День Победы

«Начало мая выдалось почти по-летнему тёплым. Солнце ласково щурилось нам с бледно-голубого неба, а лёгкий ветерок взбегал по склону и приветливо теребил детские вихры и косички. Юго-запад высоты под нашими ногами уже ощетинился ёжиком светло-салатовой зелени, поверх которой густыми частыми мазками, совсем по-вангоговски, желтели головки одуванчиков. Вдали, за широким распаханным полем, поверх вязи распускающихся веток широким фронтом заняли позиции аккуратные белые кубики новостроек.

Эриковна с трудом, срывая голос и гневно поблёскивая линзами, согнала разгулявшийся на свободе молодняк в тесную группку, в центре которой, окружённая пустотой, стояла, уперев взгляд в землю, незнакомая старуха.

Ну как старуха... Высушенное временем волевое лицо, жёсткая пакля седовато-рыжих волос и допотопное пальто с очень крупными пуговицами. Ещё пару месяцев назад я бы сказал "женщина в возрасте", но сейчас этот термин я стал использовать для классной, которой только что стукнуло сорок. Эта же была на поколение старше.

‒ Так! ‒ хлопнула Эриковна в ладоши. ‒ Сегодня, в преддверии Дня великой Победы, мы проведём здесь, на Пулковских высотах, урок мужества. Будьте серьёзны, пожалуйста. ‒ Она обвела нас строгим и одновременно просящим взором. ‒ Нам повезло, сегодняшний урок мужества с вами согласилась провести Светлана Николаевна. Тридцать пять лет тому назад она была в числе защитников Пулковских высот, а сейчас работает в музее истории города... Паша, что ты там такое интересное делаешь?!

Паштет быстро спрятал за спину почти законченный венок из одуванчиков, на который уже пару раз с лёгкой благосклонной улыбкой косилась Ирка, и замотал лобастой головой:

‒ Ничего, Зинаида Эриковна, слушаю.

‒ Вот и слушай... Прошу вас, Светлана Николаевна. ‒ Классная сделала пару шагов назад, присоединившись к до сих пор пытающейся отдышаться после тяжёлого подъёма Соломоновне.

Старуха оторвала наконец глаза от земли, провела по кругу тяжёлым взглядом и уставилась куда-то поверх голов, словно пытаясь подобрать слова для первой фразы, а потом неожиданно выстрелила вопросом:

‒ Вы знаете, какая главная улица в нашем городе?

‒ Невский, Невский, Невский... ‒ полетело удивлённо вразнобой.

‒ Да... Есть такое мнение, ‒ протянула Светлана Николаевна и взмахнула рукой в сторону видневшейся вдали окраины города. ‒ Но по мне, так главная улица идёт вон там, за полем, от "Дачного" к "Сосновой Поляне". Проспект Народного Ополчения. Город ‒ это, прежде всего, его люди. Многие тогда ушли в ополчение, ушли, и почти никто не вернулся. Ленинград обеднел на них... Вот об этих людях я и хочу вам сегодня рассказать.

Она чуть помолчала, потом с горечью выплюнула:

‒ Война эта проклятущая... Сожгла золотой фонд страны ‒ забрала лучших, тех, кто стоял насмерть в обороне и первым шёл в атаку. Погибло девять из десяти сознательных строителей коммунизма... А они были предназначены не для этого! Они должны были нести идеи коммунизма дальше, возмужав, воспитать следующее поколение настоящих людей. Но их не стало... Эта прореха не заросла до сих пор, даже за треть века. И ещё неизвестно, как это нам икнётся... ‒ И она заговорила, вколачивая каждое слово, как сваю: ‒ В дивизиях народного ополчения самые тяжёлые потери были среди членов партии и особенно среди партийных работников. За первые недели боев состав комиссаров, парторгов и комсоргов полностью сменился по несколько раз. Вчерашние секретари райкомов, парторги цехов погибали, поднимая цепи, погибали, ведя сводные группы на закрытие вражеских прорывов, погибали, прикрывая отход раненых... Это страшные, невосполнимые потери.

