма мы составляли дома или при свете уличного фонаря. Чаще всего мы приносили возлюбленной букеты лучших цветов с городских клумб, и тут мы были щедры.
И каждый раз все наши дары мы ухитрялись выкладывать прямо на стол в ее спальне, который стоял у окна. И таинственно исчезали.
Так, не видев в лицо этой девочки, я сам незаметно влюблялся в ее образ, нарисованный моим другом. И даже иногда ревновал ее глухо, нелепо. Иногда мне казалось, что Альфредка не любит ее так, как я. И я делал ему замечания.
Любовь эта кончилась быстро. Однажды ночью, когда мы дошли до городского пруда и сели на скамейку под сенью дерева, Альфредка при лунном свете поведал мне, что видел свою возлюбленную с каким-то мальчиком старшее ее. Она направлялась в кино и была очень счастлива. Я очень переживал, хотя так не разу и не увидел ее в лицо.
А потом и я влюбился всерьез. Не безотчетно и не во всех, а во вполне конкретную девушку. Но это было уже за пределами детства. Собственно, тогда мое детство и кончилось. А это другая история.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив