
День добрый


Каждый год первого сентября медведи заводят песню о Главном.
- Скоро весна! Отсчет пошел.
Стоит хоть одной снежинке выпасть, хоть бы и в октябре, начинаем
декламировать:
- Зима недаром злится, прошла ее пора!
Зима, зима.
- А ты знаешь, что будет через два месяца и четыре… нет, уже три
дня?
- День начнет прибавляться!
С новым годом.
- Ура, теперь всего ничего. Еще три раза спляшем под елочкой - на
старый Новый год, на 23 февраля и на восьмое марта.
Запевают ужасными голосами: «каждой иголочкой радует нас». Елочка
любит веселых зверей, мы приглашаем в наш дом медведЕй.
Весной, если вдруг кто приуныл, напоминают:
- А вот представь себе, что это ноябрь! Что мы идем в ноябре.

Вчера выходили, разносили питание, поставили рекорд года: восемь
котиков, среди них сама Дусечка.
- Дааа… ранняя какая зима в этом году, ты поди, начало ноября, а
снег уже лежит!
И давай ржать, довольные. Двадцать восьмое февраля было вчера.
Но как же, как же, разве можно торопить время, разве не надо «благодарно принимать»? Опять же carpe diem.

Но смысл дня в том, что он бесконечен, иначе чего там карпить, иначе останутся только двадцать четыре часа, да еще часть из них проспим. День безграничен внутрь себя и в обе стороны, развертывая в прошлое воспоминания, а в будущее надежды, бесконечные подмножества бесконечного множества. Пока мы, проклиная всё на свете, ковыляем в сгустившейся к четырем пополудни тьме-тьмущей, в нашей темной, холодной, монохромной зимней жизни открывается окно в прошлое лето, дверь в будущую весну, форточка в другие жизни, уже состоявшиеся или еще предстоящие.

Это своего рода абсолютный гипертекст, где каждая ссылка ведет к новым. Это многоарочная конструкция, архитектура наших воспоминаний и надежд, и дневи довлеет задача увязать хаос этих бесконечностей в одно здание, которое не завалится от сиюминутных злоб того же дня.

У арки - проема, пролома, окна - есть и другой смысл. Она вырезает кусок из того, что стоит по ту сторону, обрамляет его, отграничивает, наполняет содержанием, создает новую картину. Слово, помысл, цепочка ассоциаций создают из картины одного дня множество новых, заключают течение жизни в свой фокус, вносят новую драматургию. Поэтому ни один момент не пуст, ни один не скучен, и время не убивается.

Потерял столько времени, а может, и не потерял вовсе, и тот вечер, когда прокрастинировал, коря себя, что целую жизнь просиживаешь за дурацким пасьянсом или сериалом, помянется добром как час редкого покоя, который придал сил выжить потом, в еще новой, следующей целой жизни. И та странная тупая целая жизнь, которую прожил в оцепенении, в онемении чувств, в тревоге, в ожидании; и удивительная, не имеющая аналогов вовне, целая жизнь, прожитая в районной больнице, и бесконечные целые жизни, прожитые в метро – одна туда, другая обратно, и так день за днем – все они сосуществуют в целокупности дня сего.

Неуютное пространство присутственных мест имеет собственную неповторимую геометрию, самый занюханный супермаркет отправляет в насыщенный квест по сложносочиненным локациям, исполненным артефактов; внезапная метель создает уникальную совокупность климатических условий и доводит сюжет до счастливой развязки в теплом домике; в очередь (уходящая натура) по привычке беру с собой книжку, чтобы очереденческую целую жизнь тоже прожить интересно, но она и в принципе прелюбопытная штуковина – даже без книжки, даже без склоки – с мощной фабулой ожидания, с идеально случайной выборкой персонажей, динамикой продвижения и наградой в конце.

Вообще всё, что ограничено в пространстве и времени, заслуживает пристального внимания: вот, есть, а потом-то не будет, будет совсем другая арка – счастливая случайность выбрала именно это слово, а не «дугу» переводом драматургического термина arc - а в ней другая целая жизнь.

Однажды в студеную зимнюю пору несколько лет назад я оказался в довольно подавленном состоянии духа на малознакомой окраине, где мела метель и, сколько видел глаз, не просматривалось ничего утешительного, всё больничные корпуса да шиномонтажи да бетонные заборы. Целая жизнь, прожитая в этом угрюмом хронотопе, была интересной, но со временем медведь, которому, так уж вышло, податься было некуда, несколько от нее подустал. Увидел микроскопический занесенный снегом сарайчик с невзрачной вывеской, вроде бы кофейно-плюшечной; зашел.

Таких витрин там было три, все разные. На других – яркие цветные эклеры, капкейки, тарталетки, засахаренные фрукты, всё яркое, всё какое-то веселое; было там тепло, светло и отчего-то просторно – такие размеры помещения никак не могли втиснуться в увиденную снаружи халупку. Это была, конечно, лавка миссис Корри: Мэри Поппинс знала, что они есть в каждом затерянном углу, что пространство и время исполнено таких как бы карманов, кроличьих нор, что везде всего много не только вширь, но и вглубь.

В пределах одного дня мы не пленники двадцати четырех часов и непосредственно досягаемых метров, на каждом шагу открываются бесконечные переплетенные аркады из целых жизней, коридоры между воспоминанием и надеждой. Так и шастаем, из метели в кондитерскую, из темноты в освещенный уютно дребезжащий трамвай, из дождя в гости, из больницы домой, из зимы в весну. Как раз... сегодня.