Прикрыла на пару секунд глаза, сглотнула и продолжила уже спокойным размеренным голосом:

‒ А ополчение действительно было народным. Оно названо так не ради красного словца. В первые же дни войны в военкоматы города явились более ста тысяч добровольцев. Люди буквально осаждали военкоматы, требуя зачислить их в действующую армию. Улицы, площади перед военкоматами были забиты людьми. Никого из нас на войну не "гнали". Наоборот, часто гнали из ополчения. Учёных, высококвалифицированных специалистов и рабочих оборонных предприятий буквально за руку вытаскивали из строя и отправляли назад. Люди скандалили, требуя отправить их на фронт. Вдумайтесь в это ‒ требовали отправить под пули, бомбы и снаряды! ‒ Она помолчала, уйдя на какое-то время в себя, потом досадливо встряхнула сединой и горько добавила: ‒ И я не уверена, случись война сейчас, будет ли военкоматы осаждать такое же количество добровольцев... А эти люди знали, что и почему они защищают! И были готовы умирать за это! Вот ты, ‒ она неожиданно ткнула пальцем в Армена, ‒ скажи, когда ты станешь взрослым?

‒ Когда школу закончу. ‒ Ара от волнения пошёл пятнами.

‒ Нет. Неверно. Ты станешь взрослым не тогда, когда получишь табель со школьными оценками, и даже не тогда, когда затащишь первую девчонку в постель. ‒ Армен горячо вспыхнул. ‒ Нет. Ты станешь взрослым тогда, когда найдёшь в этой жизни то, за что готов умереть.

Я опустил запылавшее от стыда лицо к земле.

‒ Люди той эпохи были взрослыми, ‒ сказала она твёрдо.

‒ А нашей эпохи? ‒ пискнул кто-то из девчонок.

‒ Деточка, ‒ усмехнулась старуха снисходительно, ‒ да вы вообще в неэпоху живете.

‒ Это как? Почему? ‒ полетело с разных сторон.

‒ Ну... ‒ протянула Светлана Николаевна, ‒ может быть, потому, что не имеете общей мечты? Наша мечта о коммунизме, глядя из сейчас, была наивной. Мы думали, что коммунизм ‒ это трёхразовое питание, чистая простыня на койке и возможность сходить раз в месяц в кино. Смешно, правда? Но мы мечтали об этом не для себя, а для всех. И верили, что это будет достигнуто благодаря нашему труду, возможно, даже при нашей жизни, и были готовы за это умирать. Не за трёхразовое питание умирать, а за возможность самим создавать это будущее! А у вас есть общая мечта, за которую вы готовы умирать? Своё видение будущего? Пока этого нет, у вас нет шанса на создание своей эпохи.

На какое-то время над нами повисла задумчивая тишина, лишь со стороны аэропорта доносился приглушенный рёв прогреваемых самолётных двигателей. Потом Светлана Николаевна продолжила:

‒ За два первых месяца войны в дивизии народного ополчения ушло более ста тридцати пяти тысяч добровольцев. И это без учёта тех, кого призвали в соответствии с призывными планами военкоматов. К ним добавьте ещё девяносто тысяч человек, которые не дошли до фронта, но были готовы принимать участие в уличных боях, если бы фашисты прорвали рубеж Пулковской обороны и вошли в город. Об этом мало известно, но когда здесь, на Пулковских высотах, шли ожесточённые бои, в городе формировались новые батальоны добровольцев, предназначенные для ведения уличных боев. В связи с острым дефицитом вооружения на складах этих батальонов лежали охотничьи ружья, немного гранат, бутылки с зажигательной смесью, кинжалы и пики... В состав этой последней линии обороны брали добровольцами уже и женщин с подростками. Вдумайтесь! ‒ воскликнула она горячо, и голос её зазвенел. ‒ Женщины и подростки, готовые воевать на улицах своего города с фашистами кинжалами и пиками! Да немцам просто повезло, что они не вошли в город, Сталинград был бы здесь! Они бы никогда не получили Ленинград! Никак!

Ветерок шевельнул мне волосы на затылке. Или не было ветра?

‒ А теперь посчитайте сами: население города составляло около трёх миллионов. Мужчин ‒ половина. Из них вычтите детей и стариков, мобилизованных в кадровую армию и тех, кого просто не отпустили с заводов на фронт как незаменимых специалистов. Получается, что каждый третий мужчина ушёл добровольцем на защиту своего города. Вот так-то, детки... Каждый третий! Добровольцем! Готовый умереть! Вот что такое был мой Ленинград. ‒ Она с какой-то тоской и недоумением обернулась и посмотрела на город вдали, потом глуховато продолжила свой рассказ: ‒ Проблем было много. Даже не недостаток вооружения ‒ худо-бедно, но дивизии оснастили и пулемётами, и артиллерией, и связью, а острая нехватка кадровых командиров, знающих, как организовать ведение боевых действий. В среднем на полк приходилось по три кадровых офицера, их выгребали по сусекам. К примеру, командир моего стрелкового полка пришёл с должности командира дисбата округа. Хороший командир оказался, воевал с выдумкой, мог и сам, когда надо было, пойти в атаку. А после войны делал "Войска дяди Васи". Знаете, что это такое? ‒ улыбнулась она.

‒ Знаем, ‒ откликнулся я. ‒ Кто не знает, расскажу.

‒ Во-от... ‒ продолжила Светлана Николаевна. ‒ Дядя Вася ‒ это тот самый командир третьего полка первой дивизии народного ополчения Василий Филиппович Маргелов, первый командующий ВДВ. Было принято решение, ‒ возобновила она рассказ, ‒ формировать из добровольцев, тех, кого не могла принять по штату кадровая армия, дивизии народного ополчения. По мере формирования они отправлялись на фронт навстречу врагу. Всего в Ленинграде было сформировано десять дивизий народного ополчения. Это не считая отдельных более мелких частей ‒ например, было сформировано, преимущественно из спортсменов, несколько десятков отдельных разведывательно-диверсионных рот и батальонов, которые подолгу действовали в тылу врага. И все дивизии ‒ все! ‒ воевали беспримерно героически. Приведу ради примера свидетельства из донесений и дневников фашистских генералов. ‒ Она вытащила из кармана листок и зачитала: ‒ Командование пятидесятого армейского корпуса, наступавшего на гатчинском направлении, так характеризовало советские войска: "Многие воинские соединения то ли по убеждению, то ли под давлением комиссаров сражаются очень хорошо и сопротивляются до полного их уничтожения". А фашистский генерал Шмидт, командовавший тридцать девятым моторизованным корпусом, что воевал на южном побережье Ладожского озера, жаловался Гитлеру, что "большевистское сопротивление своей яростью и ожесточённостью намного превзошло самые большие ожидания". Другой генерал рапортовал в ставку, что "ввиду упорнейшего сопротивления обороняющихся войск, усиленных фанатичными ленинградскими рабочими, ожидаемого успеха не было". А вот запись из дневника ещё одного генерала: "Русские ‒ как фанатики. Они бьются за каждый метр земли. Нас прижимают к земле, не дают выпрямиться. Такого ада мы не видели в Европе"...

‒ А у нас что, не Европа? ‒ недоуменно подняла брови Аня. ‒ У них по географии что в школе было, у этих генералов?

‒ Для них мы были азиатскими варварами, подлежащими уничтожению, ‒ пояснила ветеран.

Вокруг раздалось недовольное хмыканье. Как-то незаметно расстояние между нами и старухой уменьшилось, а наш строй стал плотнее.

Она чуть задумалась, потом снова заговорила:

‒ Знаете, можно было бы рассказывать, какая дивизия, где и когда вела бои, но мы же говорим о людях? Я приведу несколько коротких примеров, в которых можно увидеть их отблеск. Вот, помню такой случай. Командир нашего полка на дороге, ведущей с фронта, встретил идущего в тыл бойца. "Что, струсил?" ‒ спросил он. "Никак нет, ‒ ответил боец. ‒ Шарнир на протезе разболтался, сейчас подтяну ‒ и назад"... А в третьей дивизии, что на Карельском перешейке воевала, почти весь разведбат дивизии составили из подросших у нас детей испанских коммунистов. Те вообще страха не знали. Знаете, как снайперов финских ловили? Работали двойками. Узнавали район, где снайпер вражеский сидит, один скрытно занимал позицию, а второй шёл "живцом", вызывая огонь на себя. Представляете, каково это ‒ выйти из укрытия и пойти по открытому участку, зная, что в тебя сейчас целится снайпер?! Вот так по очереди они этих кукушек и снимали. А ещё очень хорошо воевали отступившие к Лужскому рубежу батальоны рабочей гвардии Риги, Елгавы и других латвийских городов. До Лужского рубежа дошло около тысячи двухсот бойцов под командованием проректора сельскохозяйственной академии Карлиса Ульпса. Стояли насмерть, их остатки потом воевали на Ораниенбаумском пятачке. А весной сорок второго, уже когда фронт здесь стабилизировался, пришли добровольцы от спецпереселенцев, так тогда называли раскулаченных. Наш комдив сначала не хотел их брать на пункте пополнения, а уже через месяц приезжал туда и орал: "Мне раскулаченных, мне!" Тоже по-своему золотой фонд был, отступать не умели...

‒ Но, конечно, основную тяжесть боев приняли на себя ленинградцы. Интересно, что в дивизиях народного ополчения, составленных из рабочих заводов и интеллигенции города, долгое время, даже после преобразования их в кадровые части, бойцы и командиры обращались друг к другу по имени-отчеству, а в приказах фигурировали выражения "пожалуйста", "прошу вас", "не откажите".

‒ Василий Иванович, не откажите в любезности прикрыть наступление нашего левого фланга, ‒ негромко хихикнул Сёма.

На него тут же осуждающе зашикали.

‒ Да, именно так, ‒ спокойно кивнула старуха. ‒ Первые три дивизии народного ополчения, сформированные в основном из рабочих Кировского завода, Путиловской верфи, "Электросилы" и завода "Скороход", приняли удар врага на западных границах нашей области и, отступая, два месяца изматывали противника в кровопролитных боях. Потеряли по семьдесят ‒ восемьдесят процентов состава, попали в окружение и по две-три недели лесами выходили из них, с ранеными и артиллерией. А следующие дивизии встретили противника здесь, на Пулковском рубеже и подходах к нему. Бои шли такие, что земля была вся перепахана, как будто черт в свайку играл. Здесь всё нафаршировано металлом. И вот здесь у фашистов дристнула кишка! Вот именно здесь, где мы с вами стоим, ‒ она обвела вокруг руками, ‒ рабочие завода "Русский дизель", студенты и преподаватели университета, Политеха, Академии художеств и консерватории, учёные Академии наук остановили фашистов.

Мы огляделись, примериваясь, словно подбирая себе позиции на склоне. Она поняла:

‒ Молния два раза в одно место не бьёт... У вас будут другие испытания, другие герои... я так надеюсь. А именами некоторых из тех героев названы улицы нашего города. Вы должны их знать. Комиссаром нашего полка в сентябре был секретарь Выборгского райкома партии Смирнов. Он пал смертью храбрых здесь, в дни самых горячих сентябрьских боев, ведя сводную группу из свежего пополнения в контратаку для закрытия прорыва фашистов. Теперь его именем названа улица около Финляндского вокзала, та, на которой расположен Дом культуры "Выборгский". И там же, на Выборгской стороне, есть улица Феодосия Смолячкова. Этот восемнадцатилетний штукатур, только что окончивший училище, стал здесь снайпером. Погиб в январе сорок второго года, но до этого всего за пять месяцев успел уничтожить сто двадцать пять фашистских оккупантов, потратив при этом только сто двадцать шесть патронов. А вон там, ‒ она махнула рукой на северо-запад, ‒ идёт улица братьев Горкушенко. Один только что закончил десятый, а другой ‒ девятый класс, расчёт пулемёта... Представьте себя на их месте: небольшой окопчик на окраине капустного поля вдоль Ропшинского шоссе под дождливым сентябрьским небом и катящая на вас свежая механизированная дивизия немцев... Оба тяжело раненные вели бой в течение двух часов, уничтожив значительное число фашистов. Но не отступили!»

«— Почти тысячу двести лет назад в городе Берлине жил человек по имени Мартин. Это было то время, когда его государство провозгласило, что более слабые народы должны быть истреблены или обречены на рабство, а собственные подданные должны не думать, а проливать чужую кровь. Мартин был рабочим стеклозавода. Он был одним из многих и делал то, что теперь делают машины: своими легкими выдувал раскаленное стекло. Но это был человек, а не машина, у него были родители, брат, любимая девушка, и он понимал, что отвечает за всех людей на земле, за судьбу тех, кого убивают, и тех, кто убивает, за близких и далеких. Таких людей, как Мартин, тогда называли коммунистами. Государство преследовало и убивало коммунистов, поэтому им приходилось скрываться. Тайной страже, именуемой «гестапо», удалось схватить его. Мартин был членом организационного бюро партии коммунистов и знал фамилии и адреса многих товарищей. От него потребовали, чтобы он выдал их. Он молчал. Его подвергали истязаниям и вновь приводили в чувство. Он молчал. Ему переломали ребра, отбили ударами палок внутренности, затем поместили в госпиталь. Его стали лечить, вернули ему силы и вновь стали бить, но он продолжал молчать. Его допрашивали ночью и днем, будили ярким светом, задавали коварные вопросы. Все было напрасно. Тогда его освободили, чтобы, идя по его следам, схватить других коммунистов. Он понимал это и безвыходно сидел дома. Когда у него не стало пищи, он пошел на завод. Но там для него не нашлось работы. Он искал ее в других местах, но его никуда не принимали. И он стал умирать от голода. Голодный, исхудавший, бродил по городу, но не зашел ни к кому из товарищей; он знал, что за ним следят.

Его еще раз арестовали и применили новый метод. Мартину дали отдельную чистую комнату, хорошо кормили и лечили. Выезжая арестовывать людей, гестаповцы брали его с собой; создавалось впечатление, что это он привел их. Его заставляли присутствовать при истязаниях, которым подвергались арестованные товарищи, ставили у дверей камеры, куда приводили измученных заключенных. Им говорили, чтобы они признались, потому что за дверями стоит их товарищ, который уже все рассказал. Когда он кричал тем, кого проводили мимо него, что находится в таком же положении, как и они, гестаповцы делали вид, что это деталь сознательно разыгрываемой комедии.

Поскольку членов коммунистической партии истребляли, им приходилось избегать каждого, кого коснулось подозрение в измене. Листовки коммунистов начали предостерегать от связи с Мартином. Гестаповцы показывали их ему. Потом его выпустили на свободу. Несколько месяцев спустя Мартин попытался осторожно установить связи с товарищами, но никто не хотел сближаться с ним. Тогда он пошел к брату, но тот не впустил его к себе. Разговор шел через закрытые двери. Родители также отказались от него. Мать дала ему хлеба — и все. Он вновь попытался найти работу, но безуспешно. Его арестовали в третий раз, и высокий сановник гестапо сказал ему: «Послушай, теперь твое молчание бессмысленно. Товарищи давно считают тебя подлецом и изменником. Ни один не хочет знать о тебе. При первом удобном случае они убьют тебя, как бешеную собаку. Сжалься над собой, говори!»

Однако Мартин молчал. Тогда его еще раз освободили Он ходил голодный по городу. Какой-то незнакомый человек, встреченный им однажды вечером, привел его к себе домой, дал поесть, напоил водкой и ласково объяснил, что теперь уже все равно, будет он говорить или нет: если будет молчать дальше, его убьют, однако смерть ему не поможет, он все равно погибнет с клеймом предателя. Но Мартин молчал Этот незнакомый человек отвел его в тюрьму. В одну декабрьскую ночь, через два года после ареста, его вывели из камеры и в каменном подвале пустили пулю в затылок. Перед смертью, услышав шаги убийц, он нацарапал на стене камеры: «Товарищи, я…» Больше он не успел на писать ничего, кроме этих двух слов, которыми прервал свое долголетнее молчание; его тело сгорело в одной из огромных известковых ям. Остались только документы гестапо, которые во время начавшейся позднее войны были запрятаны в подземелье. Из этих документов периода позднего империализма мы, историки, почерпнули кое-что. В частности, прочитали в них историю немецкого коммуниста Мартина.

А теперь подумайте. Этого человека мучили, избивали — он молчал. Молчал, когда от него отвернулись родители, брат и товарищи. Молчал, когда уже никто, кроме гестаповцев, не разговаривал с ним. Были разорваны узы, связывавшие человека с миром, но он продолжал молчать — и вот цена этого молчания! — Тер-Хаар поднял руку. — Мы в огромном долгу у людей далекого прошлого, у многих тысяч тех, кто погиб подобно Мартину, но чьи имена останутся нам неизвестны. Он умирал, зная, что никакой лучший мир не вознаградит его за муки и его жизнь навечно закончится в известковой яме, что не будет ни воскресения, ни возмездия. Но его смерть и молчание, на которое он сам себя обрек, ускорили приход коммунизма, может быть, на минуту, может быть, на дни или недели — все равно! Мы пошли к звездам потому, что он умер ради этого. Мы живем при коммунизме… Но где же среди вас коммунисты?!.»

В чем наш долг перед этими людьми?... В том, чтобы их гибель была не зря. Пусть они ошибались в частностях, но они были правы в главном – они подарили нам будущее и возможность строить будущее для следующих поколений. У них не было выбора, у нас этот выбор есть… Нам – сложнее, потому что – легче предать - их, себя, потомков… Мы – последние поколения, у которых есть выбор… Мы предадим их, если не построим площадку Альфы и не пойдем по пути эволюции коллективного разума, пусть это и не тот коммунизм, о котором они мечтали… Память и долг – это не хождение раз в год с самодельными хоругвями, доставаемые из-за шкафов из пыли … Память и долг – это не начетническое копирование их ошибок… Память и долг – это идти вперед, строить будущее, дорогу ad astra, как шли вперед и строили будущее они…